— А ведь нервничает. Что за чертовщина такая?»
— Ну хорошо, хорошо. Меня, например, тоже очень интересует, с чего бы это человек, у которого и в семье, и на работе все нормально, вдруг выбросился из окна. Нет следов постороннего присутствия в доме, нет угроз, никаких других причин. Есть такая статья в Уголовном кодексе: «Доведение до самоубийства». Вам это о чем-нибудь говорит?
— Нет, не говорит. Я, что ли, по-вашему, его довела? — про-
изнесла Маша сквозь сдерживаемые рыдания. — Я, что ли? Это вас Кирилл Николаевич надоумил? Он псих ненормальный!
— Не надо, Машенька, — поднял ладонь над головой Акинфиев. — Успокойтесь. Кирилл Николаевич, может быть, человек неуравновешенный, но он меня к такой мысли не подводил, слава Богу. Хотя он и сегодня в прокуратуру явился. А в статье этой сказано: «Доведение лица, находящегося в материальной или иной зависимости от виновного, до самоубийства или покушение на него путем жестокого обращения с потерпевшим или систематического унижения его личного достоинства…» Мне, признаться, встречаться с таким не доводилось. Но я полагаю, что здорового парня, шофера «Дальрейса», до самоубийства не довести. По крайней мере, без видимых для родных на то причин.
— Я беременная была. Ребенка мы ждали. Витя такой счастливый ходил. Имя ребенку выбирали. Все обнимал меня и ухо к животу прикладывал, — Маша закрыла заслезившиеся глаза и качнулась из стороны в сторону. И вдруг, точно устыдившись порыва откровенности перед чужим человеком, вернулась к себе прежней — неприязненной и холодной: — Задавайте ваши вопросы!
Акинфиев собрал портфель, снял очки. Все эти манипуляции он проделал молча и долго, словно раздумывая, стоит ли продолжать беседу.
— Да вопросов у меня, собственно, и нет, — пожал плечами следователь и виновато поглядел молодой вдове в глаза. — Один разве что… Где вы были в четырнадцать часов тридцать минут восемнадцатого августа сего года? То есть в день и час, когда погиб ваш супруг?
— На этот вопрос я уже отвечала раз десять, гражданин старший следователь. У вас в бумагах должно быть записано. Я была у мамы в Измайлове.
— И накануне тоже?
— И накануне тоже. И третьего дня.
— А почему?
— Потому что Витя ушел в рейс, одной мне оставаться не хотелось. Я сидела у мамы, помогала ей варить варенье и ждала мужа. Он обещал позвонить.
— И что же?
Маша вскинула на собеседника удивленный взгляд и тут же отвела его.
— Вместо этого позвонила соседка, у которой был мамин телефон. Можете зайти и проверить. И сказала… сказала, чтобы я немедленно ехала сюда, потому что с Витей несчастье.
— Я проверял, Маша. Все сходится. За исключением одного маленького и, возможно, не очень существенного обстоятельства. Может быть, о нем бы не стоило говорить из чувства, так сказать, мужской солидарности… — Акинфиев не мог не заметить, как несчастная женщина внезапно побледнела, как она вся разом подобралась и стиснула подушку в пальцах с обгрызенными ногтями.
— Нет уж, вы говорите! Иначе зачем же пришли?
— Ни накануне, ни третьего дня — то бишь, шестнадцатого августа — рейса у Виктора Степановича не было. С четырнадцатого его машина находилась в ремонте, хотя пятнадцатого он действительно ездил в Воронеж сменным водителем. Но вернулся он в колонну в два часа ночи и тогда же дежурной машиной уехал домой. А из окна выпал в четырнадцать тридцать, и утром, как утверждаете вы и ваша мать, вам не звонил.
Маша ничего не ответила и только дрожала, но не от страха—в комнате не топили. Акинфиев поднял с пола плед и набросил ей на плечи, но она тотчас же стряхнула его с себя.
— И что? Какой вы из этого делаете вывод? — с вызовом спросила вдова.
— Я думал, вы поможете мне его сделать, Мария Григорьевна.
— Я?
— Ну да, вы. Понимаете, как вытекает из ваших показаний, гражданин… извините, ваш муж ушел в рейс на Севастополь шестнадцатого. И тогда же вы уехали на Первомайскую к маме, так?.. Значит, либо он вас, мягко говоря, ввел в заблуждение, либо… в заблуждение вводите меня вы.
