– Ничего себе пустяк! Да вы решительно ничего не поняли! Перечитайте инструкцию, Мастрони! Цель игры – добыть деньги. Не важно где и как, любыми способами. Мадам Карре – особа милая и симпатичная. В той жизни я был бы счастлив пригласить ее в ресторан, если бы она доставила мне такое удовольствие, и поболтать с ней. Здесь же мне с ней нечего делать!
Возмущенному Мастрони не удавалось сохранять спокойствие.
– Любыми способами? А почему вы не ввозите наркотики?
– Кто вам сказал, что я ими не занимаюсь? Через десять лет это будет легальный бизнес. Наркотики, уважаемый господин Мастрони, – это пять процентов мировой экономики. Нельзя пренебрегать пятью процентами торгового оборота всей планеты только потому, что ФБР решило: алкоголь – это хорошо, а наркотики – нет. Если есть рынок наркотиков, значит, когда-нибудь они займут свое место. А рынок есть. Запрет не продержится и двадцати лет. Ополчись на них все сыщики мира, наркотики не остановить. Это вопрос времени...
– Сменим тему, – прервал я его. – Нам начинают надоедать ваши разглагольствования. Я требую перейти к голосованию.
– Я отвечаю вашему оруженосцу, – возразил Шарриак. – Это он завел разговор. Голосуйте на здоровье, если вы в это верите. У меня минимальная возможность блокировать, но могу вас парализовать, результат будет тот же самый. Послушайте, Карсевиль, не будем же мы сидеть тут всю ночь. Делаю последнее предложение: Шаламона в президенты, а вы и я – вице-президенты, если уж вам так хочется сохранить эту лавочку.
– Будем голосовать, – повторил я упрямо.
Шарриак встал:
– Без меня. Вы думаете о деле или о романе в фотографиях с розовой водичкой? Надеюсь, вы пригласите меня на свадебный пир. Я так вам напакощу, что вы не уснете. – Идя к двери, он остановился перед Лоранс. – Скажите правду, мадам Карре: мой крем после бритья вам никогда не нравился, а? Я так и знал. Хотел поменять его, да забыл.
– Нет, мне не нравится ваша дурацкая морда, – отчеканила Лоранс.
Шарриак не смутился:
– Ах, до чего я люблю сердечную обстановку административных советов! – воскликнул он. – Сплошь друзья, откровенная беседа! Обожаю. Естественно, я вчиню вам десяток исков. Когда сила сломлена, остается право...
Шарриак вышел. Несколько секунд все молчали. Потом собрали свои бумаги, Мастрони – с очень недовольным видом.
Я сидел, пока все выходили. У двери Лоранс повернулась ко мне и спросила:
– Вы не идете? Чего вы ждете?
– Ну, к примеру, благодарностей, – насмешливо ответил я.
Она медленно подошла ко мне.
– Великий Боже! За что?
– Хотя бы за то, что я вас спас...
Она присела на край стола.
– Вы меня не спасли. Он прав. Я сгорела. Остаюсь здесь только из любопытства. Хочется увидеть окончание партии.
– Я сделал все, что мог.
Она протянула руку к моей груди, словно пытаясь удержать меня на расстоянии.
– Да. Для себя. Вы не могли согласиться на Пинетти, Шаламон – это катастрофа, и не хотели, чтобы меня прикрыли. У Шарриака появилось бы огромное преимущество, а вам нужно время, чтобы уладить дело с американцем.
– Надо же, вы и это знаете?
Ее глаза сузились. Пропала мягкость в очертаниях ее губ.
– Мне известно многое, Жером. Я раскусила Шарриака и вас. Шарриак много трубит и сотрясает воздух. Вы бережете силы. Но оба вы одной породы. Оба просчитывали одно и то же. Вы из одного теста и рассуждаете одинаково. Но вы, в частности, соблюдаете приличия. Это – единственное отличие. Попробуйте утверждать, что это неправда...
Я опустил голову.
– Такова игра, Лоранс. Думаю даже, что это жизнь такова...
– Жизнь!
