И охранять будем, как родное. Перевяжите и отвезите домой! — скомандовал Роман. — Все. Дело сделано.
Белый «Мерседес» быстро домчал Романа до его многоэтажной окраины. Он вышел из машины, как всегда, поблагодарил водителя. Орава головорезов глядела на невзрачного Романа в истертой дубленке с восхищением — как он мигом сумел наладить дело, которое начало было разваливаться из-за ареста Заславского и болезни Романа.
— Что-то я, между прочим, не вижу здесь нашего Женечку? — вдруг заметил Роман отсутствие одного из братков.
— Ему звонили и домой, и на мобильный, не отвечает ни тот, ни другой, — сказал кто-то.
— Странно, — пожал плечами Роман. — А ведь он мне очень нужен. Ну ладно, до свидания. Я хочу спать…
Он поднялся к себе на седьмой этаж, разделся, налил стакан кефира и стал смотреть по телевизору ночные новости. Потом немного подумал и набрал номер телефона.
— Алло! — ответил мужской голос. — Алло, я слушаю вас…
В планы Романа не входило разговаривать с этим человеком, и он хотел было положить трубку, но тот предупредил его.
— Это Роман Ильич? — вдруг крикнул мужской голос. — Я чувствую, это вы… Где Нина, скажите мне, пожалуйста, я умоляю вас…
Роман положил трубку и набрал другой номер, взглянув на часы, — шел уже первый час ночи. И опять мужской голос:
— Я вас слушаю… Что вы молчите? Кто это? Говорите же, не тяните душу…
Роман положил трубку, потом пошел в крохотную прихожую, вытащил из кармана дубленки пачку «Парламента», закурил.
«Курить заставляют, сволочи, — подумал он злобно. — Душу им тянут, видите ли. А есть у них душа-то?»
Он выкурил сигарету, разделся и лег под теплое ватное одеяло. День был трудный, но плодотворный, и можно было бы спокойно заснуть с сознанием выполненного долга. Но… не спалось. Было безумно тоскливо и одиноко. Хотелось выть волком от этого окаянного одиночества. Калейдоскопом проносилась его сорокасемилетняя жизнь…
…Шестьдесят пятый год. В июле Ромка приехал в Москву искать счастья. Ему все равно было, куда ехать, когда умерла от инфаркта мать, а отчим выкинул его на улицу, на следующий же после похорон день приведя в дом молодую жену. Ромке было тринадцать, он был хил и невзрачен, как-то противостоять здоровущему отчиму не мог. А почему он не поехал из Иршанска в столицу Украины Киев, а поехал именно в Москву, он до сих пор не понимает. Может быть, тогда бы его жизнь потекла по другому руслу. Судьба…
Ромке очень жалко было своих зачитанных до ветхости книжек, оставшихся в доме, — Дюма, Джек Лондон, Майн Рид, Жюль Берн, — их ему покупал еще покойный отец. А больше ничего не было жалко, только себя самого. На нем были серые потертые брюки, которые были ему малы, и такой же пиджачок клоунского вида. Он прекрасно знал, что представляет собой жалкое зрелище. И он был страшно стеснителен. В кармане лежало три рубля, ему дала их еще покойная мама, перед тем, как ее увезли в больницу, откуда она уже не вернулась. «Сынок, у тебя скоро день рождения, это тебе на подарок, у меня больше нет. Вернусь, дам еще». Не вернулась. А в свой день рождения, тринадцатого июля, Ромка ехал зайцем в Москву. По вагону разносили пирожки, бутерброды, лимонад. Ромка хотел купить себе пирожок и бутылку лимонада, рванул трояк из кармана, трояк зацепился за крючок от перочинного ножичка, и от него оторвался кусочек. С ужасом Ромка глядел на этот рваный трояк, последнюю надежду… Он дрожащими пальцами протянул толстой разносчице этот трояк, еще на что-то надеясь. «Да он рваный. Не приму, — фыркнула толстуха. — Кусок вон оторван. Мне что, из своих выкладывать за тебя? Давай другие деньги». — «А других у меня нет», — пролепетал дрожащими губами Ромка. «Мое-то какое дело? Твои проблемы», — улыбнулась разносчица золотыми зубами и пошла дальше. До Москвы он ехал голодный, ему страшно хотелось пить, но трояк никто не хотел принимать.