— Ну почему же? Почему?.. — с жаром заговорила Маша. — Он собирался в Севастополь, а рейс отменили — планы у их начальства поменялись. Сколько раз так было!..
Акинфиев по-отечески улыбнулся, хотел даже потрепать женщину по плечу, но не рискнул.
— Мария Григорьевна, — покачал он головой и близоруко прищурился. — Я ведь уже сказал вам: «МАЗ» Авдышева находился в ремонте с четырнадцатого числа. Какие планы, Господь с вами!
Следователь вышел в прихожую и стал, кряхтя, натягивать мокрое пальто.
— Я ничего не знаю, он так сказал, — потупилась Маша и остановилась в дверном проеме.
— Возможно, возможно. Поговорите все же с Кириллом Николаевичем. Может быть, вы сочтете уместным забрать свои заявления? Ну а если что-то вспомните — звоните, приезжайте. Вот вам моя визитка… На работе я бываю, как правило, до обеда. До свидания.
Хозяйка молча проводила следователя, потом рухнула на кровать и зарыдала. Случилось то, чего она так боялась: Виктор обманывал ее! Обманывал!..
Снова, в который уже раз, вспомнился тот злосчастный вечер четырнадцатого, когда он пришел домой навеселе и уснул. Маша полезла в его бумажник, чтобы забрать то, что осталось от зарплаты…
Не нужно было устраивать ему сцен! Впрочем, едва ли ссора заставила его прыгнуть с подоконника вниз головой. Но что тогда, что?.. Подхватил от этой девки какую-нибудь заразу?
Пойти провериться к венерологу?..
Нет, ни к чему выносить сор из избы. Пусть для всех они остаются счастливыми супругами, разлученными несчастным случаем. Все равно его уже нет, все равно нет ребенка, нет жизни — той, прежней, счастливой…
5
Лил холодный дождь. Было еще не так поздно, но городок Реутов погрузился в темноту: быстро набежавшие тучи образовали непроницаемый полог. Лишь редкие огоньки витрин кое-где пронизывали кромешную тьму. Несмотря на непогоду, по улицам сновали прохожие, закупали провиант на выходные. Над головами плыли непременно черные зонты.
Фар он не включал. Никто, конечно, не обратил бы внимания на одиноко стоящую у тротуара самую обыкновенную машину, но он сам не хотел света. Время от времени приходилось включать «дворники», и тогда становилось видным здание напротив — на расстоянии полуквартала от стоянки. Тот, кого он ждал, должен был появиться через двадцать минут, он знал это точно: как-никак десятая, контрольная проверка графика жертвы. Электричка приходила в семнадцать ноль-две.
Иногда его посещали поистине дьявольские мысли о тех, кто уже был обречен, но все еще продолжал жить по своему распорядку, на что-то надеясь и во что-то веря. Но он гнал эти думы прочь. И тут же вспоминался тот сияющий весенний день пять лет назад…
Тридцать шесть часов отчаянного поиска… полуобгоревший труп Кати… презрение в глазах ее матери… крик отца: «А где был ты?!. Где?.. Когда лапали твою жену, когда увозили ее, когда насиловали?!. Слюнтяй! Как жить будешь?.. Как?!. Что ты сделал, чтобы спасти ее?!. Прочь! Ненавижу!..»
Потом месяц за месяцем все рушилась и рушилась жизнь, поиски справедливости в ней оказались тщетными. Менты, подонки, мразь, все мутили воду, откладывали. Отворачивались родные и друзья: «Ты жив, цел, невредим, богат, здоров и счастлив. Как бы там ни было! Как ни оправдывай тебя: жив, цел, невредим, богат, здоров…»
Счастлив?.. Да как у них язык поворачивался произносить при нем это слово! Все рухнуло, все!!! Пить он не стал. От водки хотелось наложить на себя руки, а у него осталось дело на этой зловонной земле. Последнее дело.
Число «семь», которое считают приносящим удачу, стало казаться сатанинским. Даже прохожие на улицах делились на семерки, складывались в них. Потом это прошло. Прошло, когда приостановили дело: попросту — превратили в «дохлый висяк».
Нужно было вычислить семерых самому, разделить их на единицы, выслеживать и убивать! убивать! убивать по одному!..