Я поднял голову. Казалось, что Лоранс вот-вот расплачется. Но, взяв себя в руки, она продолжала:
– Жизнь! Что вы знаете о жизни? Бездарная философия, чушь, которую несут на похоронах... такова жизнь, надо ее принимать такой! Мне показалось, что вы другой. В минуту слабости или оптимизма. Но это длилось недолго. Так что разочарование не оказалось жестоким... Даже сейчас я надеялась, что вы дрогните, будете протестовать, отрицать. Я дала вам последний шанс. Вы им не воспользовались. Если бы вы его заметили... Но вы его не заметили.
Я попытался пошутить:
– Лоранс, горе омрачило ваш рассудок...
Она раскрыла сумочку, вынула пачку сигарет.
– Вы не против, если я закурю?
– Нет.
– А если я сдохну, вам будет неприятно? Хоть чуточку, признайтесь, доставьте мне удовольствие. Шарриаку доставляет удовольствие убивать, он садист. А вас это огорчает. Вам и в самом деле неприятно, что я очутилась на линии огня. Но это не помешало вам открыть огонь.
– Какая несправедливость! Вы меня поражаете! Хотите правду? Я скажу. Да, не в моих интересах прикрыть ваше предприятие. Но положение, во всяком случае, стало менее опасным. Шарриак предлагал Шаламона. Я мог бы предложить эль-Фатави. Он бы согласился ради того, чтобы пойти со мной на мировую, или сделал бы вид. Про эль-Фатави вы сказали, что он ничто, но, в конце концов, он, может быть, не так уж плох. Я же бился за вас. Я мог бы выиграть время, договориться о перемирии. А теперь у нас с Шарриаком война. Начались боевые действия.
– В финале, – с усилием выговорила она.
– Да, в финале. Гораздо раньше, чем я предполагал. Я поступил так ради вас. Жаль, что вы этого не заметили и ваши упреки обрушиваются на меня, но я единственный, кто их не заслуживает. Направьте их на Шарриака, дель Рьеко, Де Вавра – на кого угодно, только не на меня. А впрочем, поступайте как знаете...
Лоранс закрыла лицо руками, опустила плечи. Нервное напряжение последних дней сломило ее. Послышался сдавленный всхлип. Я нерешительно погладил ее волосы.
– Вы не так уж плохо играли, Лоранс. Понимаю, вы сейчас на всех злитесь, но все не так страшно. Жизнь продолжается...
– Хватит о жизни! – взорвалась она. – Надоело! Не мелите чепуху! Жизнь здесь ни при чем! Я хотела победить у Де Вавра, по-настоящему хотела! Я была готова на все! На все, вы слышите?
Несколько раз мне приходилось видеть в своем кабинете женщин с задранной на бедрах юбкой и слышать от них те же слова. Мне стало грустно от того, что Лоранс уподобилась им. Я отнял руку.
– Не от меня зависит дать вам то, на что вы надеетесь, Лоранс. Есть только один человек – дель Рьеко. Он все может. На вашем месте я бы сосредоточился на нем.
Она насторожилась, вытерла глаза.
– А что я могу сделать?
– Вот как мне это представляется. Шарриак находится в выгодном положении. Он одолел вас и, допусти я хоть малейшую оплошность, одолеет и меня. Ключ ко всему – дель Рьеко. Если бы мы могли войти в его программу... Слегка подправить данные... Вы сохранили свой пост, но он уже ничего не значит. Даже если бы вы продавали рыболовные крючки в Сахаре, положение ваше не станет хуже. Так вы уже не сможете подняться. Нужно искать другой путь. Самый подходящий. Дель Рьеко держит все нити в руках. Он – биржа, правосудие, мировая торговля, государство... Он является одновременно всем. Он может помочь выиграть или заставит проиграть. В нем сосредоточена вся мировая экономика. Если бы он хотел вас спасти, то сказал бы: акционеры дорожат фирмой и отказываются продать свои акции. Точка. На этом все и закончилось бы. Но он так не сделал. И тем не менее такие вещи случаются, и это не противоречило бы его логике. Вас утопил дель Рьеко. Не я – это уж точно – и даже не Шарриак. Если хотите отомстить, не ошибитесь адресом.
Она очень внимательно посмотрела на меня:
– А что бы вы от этого выиграли?
– Может быть, и ничего. Разве что осушу ваши слезы. А может быть – много, если вы поделитесь со мной информацией. Если вы перестанете думать, что я желаю вам зла.
Лоранс подошла к окну, положила руку на подоконник и уставилась на пихты. Она не как большинство людей: когда ей нужно сказать что-то важное, она смотрит в сторону. И иногда приходилось напрягать слух, чтобы расслышать ее.