Соседи по вагону жрали жареных куриц, варенные вкрутую яйца, помидоры, огурцы, пили пиво и водку, а он сжался в уголке и старался не думать о еде…
На Киевском вокзале в Москве голод его усилился до кошмара. Резало в желудке, кружилась голова, донимала жара. Он побродил по Москве, впечатления от столицы на время заглушили чувство голода. Но голод опять дал о себе знать к середине дня. Он попытался сунуть свой трояк лоточнице на Киевском вокзале.
«Иди в сберкассу, тебе там поменяют», — посоветовала лоточница. Это обнадежило Романа, и после долгих поисков он все же нашел сберкассу. И вот… он на улице с тремя новенькими рублями в кулачке. Он чувствовал себя богачом. Он купил пирожков, лимонада, сел на скамейку и с жадностью поел. Потом пошел ночевать на скамейку на Киевском вокзале. Вокзал казался ему чем-то вроде дома… Потом утро, прогулки по городу. Красная площадь, ГУМ, Большой театр — незабываемые впечатления. Но… трояку пришел конец, И снова наступил голод. Головокружение, рези в желудке, пелена перед глазами… Что-то надо было делать. Но что? Клянчить деньги у прохожих? Он не мог, язык бы у него не повернулся, лучше умереть с голоду. Но это легко сказать. И он на вокзале приметил подходящий широкий карман и залез в него, зная, что толстый мужик положил туда сдачу с червонца, не менее рублей семи. Залез он аккуратно, мужик ничего бы и не заметил, но тетка-доброхотка, шедшая сзади, восстановила справедливость. «Мужчина! — благим матом заорала она. — К вам в карман лезут! Хватайте его!» От мощного удара кулаком в лицо Ромка полетел на асфальт, больно ударившись затылком. «Падло! — гаркнул толстяк. — Падло подзаборное!» И пнул ногой валявшегося на земле Ромку. Слезы обиды брызнули у того из глаз. «Извините, — крикнул он отчаянным голосом, боясь, что толстяк убьет его. — Я есть очень хотел!» Всю жизнь он стыдился этих своих слов, он стыдится их и теперь, в эту бессонную ночь, когда в железном ящичке, стоящем в стареньком серванте, лежат на мелкие расходы тридцать тысяч долларов и он без всякого ущерба для себя может прикурить от стодолларовой бумажки. «Есть хотел — на, жри! — Толстяк поднял с земли кусок какой-то мерзкой гнили и стал совать его в лицо Ромке. — Я эти деньги потом и кровью зарабатываю, а этот щенок шелудивый…» — «Ну, так-то уж не надо, — заступилась даже тетка-доброхотка. — Проучили, и ладно. Отпустите теперь. Он свое получил, неповадно будет». — "Щас, да! — ярился толстяк. — Я его накормлю до отвала, а потом в милицию сведу, вы свидетельницей будете.
Сядет, милый, в колонию, там прыти поубавят. На, жри, жри", — тыкал он в лицо Ромке зеленую гниль.
Она уже попала Ромке в рот, из глаз его потекли слезы, он извивался на асфальте как червяк, раздавленный могучей ногой. И вдруг… толстяк как-то мгновенно грохнулся навзничь. Ромка обернулся и увидел здоровенного парня лет двадцати, загорелого до черноты. Его загорелое лицо контрастировало со светлыми, почти белыми кудрявыми волосами. Светло-голубые глаза светились задором и весельем от осознания собственной силы. Ромка, валяясь на земле, и не заметил, как парень двинул мощным, поросшим светлым пушком кулаком в челюсть толстяка, наклонившегося над ним. «Милиция!» — скулил толстяк. «Молчи, падло! — пригрозил парень. — Убью, если вякнешь что-нибудь». Публика быстро стала расходиться. Теткадоброхотка со своими авоськами исчезла первая. Никто не хотел связываться с почти двухметровым парнягой.
«Вставай, — подал он Ромке руку, и тот встал. — Поедем ко мне. Отъешься хоть. Лежать!!!» — рявкнул он на толстяка.
Он обнял Ромку своей мощнейшей рукой за шею и повел к электричке. Сзади их догнал милиционер.