Тогда для такой работы не годились нервы, предстояло набраться терпения, подготовить тело. От души в ту пору уже ничего не осталось: ее нужно было купить, занять у дьявола. Конокрадов, спекулянтское мурло, именуемое почему-то «новым русским», был вторым. Первым стал Авдышев.
То, первое, убийство готовилось с особой тщательностью. Тогда он еще боялся и считал себя Мстителем, а не Убийцей, как сегодня, когда уже двоих отправил к черту в пасть. Теперь он не испытывал комплексов, называя себя Убийцей. В конце концов, это было правдой, а он всегда выступал поборником правды. Ему нравилось смотреть в их бешеные глаза, видеть обмоченные штаны, слушать мольбы и сопливые рыдания — нравилось, да! Он не задумывался, как будет жить потом, когда в землю уйдет последний из семерых. Не все ли равно? Тогда его миссия на Земле будет окончена.
«Упокой, Господи, душу ее…»
Вместе с дождевыми струями «дворники» смахивали одно воспоминание за другим, мысли путались, нарастала ярость, хотелось сделать это сейчас, не откладывая. Тогда отляжет от сердца, тогда можно будет выспаться…
«Да поймите же вы, молодой человек! Ну, найдем мы их, дадут им лет по восемь, за хорошее поведение выпустят через пять, если родственники не выкупят раньше. Зачем вам это?.. Вашу жену уже не вернуть».
«Зачем тебе это?» — спрашивал себя Убийца. Спрашивал до тех пор, пока не нашел ответ: — «Чтобы жить!»
«Дворники» дернулись и застыли. Жертва предстала перед убийцей. Он посмотрел на часы: точно. Все точно. Как неделю, как месяц тому назад — он все там же, все с теми же. Вот идет этот гад! Самодовольный, под черным, как у всех, зонтом. И сам такой же, как все они, все, все!.. Те, что проезжали тогда мимо и не остановились, не спасли Катину жизнь, жизнь их ребенка, ее мать, через год умершую от горя.
Не спасли и этих семерых, их родных, жен, их неродившихся и убиенных во чреве детей.
«Вам было некогда, вы спешили с дач в столицу, вы везли в багажниках своих авто варенье? Не обессудьте же, меня не станет мучить совесть, если я ненароком убью не того. Все вы, все вы…»
Он помнил ту конандойлевскую «пеструю ленту» — разноцветную, металлическую, равнодушную змею дачного воскресного потока; он не сможет простить и забыть. Поэтому отныне его новое имя Убийца. Только так и никак иначе!
Жертва вошла в подъезд. Сейчас вызовет лифт… сейчас загорится свет на кухне… достанет из холодильника бутылку вермута…
Вспыхнул свет в кухонном окне. Убийца чиркнул стартером, включил фары и медленно выплыл на улицу, рассекая стену проливного осеннего дождя. Он должен был знать о своих жертвах все, все до мельчайших деталей. А разузнавать ему нравилось. В деле не должно быть осечек. Не будет осечки и в этот, третий по счету, раз.
«Упокой, Господи, душу ее…»
6
Ранним утром на улице Озерной остановились неприметные «Жигули» темно-вишневого цвета. Московская окраина еще досматривала сны. Дождь только что прекратился, заметно потеплело. Над газонами клубился легкий парок, высились прошлогодние кучи листьев, которые, как ни странно, не казались уродливыми. Минут через десять из машины вышел молодой человек в потертой кожанке и джинсах. Он запер свой лимузин, деловито проверил остальные дверцы и, позевывая, поплелся в сторону Востряковского кладбища.
Человеком этим был старший лейтенант милиции Рыбаков.
Он поднялся спозаранку вовсе не для того, чтобы навестить могилку горячо любимой тети: у давно облюбованного им замшелого холмика в старом секторе, безымянного, зато с устоявшим век дубовым крестом и скамеечкой под сосной, Рыбакову назначил встречу Источник.
