В голове — совсем другие мысли… Что предпримет Гошев, когда я расскажу ему о сегодняшних событиях? Наденет наручники на «такелажника»? А за что? Ни грабежей, ни мошенничества, ни убийств на нем, похоже, не висит… Административное задержание в соответствии с недавним Указом Президента? Но это означать полное бессилие, ибо обрубит концы, ведущие к остальным членам банды.
Нет, на такое Николай не пойдет! Это не твердолобый Серегин и не авантюрист Адилов!
Мои тревожные мысли соседствуют с вздохами Гены, с его невнятным бормотанием. Калека сам с собой спорит, беседует, сам себе что-то доказывает…
Мало ли довелось мне на нелегком пути сыщика встречать несчастливых людей, израненных беспощадной судьбой и в прямом, и в переносном смысле слова. А тут — прилепился безногий, не оторвать. Так и колет в сердце, так и колет…
— Кончай стонать! — раздраженно прикрикивает, приподнимаясь на локтях, Алексей Федорович. — Подумаешь, баба не пришла — горе какое! Лучше о себе подумай, что жрать станешь, как жить дальше? От бабы не жди помощи, особо от такой сдобной, как твоя мамзелька. Посадит тебя в кладовку, а сама в спальне станет с другими мужиками играть в майна-вира…
— Давайте лучше поговорим о погоде? — предложил я, с трудом сдерживая рвущееся наружу негодование. — Дождь за дождем торопится, едва солнце выглянет — снова тучи. Земля уже, небось, до самой середины промокла, все льет да льет…
— Ты, батя, не лезь, куда не просят! — окрысился куряка. — Чай, не с тобой говорим. Вот и помалкивай в тряпочку…
Эх, заорать бы на наглеца в полный голос, окрестить его по матушке-батюшке… Заковать хама в наручники, бросить поперек кровати, ударами дубинки раздвинуть руки-ноги… И любоваться искаженным от страха лицом…
Сейчас даже на ругань я не имею права. Разве только — про себя…
— Вот я и говорю, — как ни в чем не бывало, снова поворачивается бухгалтер к Гене. — Один-разъединственный тебе путь, горемыка, — с шапкой на паперть… Подайте, Христа ради, увечному, пострадавшему на ниве человечности и советского патриотизма, — гнусаво захрипел он и тут же весело рассмеялся — завизжал, запищал. Петро подобострастно загрохал. — А что, идея! — Алексей Федорович сел на кровать, свесив белые худые ноги. Оживился, представив себе Гену возле входа в церковь, выставившего на всеобщее обозрение страшные свои обрубки. — Сиди-посиживай заместо работы, уродство людям показывай да денежки в карман складай… Житуха!
Гена прерывисто задышал. Но молчал. Жалко, подавленно.
— Только учти, паря, среди калек на паперти — всё тот же рынок. Потому обрубки придется подрисовывать, делать их страшней. Художника наймешь, нынче им заниматься нечем, голодные сидят, отстегнешь от подаяния штуку деревянных — гурьбой сбегутся.
Господи, почему ты сотворил раба своего таким мягким и податливым? Обматерил бы хамло во весь размах, по-русски, с десятком существительных и невесть каким числом прилагательных… А калека помалкивает. Глотает горькие слезы, выдавленные безжалостными словами куряки, принимает зарубки на невинную душу и — ни звука в ответ…
А я разве не молчу?… Но для моего молчания имеется веское оправдание — служба. Ибо пусть генерал в отставке, пусть старик, но выполняет задание, значит, все еще служит!
— Житуха, она — сложная штука, — раздумчиво философствует Алексей Федорович, так и не дождавшись отпора. — Думаешь, на горькое тебя судьбина толкает, ан нет — на сладкое. Слыхивал от знающих людей: нищие нынче в цене, мильенами ворочают, коттеджи за границами покупают… Вот и спрашивается, на кой хрен сдались те же ноги, ежели толку от них — шиш без масла? Ходячие получают в зарплату несколько мятых бумажек с видом Белого Дома либо Кремля, а бедолага безногий — на ежедневный коньячок с черной икоркой… Тот, кто с ногами, денежки щупает раз в три месяца, а калека — каждый день… Благодать! Себе отрубить ходули, что ли?