«А ну-ка стой! — крикнул он. Высокий парень обернулся. — А, это опять ты? — скривился милиционер. — Бузишь? Без этого не можешь? Опять тебя на пятнадцать суток сажать, что ли, Заславский?» — «Себе дороже, сержант, — широко улыбался парень. — Сам посуди, этот мордоворот парня насмерть бил, а он голодный, помочь ему надо. Чему вас учил товарищ Дзержинский, Железный Феликс, вспомни, сержант?» Сержант попытался вспомнить, морща крохотный лобик. «Иди, Заславский, — сказал он, так и не вспомнив, чему учил Железный Феликс. — Тебя сажать — точно себе дороже, ты и за решеткой покоя никому не даешь». — «Все на борьбу с беспризорностью! — напомнил Заславский. — Вот чему учил Феликс Эдмундович. Лучше, сержант, посади толстого за истязание малолетних. — Он понизил голос. — А еще лучше, слупи с него червонец за нарушение общественного порядка. Он трус, он клюнет…» Сержант призадумался над предложением и, видимо, решил его принять, так как сразу же направился к толстяку, а Заславский, обнимая чудовищной рукой Ромку за цыплячью шею, шел с ним к электричке.
Уже через сорок минут он вел его по лесной дорожке к себе домой. «Эдик меня зовут, — представился он. — Фамилию знаешь. А ты кто будешь таков?» — «Ромка я, из Иршанска, с Украины. Мать умерла, отчим из дома выгнал». — «А что? — нимало не удивился Эдик. — На хер ты ему нужен, лишний рот. А у меня самого отчим, Вовка его зовут. Хороший парень, алкаш только, все пропивает, падло…»
Он привел Ромку к себе в уютный небольшой домик с верандой. На веранде возился пятилетний пацан.
"Братан мой, Серега, — небрежно представил его Эдик, — Иди сюда, Серега, я тебе крем-соду купил.
Выпей вот с Ромкой". Светловолосый чумазый пацан, насупившись, подошел к Ромке. «Ты чо к нам приперся?» — спросил он. Ромка смутился от наглости такого малыша и не нашелся, чего ответить. «Молчи, ребенок, — успокоил того Эдик. — Ромка мой кореш, он жрать хочет. Жрать есть у тебя чего-нибудь?» — «Чего жрать-то? — деловито переспросил пацан. — Салат мамка сделала и картоха вчерашняя. Мороженого хочу!» — «Из Москвы я тебе попру, что ли? В такую-то жару? Растает все». — «Сгонял бы на велико в Борисово, там продается крем-брюле». — «Подумаю», — ответил Эдик. Он разогрел картошки, принес салат из огурцов и помидоров, заправленный сметаной, отдельно порезал редисочки и зеленого луку. Ромка обалдел от такого изобилия. Довершением пира были несколько кусочков любительской колбасы, которую Эдик купил себе на закуску, но щедро поделился с новым другом. Серега жадно пил крем-соду, Ромка навалился на угощение, а Эдик достал из сумки две бутылки «Жигулевского» и с кайфом медленно пил…
Вечером пришла мать, а еще позже вдребезги пьяный отчим Вовка. Эдик безапелляционно заявил, что Ромка будет все лето жить здесь. Никто не возражал.
Авторитет у него был непререкаемый.
Все лето Ромка прожил у Эдика. В июле Эдик был в отпуске — рыбачил, гонял на мотоцикле и пьянствовал с такими же, как сам, здоровенными парнями и веселыми девками. Ромка как хвост таскался за ним.
В августе его покровитель вышел на работу, а трудился он чернорабочим где-то в Москве. В сентябре он устроил Ромку в ПТУ. Там ему дали место в общежитии. С этого и началась московская жизнь Романа Дергача…
Глава 5
Роман встал, надел тапки и пошел курить в большую комнату. Подумав, заварил себе крепкого чаю.
Чай с сигаретами как-то сглаживали чувство бесконечного одиночества. Где его родители? Где его друзья?
Где его любимые женщины? Где его сыночек? Нет никого, никого…
…Эдик Заславский стал его первым другом. Но слишком большая разница в возрасте была между ними в те годы. А ведь если бы он был жив, ему теперь было бы только пятьдесят четыре года… Веселая жизнь, нелепая смерть…
Роман учился в ПТУ, жил в общаге, вел спокойный, скромный образ жизни. Кино, книги, прогулки по Москве, новые приятели. Его никто не обижал, потому что в начале учебного года в общагу наведался Эдик, поздоровался за руку с Ромкой и спросил, как дела. Этого было достаточно для уважения товарищей. Впоследствии они с Эдиком встречались довольно редко. Поначалу он ездил на выходной к нему за город, потом стал ездить реже, а еще через год узнал, что Эдика посадили за хулиганство на два года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Белый «Мерседес» быстро домчал Романа до его многоэтажной окраины. Он вышел из машины, как всегда, поблагодарил водителя. Орава головорезов глядела на невзрачного Романа в истертой дубленке с восхищением — как он мигом сумел наладить дело, которое начало было разваливаться из-за ареста Заславского и болезни Романа.