Этот агент никогда в органах не служил, хотя стукачом по вдохновению, как убиенный Штирлицем провокатор Клаус, тоже не был. Но после того как старлей прижал его скрупулезно собранным компроматом, да так, что меньше «вышака» этому
Источнику не светило, он согласился поставлять Рыбакову информацию, которая в основном касалась следов неуловимого Кныха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— Ну хорошо, хорошо. Меня, например, тоже очень интересует, с чего бы это человек, у которого и в семье, и на работе все нормально, вдруг выбросился из окна. Нет следов постороннего присутствия в доме, нет угроз, никаких других причин. Есть такая статья в Уголовном кодексе: «Доведение до самоубийства». Вам это о чем-нибудь говорит?
— Нет, не говорит. Я, что ли, по-вашему, его довела? — про-
изнесла Маша сквозь сдерживаемые рыдания. — Я, что ли? Это вас Кирилл Николаевич надоумил? Он псих ненормальный!
— Не надо, Машенька, — поднял ладонь над головой Акинфиев. — Успокойтесь. Кирилл Николаевич, может быть, человек неуравновешенный, но он меня к такой мысли не подводил, слава Богу. Хотя он и сегодня в прокуратуру явился. А в статье этой сказано: «Доведение лица, находящегося в материальной или иной зависимости от виновного, до самоубийства или покушение на него путем жестокого обращения с потерпевшим или систематического унижения его личного достоинства…» Мне, признаться, встречаться с таким не доводилось. Но я полагаю, что здорового парня, шофера «Дальрейса», до самоубийства не довести. По крайней мере, без видимых для родных на то причин.
— Я беременная была. Ребенка мы ждали. Витя такой счастливый ходил. Имя ребенку выбирали. Все обнимал меня и ухо к животу прикладывал, — Маша закрыла заслезившиеся глаза и качнулась из стороны в сторону. И вдруг, точно устыдившись порыва откровенности перед чужим человеком, вернулась к себе прежней — неприязненной и холодной: — Задавайте ваши вопросы!
Акинфиев собрал портфель, снял очки. Все эти манипуляции он проделал молча и долго, словно раздумывая, стоит ли продолжать беседу.
— Да вопросов у меня, собственно, и нет, — пожал плечами следователь и виновато поглядел молодой вдове в глаза. — Один разве что… Где вы были в четырнадцать часов тридцать минут восемнадцатого августа сего года? То есть в день и час, когда погиб ваш супруг?
— На этот вопрос я уже отвечала раз десять, гражданин старший следователь. У вас в бумагах должно быть записано. Я была у мамы в Измайлове.
— И накануне тоже?
— И накануне тоже. И третьего дня.
— А почему?
— Потому что Витя ушел в рейс, одной мне оставаться не хотелось. Я сидела у мамы, помогала ей варить варенье и ждала мужа. Он обещал позвонить.
— И что же?
Маша вскинула на собеседника удивленный взгляд и тут же отвела его.
— Вместо этого позвонила соседка, у которой был мамин телефон. Можете зайти и проверить. И сказала… сказала, чтобы я немедленно ехала сюда, потому что с Витей несчастье.
— Я проверял, Маша. Все сходится. За исключением одного маленького и, возможно, не очень существенного обстоятельства. Может быть, о нем бы не стоило говорить из чувства, так сказать, мужской солидарности… — Акинфиев не мог не заметить, как несчастная женщина внезапно побледнела, как она вся разом подобралась и стиснула подушку в пальцах с обгрызенными ногтями.
— Нет уж, вы говорите! Иначе зачем же пришли?
— Ни накануне, ни третьего дня — то бишь, шестнадцатого августа — рейса у Виктора Степановича не было. С четырнадцатого его машина находилась в ремонте, хотя пятнадцатого он действительно ездил в Воронеж сменным водителем. Но вернулся он в колонну в два часа ночи и тогда же дежурной машиной уехал домой. А из окна выпал в четырнадцать тридцать, и утром, как утверждаете вы и ваша мать, вам не звонил.
Маша ничего не ответила и только дрожала, но не от страха—в комнате не топили. Акинфиев поднял с пола плед и набросил ей на плечи, но она тотчас же стряхнула его с себя.
— И что? Какой вы из этого делаете вывод? — с вызовом спросила вдова.
— Я думал, вы поможете мне его сделать, Мария Григорьевна.
— Я?
— Ну да, вы. Понимаете, как вытекает из ваших показаний, гражданин… извините, ваш муж ушел в рейс на Севастополь шестнадцатого. И тогда же вы уехали на Первомайскую к маме, так?.. Значит, либо он вас, мягко говоря, ввел в заблуждение, либо… в заблуждение вводите меня вы.