– Я пытаюсь найти ловушку, – тихо проговорила она. – Обычно вы говорите А, думая о В, а имея в виду С.
– Кто, я? – возмутился я.
– Вы, все вы. Не думала, что все будет так тяжело...
– И я не думал. Все перекручено. Все делается для того, чтобы приучить нас. Шарриак считает, что идет прямо. Но он настолько перекручен сам, что кривая для него – это прямая. И все же кривее дель Рьеко не найдешь. Подумайте об этом, Лоранс. Не я везде понатыкал мин.
Лоранс будто не слышала меня, склонив голову на плечо, она произнесла:
– Хочется побыстрее уехать отсюда. Когда он издевался надо мной, смешал с грязью, сорвав одежду, я чуть не сдалась и не убежала, бросив все. Какое счастье вновь увидеть нормальных людей!
– Их нет, Лоранс, – мягко сказал я. – Здесь все обнажены, и время сжато. Потому-то и видны все, как на ладони. Единственное отличие.
Она повернулась. Ее силуэт четко вырисовывался на фоне темного леса.
– Знаете, когда я была юной, то думала, что по-настоящему узнать мужчину можно, только когда спишь с ним. Кожа не может лгать. Но даже это не так...
– Собачий мир, – горько пошутил я.
Не знаю, что она собиралась сделать. Но я-то уж точно знал, что сделаю.
Разговор оставил неприятный осадок. Меня удивило, что агрессивность Лоранс, вполне естественная после произошедшего, оказалась направленной в первую очередь на меня. Может быть, она ожидала от меня большего, чем я мог вообразить. Но ведь Лоранс ничего не знала обо мне, а я о ней; мы едва соприкоснулись, более того, мы старались не соприкасаться. Я прекрасно представлял, как будет раскручиваться игра, и не хотел никаких связей. И все же независимо от меня кое-какие веточки переплелись. Я решил не обращать внимания... Игра с ее двусмысленностью была и так слишком сложна, чтобы еще добавлять в трудно распутываемый клубок личные отношения и переживания. Я должен был сосредоточиться на приоритетах: если выиграть может только один, Лоранс им быть не может. Этим единственным могу быть я. И тогда с высоты подиума я постараюсь вступиться за нее. Она заслужила это своей смелостью и упорством.
* * *
За ужином мы были вынуждены выслушивать Пинетти. Бог знает почему, он обрушился на профсоюзы.
Напомню, шел третий день, и у нас к ним пока претензий не было. Он втолковывал нам, что классовая борьба – понятие отжившее, возмутительный архаизм в эпоху Интернета. Технологические и социальные потрясения разрушили эти пережитки и непонятно, почему неглупые вроде бы люди при каждом удобном случае продолжают вытаскивать их на свет и считать врагом объединение предпринимателей. По мнению Пинетти, сотрудники любого предприятия должны быть заинтересованы в его процветании. В условиях яростной международной конкуренции нельзя позволять себе внутренние конфликты, подозрительность и требования, несовместимые с целями. Брижит Обер возразила, что слова эти стары как мир, богатые и бедные существовали всегда, и Интернет ничего не меняет. Пинетти ответил, что нужно отбросить мечты о равенстве; все системы, провозгласившие его, рухнули, тогда как те, в которых трезво смотрели на вещи, отличались устойчивой жизнеспособностью. Эль-Фатави спросил Пинетти, не рассматривает ли он общество как человеческое тело, члены которого имеют специфические функции, а каждая клеточка организма находится на своем месте.
– Именно так, – ответил тот.
– Тогда вы совершенный фашист, – отбрил его эль-Фатави. – Подобная органистическая теория лежит в основе теории фашизма.
– Господи, да вы интеллектуал! – посочувствовал ему Пинетти.
– Это тоже типично для фашизма, – заметил эль-Фатави.
Пинетти вспылил:
– В таком случае, господин профессор, где полицейские собаки? Где сторожевые вышки? Политзаключенные? Никогда еще это общество не было таким свободным!
– Потому что вам удалось разрушить коллективное согласие. Остались только эгоисты-одиночки. А наверху – люди, решающие за всех от имени технократии. Нет восстаний, но стало больше убийств, случаев депрессий и самоубийств.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34