— Что-то я, между прочим, не вижу здесь нашего Женечку? — вдруг заметил Роман отсутствие одного из братков.
— Ему звонили и домой, и на мобильный, не отвечает ни тот, ни другой, — сказал кто-то.
— Странно, — пожал плечами Роман. — А ведь он мне очень нужен. Ну ладно, до свидания. Я хочу спать…
Он поднялся к себе на седьмой этаж, разделся, налил стакан кефира и стал смотреть по телевизору ночные новости. Потом немного подумал и набрал номер телефона.
— Алло! — ответил мужской голос. — Алло, я слушаю вас…
В планы Романа не входило разговаривать с этим человеком, и он хотел было положить трубку, но тот предупредил его.
— Это Роман Ильич? — вдруг крикнул мужской голос. — Я чувствую, это вы… Где Нина, скажите мне, пожалуйста, я умоляю вас…
Роман положил трубку и набрал другой номер, взглянув на часы, — шел уже первый час ночи. И опять мужской голос:
— Я вас слушаю… Что вы молчите? Кто это? Говорите же, не тяните душу…
Роман положил трубку, потом пошел в крохотную прихожую, вытащил из кармана дубленки пачку «Парламента», закурил.
«Курить заставляют, сволочи, — подумал он злобно. — Душу им тянут, видите ли. А есть у них душа-то?»
Он выкурил сигарету, разделся и лег под теплое ватное одеяло. День был трудный, но плодотворный, и можно было бы спокойно заснуть с сознанием выполненного долга. Но… не спалось. Было безумно тоскливо и одиноко. Хотелось выть волком от этого окаянного одиночества. Калейдоскопом проносилась его сорокасемилетняя жизнь…
…Шестьдесят пятый год. В июле Ромка приехал в Москву искать счастья. Ему все равно было, куда ехать, когда умерла от инфаркта мать, а отчим выкинул его на улицу, на следующий же после похорон день приведя в дом молодую жену. Ромке было тринадцать, он был хил и невзрачен, как-то противостоять здоровущему отчиму не мог. А почему он не поехал из Иршанска в столицу Украины Киев, а поехал именно в Москву, он до сих пор не понимает. Может быть, тогда бы его жизнь потекла по другому руслу. Судьба…
Ромке очень жалко было своих зачитанных до ветхости книжек, оставшихся в доме, — Дюма, Джек Лондон, Майн Рид, Жюль Берн, — их ему покупал еще покойный отец. А больше ничего не было жалко, только себя самого. На нем были серые потертые брюки, которые были ему малы, и такой же пиджачок клоунского вида. Он прекрасно знал, что представляет собой жалкое зрелище. И он был страшно стеснителен. В кармане лежало три рубля, ему дала их еще покойная мама, перед тем, как ее увезли в больницу, откуда она уже не вернулась. «Сынок, у тебя скоро день рождения, это тебе на подарок, у меня больше нет. Вернусь, дам еще». Не вернулась. А в свой день рождения, тринадцатого июля, Ромка ехал зайцем в Москву. По вагону разносили пирожки, бутерброды, лимонад. Ромка хотел купить себе пирожок и бутылку лимонада, рванул трояк из кармана, трояк зацепился за крючок от перочинного ножичка, и от него оторвался кусочек. С ужасом Ромка глядел на этот рваный трояк, последнюю надежду… Он дрожащими пальцами протянул толстой разносчице этот трояк, еще на что-то надеясь. «Да он рваный. Не приму, — фыркнула толстуха. — Кусок вон оторван. Мне что, из своих выкладывать за тебя? Давай другие деньги». — «А других у меня нет», — пролепетал дрожащими губами Ромка. «Мое-то какое дело? Твои проблемы», — улыбнулась разносчица золотыми зубами и пошла дальше. До Москвы он ехал голодный, ему страшно хотелось пить, но трояк никто не хотел принимать.