— Ну почему же? Почему?.. — с жаром заговорила Маша. — Он собирался в Севастополь, а рейс отменили — планы у их начальства поменялись. Сколько раз так было!..
Акинфиев по-отечески улыбнулся, хотел даже потрепать женщину по плечу, но не рискнул.
— Мария Григорьевна, — покачал он головой и близоруко прищурился. — Я ведь уже сказал вам: «МАЗ» Авдышева находился в ремонте с четырнадцатого числа. Какие планы, Господь с вами!
Следователь вышел в прихожую и стал, кряхтя, натягивать мокрое пальто.
— Я ничего не знаю, он так сказал, — потупилась Маша и остановилась в дверном проеме.
— Возможно, возможно. Поговорите все же с Кириллом Николаевичем. Может быть, вы сочтете уместным забрать свои заявления? Ну а если что-то вспомните — звоните, приезжайте. Вот вам моя визитка… На работе я бываю, как правило, до обеда. До свидания.
Хозяйка молча проводила следователя, потом рухнула на кровать и зарыдала. Случилось то, чего она так боялась: Виктор обманывал ее! Обманывал!..
Снова, в который уже раз, вспомнился тот злосчастный вечер четырнадцатого, когда он пришел домой навеселе и уснул. Маша полезла в его бумажник, чтобы забрать то, что осталось от зарплаты…
Не нужно было устраивать ему сцен! Впрочем, едва ли ссора заставила его прыгнуть с подоконника вниз головой. Но что тогда, что?.. Подхватил от этой девки какую-нибудь заразу?
Пойти провериться к венерологу?..
Нет, ни к чему выносить сор из избы. Пусть для всех они остаются счастливыми супругами, разлученными несчастным случаем. Все равно его уже нет, все равно нет ребенка, нет жизни — той, прежней, счастливой…
5
Лил холодный дождь. Было еще не так поздно, но городок Реутов погрузился в темноту: быстро набежавшие тучи образовали непроницаемый полог. Лишь редкие огоньки витрин кое-где пронизывали кромешную тьму. Несмотря на непогоду, по улицам сновали прохожие, закупали провиант на выходные. Над головами плыли непременно черные зонты.
Фар он не включал. Никто, конечно, не обратил бы внимания на одиноко стоящую у тротуара самую обыкновенную машину, но он сам не хотел света. Время от времени приходилось включать «дворники», и тогда становилось видным здание напротив — на расстоянии полуквартала от стоянки. Тот, кого он ждал, должен был появиться через двадцать минут, он знал это точно: как-никак десятая, контрольная проверка графика жертвы. Электричка приходила в семнадцать ноль-две.
Иногда его посещали поистине дьявольские мысли о тех, кто уже был обречен, но все еще продолжал жить по своему распорядку, на что-то надеясь и во что-то веря. Но он гнал эти думы прочь. И тут же вспоминался тот сияющий весенний день пять лет назад…
Тридцать шесть часов отчаянного поиска… полуобгоревший труп Кати… презрение в глазах ее матери… крик отца: «А где был ты?!. Где?.. Когда лапали твою жену, когда увозили ее, когда насиловали?!. Слюнтяй! Как жить будешь?.. Как?!. Что ты сделал, чтобы спасти ее?!. Прочь! Ненавижу!..»
Потом месяц за месяцем все рушилась и рушилась жизнь, поиски справедливости в ней оказались тщетными. Менты, подонки, мразь, все мутили воду, откладывали. Отворачивались родные и друзья: «Ты жив, цел, невредим, богат, здоров и счастлив. Как бы там ни было! Как ни оправдывай тебя: жив, цел, невредим, богат, здоров…»
Счастлив?.. Да как у них язык поворачивался произносить при нем это слово! Все рухнуло, все!!! Пить он не стал. От водки хотелось наложить на себя руки, а у него осталось дело на этой зловонной земле. Последнее дело.
Число «семь», которое считают приносящим удачу, стало казаться сатанинским. Даже прохожие на улицах делились на семерки, складывались в них. Потом это прошло. Прошло, когда приостановили дело: попросту — превратили в «дохлый висяк».
Нужно было вычислить семерых самому, разделить их на единицы, выслеживать и убивать! убивать! убивать по одному!..