Язык бы ему удалить, а не «ходули»!
Гена по-прежнему молчит. Ничего не выражающее лицо, наивно распахнутые бесцветные глаза, подрагивающие руки, выложенные поверх одеяла… Кажется, калека начинает привыкать к безжалостным щипкам. Колющие до боли выражения садиста, вроде, его не касаются, обращены к другому человеку, продающему свое убожество за деньги…
— Алексей Федорович, на какой день вам назначена операция?
Вторая неуклюжая попытка прекратить издевательство над несчастным калекой снова не принесла успеха. Куряка не оборвал меня — выдохнул в сторону непрошеного защитника струю табачного дыма. Будто хотел заглушить не только то, что я сказал, но и то, что подумал.
— А жена пусть порезвится без мужнего догляду. Она у тебя баба с норовом, фасонистая. Такую знающие мужики, ох, до чего же любят… А из тебя, ежели сказать честно, мужик нынче никакой, баба удовольствие не получит — одни страдания…
— Не надо, — наконец не вымолвил — прошелестел Гена. — Прошу вас, не надо.
Куда там! Мужики нащупали игровую тему и ну ее поворачивать, перелистывать, смаковать. Со смешками, с ужимками, вытирая платочками слюнявые рты.
После скудного ужина разговор не возобновился. Алексей Федорович, посасывая очередную сигаретину, занялся какими-то странными подсчетами, чиркая плохо оточенным карандашом в ученической тетрадке и недовольно пофыркивая.
Петро старательно проделал рекомендованные врачами упражнения. Поохивая, приседал, подтягивал поочередно ноги к груди… Закончил разминку, улегся поудобней и тут же послал предупреждающий свисток: берегитесь, засыпаю!
Наконец, появился Фарид. Подошел к Гене, тихо о чем-то спросил его. Безногий радостно кивнул и привычно протянул перед собой длинные руки. Фарид перенес его на каталку и повез из палаты. Видимо, в туалет… А может быть, просто проветриться по «проспекту».
С журналом в руке появился зевающий Трифонов.
— Спишь, батя?
Я не ответил. Пусть думает — сплю. Беседовать с Сергеем в присутствии куряки и дремлющего «такелажника» бесполезно, даже вредно. Ничего выудить не удастся, а подозрение можно пробудить…
Водитель, вздохнув, улегся на кровать и развернул журнал.
Все же зря я отказался от предложенного разговора. Трифонов до сих пор не раскрыт. Словно запечатанный конверт, в котором — непрочитанное письмо… Что в нем «написано»? Возможно, то, чего мне не хватает для завершения расследования.
Голова не болит, бедро ведет себя прилично. Зато страшно хочется спать. Так всегда бывает: можно спать — не спится, нельзя — глаза сами закрываются…
Возвратились Фарид и Гена. Уложив калеку и старательно подоткнув одеяло, азербайджанец на цыпочках покинул засыпающую палату…
Как и при первом моем появлении, над входам грустно мигает лампочка-лампада. Палата спит. Со стонами, с храпом, с невнятной руганью, с бормотанием неизвестно к кому обращенных жалоб.
Я осторожно поднимаюсь, набрасываю на плечи больничный халат. Одевать спортивный тренировочный костюм нет времени и возможности — больные спят чутко, вполне могут поинтересоваться: куда на ночь глядя, собрался старичок? Уж, не в бега ли? Или — на любовное свидание с ментами?
Все внимание — «такелажнику». Остальные жильцы палаты меня не волнуют. Петро спит, невольно изображая концерт симфонического оркестра, когда — и барабаны, и литавры, и трубы… Лишь бы не разбудить его…
Медленно двигаюсь к выходу. Бедро, проникнувшись важностью предстоящего, ведет себя пристойно — ни одного болевого импульса. Голова не кружится, мысли не вертятся в диком хороводе — настроены на предстоящую беседу с Гошевым.
25
За столом дежурной медсестры сидит Фарид. На коленях пристроилась Мариам. Целуются, пересмеиваются, тихо беседуют. Конечно, о своем будущем, обсуждают — поехать ли на постоянное жительство на родину или остаться в Москве?