Соседи по вагону жрали жареных куриц, варенные вкрутую яйца, помидоры, огурцы, пили пиво и водку, а он сжался в уголке и старался не думать о еде…
На Киевском вокзале в Москве голод его усилился до кошмара. Резало в желудке, кружилась голова, донимала жара. Он побродил по Москве, впечатления от столицы на время заглушили чувство голода. Но голод опять дал о себе знать к середине дня. Он попытался сунуть свой трояк лоточнице на Киевском вокзале.
«Иди в сберкассу, тебе там поменяют», — посоветовала лоточница. Это обнадежило Романа, и после долгих поисков он все же нашел сберкассу. И вот… он на улице с тремя новенькими рублями в кулачке. Он чувствовал себя богачом. Он купил пирожков, лимонада, сел на скамейку и с жадностью поел. Потом пошел ночевать на скамейку на Киевском вокзале. Вокзал казался ему чем-то вроде дома… Потом утро, прогулки по городу. Красная площадь, ГУМ, Большой театр — незабываемые впечатления. Но… трояку пришел конец, И снова наступил голод. Головокружение, рези в желудке, пелена перед глазами… Что-то надо было делать. Но что? Клянчить деньги у прохожих? Он не мог, язык бы у него не повернулся, лучше умереть с голоду. Но это легко сказать. И он на вокзале приметил подходящий широкий карман и залез в него, зная, что толстый мужик положил туда сдачу с червонца, не менее рублей семи. Залез он аккуратно, мужик ничего бы и не заметил, но тетка-доброхотка, шедшая сзади, восстановила справедливость. «Мужчина! — благим матом заорала она. — К вам в карман лезут! Хватайте его!» От мощного удара кулаком в лицо Ромка полетел на асфальт, больно ударившись затылком. «Падло! — гаркнул толстяк. — Падло подзаборное!» И пнул ногой валявшегося на земле Ромку. Слезы обиды брызнули у того из глаз. «Извините, — крикнул он отчаянным голосом, боясь, что толстяк убьет его. — Я есть очень хотел!» Всю жизнь он стыдился этих своих слов, он стыдится их и теперь, в эту бессонную ночь, когда в железном ящичке, стоящем в стареньком серванте, лежат на мелкие расходы тридцать тысяч долларов и он без всякого ущерба для себя может прикурить от стодолларовой бумажки. «Есть хотел — на, жри! — Толстяк поднял с земли кусок какой-то мерзкой гнили и стал совать его в лицо Ромке. — Я эти деньги потом и кровью зарабатываю, а этот щенок шелудивый…» — «Ну, так-то уж не надо, — заступилась даже тетка-доброхотка. — Проучили, и ладно. Отпустите теперь. Он свое получил, неповадно будет». — "Щас, да! — ярился толстяк. — Я его накормлю до отвала, а потом в милицию сведу, вы свидетельницей будете.
Сядет, милый, в колонию, там прыти поубавят. На, жри, жри", — тыкал он в лицо Ромке зеленую гниль.
Она уже попала Ромке в рот, из глаз его потекли слезы, он извивался на асфальте как червяк, раздавленный могучей ногой. И вдруг… толстяк как-то мгновенно грохнулся навзничь. Ромка обернулся и увидел здоровенного парня лет двадцати, загорелого до черноты. Его загорелое лицо контрастировало со светлыми, почти белыми кудрявыми волосами. Светло-голубые глаза светились задором и весельем от осознания собственной силы. Ромка, валяясь на земле, и не заметил, как парень двинул мощным, поросшим светлым пушком кулаком в челюсть толстяка, наклонившегося над ним. «Милиция!» — скулил толстяк. «Молчи, падло! — пригрозил парень. — Убью, если вякнешь что-нибудь». Публика быстро стала расходиться. Теткадоброхотка со своими авоськами исчезла первая. Никто не хотел связываться с почти двухметровым парнягой.
«Вставай, — подал он Ромке руку, и тот встал. — Поедем ко мне. Отъешься хоть. Лежать!!!» — рявкнул он на толстяка.
Он обнял Ромку своей мощнейшей рукой за шею и повел к электричке. Сзади их догнал милиционер.