Тогда для такой работы не годились нервы, предстояло набраться терпения, подготовить тело. От души в ту пору уже ничего не осталось: ее нужно было купить, занять у дьявола. Конокрадов, спекулянтское мурло, именуемое почему-то «новым русским», был вторым. Первым стал Авдышев.
То, первое, убийство готовилось с особой тщательностью. Тогда он еще боялся и считал себя Мстителем, а не Убийцей, как сегодня, когда уже двоих отправил к черту в пасть. Теперь он не испытывал комплексов, называя себя Убийцей. В конце концов, это было правдой, а он всегда выступал поборником правды. Ему нравилось смотреть в их бешеные глаза, видеть обмоченные штаны, слушать мольбы и сопливые рыдания — нравилось, да! Он не задумывался, как будет жить потом, когда в землю уйдет последний из семерых. Не все ли равно? Тогда его миссия на Земле будет окончена.
«Упокой, Господи, душу ее…»
Вместе с дождевыми струями «дворники» смахивали одно воспоминание за другим, мысли путались, нарастала ярость, хотелось сделать это сейчас, не откладывая. Тогда отляжет от сердца, тогда можно будет выспаться…
«Да поймите же вы, молодой человек! Ну, найдем мы их, дадут им лет по восемь, за хорошее поведение выпустят через пять, если родственники не выкупят раньше. Зачем вам это?.. Вашу жену уже не вернуть».
«Зачем тебе это?» — спрашивал себя Убийца. Спрашивал до тех пор, пока не нашел ответ: — «Чтобы жить!»
«Дворники» дернулись и застыли. Жертва предстала перед убийцей. Он посмотрел на часы: точно. Все точно. Как неделю, как месяц тому назад — он все там же, все с теми же. Вот идет этот гад! Самодовольный, под черным, как у всех, зонтом. И сам такой же, как все они, все, все!.. Те, что проезжали тогда мимо и не остановились, не спасли Катину жизнь, жизнь их ребенка, ее мать, через год умершую от горя.
Не спасли и этих семерых, их родных, жен, их неродившихся и убиенных во чреве детей.
«Вам было некогда, вы спешили с дач в столицу, вы везли в багажниках своих авто варенье? Не обессудьте же, меня не станет мучить совесть, если я ненароком убью не того. Все вы, все вы…»
Он помнил ту конандойлевскую «пеструю ленту» — разноцветную, металлическую, равнодушную змею дачного воскресного потока; он не сможет простить и забыть. Поэтому отныне его новое имя Убийца. Только так и никак иначе!
Жертва вошла в подъезд. Сейчас вызовет лифт… сейчас загорится свет на кухне… достанет из холодильника бутылку вермута…
Вспыхнул свет в кухонном окне. Убийца чиркнул стартером, включил фары и медленно выплыл на улицу, рассекая стену проливного осеннего дождя. Он должен был знать о своих жертвах все, все до мельчайших деталей. А разузнавать ему нравилось. В деле не должно быть осечек. Не будет осечки и в этот, третий по счету, раз.
«Упокой, Господи, душу ее…»
6
Ранним утром на улице Озерной остановились неприметные «Жигули» темно-вишневого цвета. Московская окраина еще досматривала сны. Дождь только что прекратился, заметно потеплело. Над газонами клубился легкий парок, высились прошлогодние кучи листьев, которые, как ни странно, не казались уродливыми. Минут через десять из машины вышел молодой человек в потертой кожанке и джинсах. Он запер свой лимузин, деловито проверил остальные дверцы и, позевывая, поплелся в сторону Востряковского кладбища.
Человеком этим был старший лейтенант милиции Рыбаков.
Он поднялся спозаранку вовсе не для того, чтобы навестить могилку горячо любимой тети: у давно облюбованного им замшелого холмика в старом секторе, безымянного, зато с устоявшим век дубовым крестом и скамеечкой под сосной, Рыбакову назначил встречу Источник.
Этот агент никогда в органах не служил, хотя стукачом по вдохновению, как убиенный Штирлицем провокатор Клаус, тоже не был. Но после того как старлей прижал его скрупулезно собранным компроматом, да так, что меньше «вышака» этому
Источнику не светило, он согласился поставлять Рыбакову информацию, которая в основном касалась следов неуловимого Кныха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39