Увлеченная парочка заметила нежеланного свидетеля только тогда, когда я подошел к ним почти вплотную. Девушка спрыгнула с колен парня и густо покраснела.
— Простите, ребята, но у меня очень важная просьба… Подробно объяснять нет времени, поверьте — важная…
— Что случилось, Семен Семенович?
Это Фарид спросил. Девушка еще не пришла в себя, стыдливо прячет лицо… Глупышка, разве стесняются любви?
— Мне необходимо срочно позвонить… Мариам, дайте, пожалуйста, ключ от кабинета начальника…
Не поднимая головы, девушка роется в ящике стола. Фарид бледнеет.
— По мою душу, батя, да?
— Ошибаешься, парень, не по твою. Успокойся. Но не стану скрывать — твою просьбу не забыл, сейчас вторично продублирую ее…
Белый аппарат, судя по наклейке — больничная связь. Значит, красный — городской.
— Дежурный по управлению…
— Дайте домашний телефон капитана Гошева,
— Кто просит?
— Генерал Вербилин.
Неудобоваримое словосочетание «в отставке» умышленно пропущено. Одно дело — действующий генерал, совсем иное — отставник.
— Одну минутку, Семен Семенович.
Ишь ты, имя-отчество запомнил, стервец! Уже около года минуло с того дня, когда я покинул кабинет в управлении, а ребята не забыли, Не стану скрывать — приятно до слез!
Записал номер телефона Николая и тепло поблагодарил.
— Пожалуйста, товарищ генерал… Здоровья Заходите, все вам будут рады…
Душа согрета этими словами. Обычными, но самое главное — неофициальными идущими от сердца.
Первый час ночи. Сейчас меня вместо тепла встретят холодом. Ни одна жена не любит, когда в такое время беспокоят уставшего мужа Наташа, к примеру, высказала бы ночному абоненту все, что она о нем думает…
Длинные гудки — один, второй…, четвертый… Представляю себе, как женщина, не открывая заспанных глаз, тянется к телефонной трубке… «Не сердись, милая, — мысленно уговариваю я Гошеву. — Я ведь по делу, отложить разговор на утро просто нельзя… Потерпи, разбуди Колю. Он не рассердится…»
Неведомыми путями моя мольба доходит до гошевской спальни.
— Слушаю вас…
— Простите за поздний звонок…
— Вам — Николая Викторовича?
— Да… понимаете, приходится беспокоить… Извиниться в десятый раз не успел. В трубке — голос Гошева. Вовсе не сонный, такой же, как обычно, на службе.
— Слушаю вас?
Извиниться перед женщиной — сам Бог велел, а вот перед капитаном извиваться дождевым червем не стану!
— Николай, узнаешь?
— Конечно… Что случилось?
В голосе — тревога. После убийства Павла она вполне обоснованна. Я, к примеру, подобный ночной звонок воспринял бы этаким сигналом бедствия.
— Ничего страшного. Просто я его, кажется, вычислил… Почти вычислил, — суеверно поправился я. — Похоже, за ним охотятся. Ни в коем случае нельзя допустить в условиях больницы разборку. Знаешь, чем это пахнет?
— Все понятно. Немедленно приму меры… Как ваше здоровье?
— Поправляюсь. Не волнуйся.
— Переехать в другую больницу по-прежнему нет желания?
— Нет!
— Тогда… Завтра, вернее, сегодня в вашей палате появится новый больной… Вы меня поняли?
— Понял… Помнишь мою просьбу в отношении невесты «нефтяника»?
— Все надежно.
— Появилось сто двадцать пятое серьезное предупреждение. «Нефтяник» в панике…
— Проверю… Его приятель не появлялся?
Гошев привык бить в лет. Не какого-нибудь захудалого тетерева, а опасного ястреба. Спрашивает, об Ухаре. Ибо «нефтяник» — Фарид, а вычисленный мною «такелажник» видный авторитет.
— Ничего уже не изменить. Повязать — дело техники, главное выследить, — осторожно ответил я. — Завтра же постараюсь свести знакомство с его подружкой…
— Ни в коем случае! -спохватившись, Гошев, сменил слишком приказной тон. — Очень прошу ничего больше не предпринимать…
— Не беспокойся. Температуры нет, бедро почти не болит. Кстати, долго говорил с известным тебе «колбасником». Приятель «нефтяника» и до него добрался…
Намёк мой прозрачен до идиотизма — младенец распознает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Нет, на такое Николай не пойдет! Это не твердолобый Серегин и не авантюрист Адилов!