«А ну-ка стой! — крикнул он. Высокий парень обернулся. — А, это опять ты? — скривился милиционер. — Бузишь? Без этого не можешь? Опять тебя на пятнадцать суток сажать, что ли, Заславский?» — «Себе дороже, сержант, — широко улыбался парень. — Сам посуди, этот мордоворот парня насмерть бил, а он голодный, помочь ему надо. Чему вас учил товарищ Дзержинский, Железный Феликс, вспомни, сержант?» Сержант попытался вспомнить, морща крохотный лобик. «Иди, Заславский, — сказал он, так и не вспомнив, чему учил Железный Феликс. — Тебя сажать — точно себе дороже, ты и за решеткой покоя никому не даешь». — «Все на борьбу с беспризорностью! — напомнил Заславский. — Вот чему учил Феликс Эдмундович. Лучше, сержант, посади толстого за истязание малолетних. — Он понизил голос. — А еще лучше, слупи с него червонец за нарушение общественного порядка. Он трус, он клюнет…» Сержант призадумался над предложением и, видимо, решил его принять, так как сразу же направился к толстяку, а Заславский, обнимая чудовищной рукой Ромку за цыплячью шею, шел с ним к электричке.
Уже через сорок минут он вел его по лесной дорожке к себе домой. «Эдик меня зовут, — представился он. — Фамилию знаешь. А ты кто будешь таков?» — «Ромка я, из Иршанска, с Украины. Мать умерла, отчим из дома выгнал». — «А что? — нимало не удивился Эдик. — На хер ты ему нужен, лишний рот. А у меня самого отчим, Вовка его зовут. Хороший парень, алкаш только, все пропивает, падло…»
Он привел Ромку к себе в уютный небольшой домик с верандой. На веранде возился пятилетний пацан.
"Братан мой, Серега, — небрежно представил его Эдик, — Иди сюда, Серега, я тебе крем-соду купил.
Выпей вот с Ромкой". Светловолосый чумазый пацан, насупившись, подошел к Ромке. «Ты чо к нам приперся?» — спросил он. Ромка смутился от наглости такого малыша и не нашелся, чего ответить. «Молчи, ребенок, — успокоил того Эдик. — Ромка мой кореш, он жрать хочет. Жрать есть у тебя чего-нибудь?» — «Чего жрать-то? — деловито переспросил пацан. — Салат мамка сделала и картоха вчерашняя. Мороженого хочу!» — «Из Москвы я тебе попру, что ли? В такую-то жару? Растает все». — «Сгонял бы на велико в Борисово, там продается крем-брюле». — «Подумаю», — ответил Эдик. Он разогрел картошки, принес салат из огурцов и помидоров, заправленный сметаной, отдельно порезал редисочки и зеленого луку. Ромка обалдел от такого изобилия. Довершением пира были несколько кусочков любительской колбасы, которую Эдик купил себе на закуску, но щедро поделился с новым другом. Серега жадно пил крем-соду, Ромка навалился на угощение, а Эдик достал из сумки две бутылки «Жигулевского» и с кайфом медленно пил…
Вечером пришла мать, а еще позже вдребезги пьяный отчим Вовка. Эдик безапелляционно заявил, что Ромка будет все лето жить здесь. Никто не возражал.
Авторитет у него был непререкаемый.
Все лето Ромка прожил у Эдика. В июле Эдик был в отпуске — рыбачил, гонял на мотоцикле и пьянствовал с такими же, как сам, здоровенными парнями и веселыми девками. Ромка как хвост таскался за ним.
В августе его покровитель вышел на работу, а трудился он чернорабочим где-то в Москве. В сентябре он устроил Ромку в ПТУ. Там ему дали место в общежитии. С этого и началась московская жизнь Романа Дергача…
Глава 5
Роман встал, надел тапки и пошел курить в большую комнату. Подумав, заварил себе крепкого чаю.
Чай с сигаретами как-то сглаживали чувство бесконечного одиночества. Где его родители? Где его друзья?
Где его любимые женщины? Где его сыночек? Нет никого, никого…
…Эдик Заславский стал его первым другом. Но слишком большая разница в возрасте была между ними в те годы. А ведь если бы он был жив, ему теперь было бы только пятьдесят четыре года… Веселая жизнь, нелепая смерть…
Роман учился в ПТУ, жил в общаге, вел спокойный, скромный образ жизни. Кино, книги, прогулки по Москве, новые приятели. Его никто не обижал, потому что в начале учебного года в общагу наведался Эдик, поздоровался за руку с Ромкой и спросил, как дела. Этого было достаточно для уважения товарищей. Впоследствии они с Эдиком встречались довольно редко. Поначалу он ездил на выходной к нему за город, потом стал ездить реже, а еще через год узнал, что Эдика посадили за хулиганство на два года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22