Мои тревожные мысли соседствуют с вздохами Гены, с его невнятным бормотанием. Калека сам с собой спорит, беседует, сам себе что-то доказывает…
Мало ли довелось мне на нелегком пути сыщика встречать несчастливых людей, израненных беспощадной судьбой и в прямом, и в переносном смысле слова. А тут — прилепился безногий, не оторвать. Так и колет в сердце, так и колет…
— Кончай стонать! — раздраженно прикрикивает, приподнимаясь на локтях, Алексей Федорович. — Подумаешь, баба не пришла — горе какое! Лучше о себе подумай, что жрать станешь, как жить дальше? От бабы не жди помощи, особо от такой сдобной, как твоя мамзелька. Посадит тебя в кладовку, а сама в спальне станет с другими мужиками играть в майна-вира…
— Давайте лучше поговорим о погоде? — предложил я, с трудом сдерживая рвущееся наружу негодование. — Дождь за дождем торопится, едва солнце выглянет — снова тучи. Земля уже, небось, до самой середины промокла, все льет да льет…
— Ты, батя, не лезь, куда не просят! — окрысился куряка. — Чай, не с тобой говорим. Вот и помалкивай в тряпочку…
Эх, заорать бы на наглеца в полный голос, окрестить его по матушке-батюшке… Заковать хама в наручники, бросить поперек кровати, ударами дубинки раздвинуть руки-ноги… И любоваться искаженным от страха лицом…
Сейчас даже на ругань я не имею права. Разве только — про себя…
— Вот я и говорю, — как ни в чем не бывало, снова поворачивается бухгалтер к Гене. — Один-разъединственный тебе путь, горемыка, — с шапкой на паперть… Подайте, Христа ради, увечному, пострадавшему на ниве человечности и советского патриотизма, — гнусаво захрипел он и тут же весело рассмеялся — завизжал, запищал. Петро подобострастно загрохал. — А что, идея! — Алексей Федорович сел на кровать, свесив белые худые ноги. Оживился, представив себе Гену возле входа в церковь, выставившего на всеобщее обозрение страшные свои обрубки. — Сиди-посиживай заместо работы, уродство людям показывай да денежки в карман складай… Житуха!
Гена прерывисто задышал. Но молчал. Жалко, подавленно.
— Только учти, паря, среди калек на паперти — всё тот же рынок. Потому обрубки придется подрисовывать, делать их страшней. Художника наймешь, нынче им заниматься нечем, голодные сидят, отстегнешь от подаяния штуку деревянных — гурьбой сбегутся.
Господи, почему ты сотворил раба своего таким мягким и податливым? Обматерил бы хамло во весь размах, по-русски, с десятком существительных и невесть каким числом прилагательных… А калека помалкивает. Глотает горькие слезы, выдавленные безжалостными словами куряки, принимает зарубки на невинную душу и — ни звука в ответ…
А я разве не молчу?… Но для моего молчания имеется веское оправдание — служба. Ибо пусть генерал в отставке, пусть старик, но выполняет задание, значит, все еще служит!
— Житуха, она — сложная штука, — раздумчиво философствует Алексей Федорович, так и не дождавшись отпора. — Думаешь, на горькое тебя судьбина толкает, ан нет — на сладкое. Слыхивал от знающих людей: нищие нынче в цене, мильенами ворочают, коттеджи за границами покупают… Вот и спрашивается, на кой хрен сдались те же ноги, ежели толку от них — шиш без масла? Ходячие получают в зарплату несколько мятых бумажек с видом Белого Дома либо Кремля, а бедолага безногий — на ежедневный коньячок с черной икоркой… Тот, кто с ногами, денежки щупает раз в три месяца, а калека — каждый день… Благодать! Себе отрубить ходули, что ли?
Язык бы ему удалить, а не «ходули»!
Гена по-прежнему молчит. Ничего не выражающее лицо, наивно распахнутые бесцветные глаза, подрагивающие руки, выложенные поверх одеяла… Кажется, калека начинает привыкать к безжалостным щипкам. Колющие до боли выражения садиста, вроде, его не касаются, обращены к другому человеку, продающему свое убожество за деньги…
— Алексей Федорович, на какой день вам назначена операция?
Вторая неуклюжая попытка прекратить издевательство над несчастным калекой снова не принесла успеха. Куряка не оборвал меня — выдохнул в сторону непрошеного защитника струю табачного дыма. Будто хотел заглушить не только то, что я сказал, но и то, что подумал.
— А жена пусть порезвится без мужнего догляду. Она у тебя баба с норовом, фасонистая. Такую знающие мужики, ох, до чего же любят… А из тебя, ежели сказать честно, мужик нынче никакой, баба удовольствие не получит — одни страдания…
— Не надо, — наконец не вымолвил — прошелестел Гена. — Прошу вас, не надо.
Куда там! Мужики нащупали игровую тему и ну ее поворачивать, перелистывать, смаковать. Со смешками, с ужимками, вытирая платочками слюнявые рты.
После скудного ужина разговор не возобновился. Алексей Федорович, посасывая очередную сигаретину, занялся какими-то странными подсчетами, чиркая плохо оточенным карандашом в ученической тетрадке и недовольно пофыркивая.
Петро старательно проделал рекомендованные врачами упражнения. Поохивая, приседал, подтягивал поочередно ноги к груди… Закончил разминку, улегся поудобней и тут же послал предупреждающий свисток: берегитесь, засыпаю!
Наконец, появился Фарид. Подошел к Гене, тихо о чем-то спросил его. Безногий радостно кивнул и привычно протянул перед собой длинные руки. Фарид перенес его на каталку и повез из палаты. Видимо, в туалет… А может быть, просто проветриться по «проспекту».
С журналом в руке появился зевающий Трифонов.
— Спишь, батя?
Я не ответил. Пусть думает — сплю. Беседовать с Сергеем в присутствии куряки и дремлющего «такелажника» бесполезно, даже вредно. Ничего выудить не удастся, а подозрение можно пробудить…
Водитель, вздохнув, улегся на кровать и развернул журнал.
Все же зря я отказался от предложенного разговора. Трифонов до сих пор не раскрыт. Словно запечатанный конверт, в котором — непрочитанное письмо… Что в нем «написано»? Возможно, то, чего мне не хватает для завершения расследования.
Голова не болит, бедро ведет себя прилично. Зато страшно хочется спать. Так всегда бывает: можно спать — не спится, нельзя — глаза сами закрываются…
Возвратились Фарид и Гена. Уложив калеку и старательно подоткнув одеяло, азербайджанец на цыпочках покинул засыпающую палату…
Как и при первом моем появлении, над входам грустно мигает лампочка-лампада. Палата спит. Со стонами, с храпом, с невнятной руганью, с бормотанием неизвестно к кому обращенных жалоб.
Я осторожно поднимаюсь, набрасываю на плечи больничный халат. Одевать спортивный тренировочный костюм нет времени и возможности — больные спят чутко, вполне могут поинтересоваться: куда на ночь глядя, собрался старичок? Уж, не в бега ли? Или — на любовное свидание с ментами?
Все внимание — «такелажнику». Остальные жильцы палаты меня не волнуют. Петро спит, невольно изображая концерт симфонического оркестра, когда — и барабаны, и литавры, и трубы… Лишь бы не разбудить его…
Медленно двигаюсь к выходу. Бедро, проникнувшись важностью предстоящего, ведет себя пристойно — ни одного болевого импульса. Голова не кружится, мысли не вертятся в диком хороводе — настроены на предстоящую беседу с Гошевым.
25
За столом дежурной медсестры сидит Фарид. На коленях пристроилась Мариам. Целуются, пересмеиваются, тихо беседуют. Конечно, о своем будущем, обсуждают — поехать ли на постоянное жительство на родину или остаться в Москве?
Увлеченная парочка заметила нежеланного свидетеля только тогда, когда я подошел к ним почти вплотную. Девушка спрыгнула с колен парня и густо покраснела.
— Простите, ребята, но у меня очень важная просьба… Подробно объяснять нет времени, поверьте — важная…
— Что случилось, Семен Семенович?
Это Фарид спросил. Девушка еще не пришла в себя, стыдливо прячет лицо… Глупышка, разве стесняются любви?
— Мне необходимо срочно позвонить… Мариам, дайте, пожалуйста, ключ от кабинета начальника…
Не поднимая головы, девушка роется в ящике стола. Фарид бледнеет.
— По мою душу, батя, да?
— Ошибаешься, парень, не по твою. Успокойся. Но не стану скрывать — твою просьбу не забыл, сейчас вторично продублирую ее…
Белый аппарат, судя по наклейке — больничная связь. Значит, красный — городской.
— Дежурный по управлению…
— Дайте домашний телефон капитана Гошева,
— Кто просит?
— Генерал Вербилин.
Неудобоваримое словосочетание «в отставке» умышленно пропущено. Одно дело — действующий генерал, совсем иное — отставник.
— Одну минутку, Семен Семенович.
Ишь ты, имя-отчество запомнил, стервец! Уже около года минуло с того дня, когда я покинул кабинет в управлении, а ребята не забыли, Не стану скрывать — приятно до слез!
Записал номер телефона Николая и тепло поблагодарил.
— Пожалуйста, товарищ генерал… Здоровья Заходите, все вам будут рады…
Душа согрета этими словами. Обычными, но самое главное — неофициальными идущими от сердца.
Первый час ночи. Сейчас меня вместо тепла встретят холодом. Ни одна жена не любит, когда в такое время беспокоят уставшего мужа Наташа, к примеру, высказала бы ночному абоненту все, что она о нем думает…
Длинные гудки — один, второй…, четвертый… Представляю себе, как женщина, не открывая заспанных глаз, тянется к телефонной трубке… «Не сердись, милая, — мысленно уговариваю я Гошеву. — Я ведь по делу, отложить разговор на утро просто нельзя… Потерпи, разбуди Колю. Он не рассердится…»
Неведомыми путями моя мольба доходит до гошевской спальни.
— Слушаю вас…
— Простите за поздний звонок…
— Вам — Николая Викторовича?
— Да… понимаете, приходится беспокоить… Извиниться в десятый раз не успел. В трубке — голос Гошева. Вовсе не сонный, такой же, как обычно, на службе.
— Слушаю вас?
Извиниться перед женщиной — сам Бог велел, а вот перед капитаном извиваться дождевым червем не стану!
— Николай, узнаешь?
— Конечно… Что случилось?
В голосе — тревога. После убийства Павла она вполне обоснованна. Я, к примеру, подобный ночной звонок воспринял бы этаким сигналом бедствия.
— Ничего страшного. Просто я его, кажется, вычислил… Почти вычислил, — суеверно поправился я. — Похоже, за ним охотятся. Ни в коем случае нельзя допустить в условиях больницы разборку. Знаешь, чем это пахнет?
— Все понятно. Немедленно приму меры… Как ваше здоровье?
— Поправляюсь. Не волнуйся.
— Переехать в другую больницу по-прежнему нет желания?
— Нет!
— Тогда… Завтра, вернее, сегодня в вашей палате появится новый больной… Вы меня поняли?
— Понял… Помнишь мою просьбу в отношении невесты «нефтяника»?
— Все надежно.
— Появилось сто двадцать пятое серьезное предупреждение. «Нефтяник» в панике…
— Проверю… Его приятель не появлялся?
Гошев привык бить в лет. Не какого-нибудь захудалого тетерева, а опасного ястреба. Спрашивает, об Ухаре. Ибо «нефтяник» — Фарид, а вычисленный мною «такелажник» видный авторитет.
— Ничего уже не изменить. Повязать — дело техники, главное выследить, — осторожно ответил я. — Завтра же постараюсь свести знакомство с его подружкой…
— Ни в коем случае! -спохватившись, Гошев, сменил слишком приказной тон. — Очень прошу ничего больше не предпринимать…
— Не беспокойся. Температуры нет, бедро почти не болит. Кстати, долго говорил с известным тебе «колбасником». Приятель «нефтяника» и до него добрался…
Намёк мой прозрачен до идиотизма — младенец распознает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24