— А то, что Никифору Сергеевичу уже надоело пустое славословие. Мы должны придерживаться принципа «лучше меньше, да больше». Короче, не просто шуметь: «одобряем», «поддерживаем»! Нужны серьезные оценки теоретической глубины выступлений Никифора Сергеевича. Широкий показ того, какие выводы из его слов делают массы. Чтобы отклики звучали примерно так: «В ярком и содержательном выступлении товарища Хрящева…»
— Товарища Никифора Сергеевича Хрящева, — подал голос из угла Стрельчук. Блеснул глазами и снова скрылся в тени.
— Да, именно, — тут же поправился Главный, — «товарища Никифора Сергеевича Хрящева с огромной глубиной и ясностью открыли новые горизонты…» Ну, так и далее о проникновении его гигантской аналитической мысли в процессы развития общества и сельского хозяйства в частности.
— Добро, — сказал я. — Дадим гигантское проникновение аналитической мысли. Будет нужный уровень одобрения. Что еще?
— Еще не стоит мельчить. В каждой подборке откликов должен быть кусок посолиднее. Яркое письмо из глубинки. Строк на сто пятьдесят. Красивое, с пафосом. Включите в дело Бэ Полякова. Пусть пишет о радости простых тружеников, которая рождена известием о приезде Никифора Сергеевича.
— Бэ Полякова как автора или? — спросил я.
— Только или, — подтвердил Главный. — Авторами должны стать наши знатные земляки. Первым, допустим, может выступить токарь Лапкин, маяк нашей индустрии, а Бэ Поляков за него все напишет.
«Сто строк и подпись чужая» — назывался подобный метод создания видимости всенародного вдохновения на страницах газет руками профессионалов. И он считался нормальным. Партия требовала откликов на каждый свой чих. Мы, создавая фон единодушного одобрения, такие отклики давали.
— Лапкин не подойдет, — с печалью в голосе сказал Стрельчук. — Как МАЯК он угас. Допился до белой горячки.
— Что так? — удивился Главный.
— Не выдержал бремени славы. Опять же наши гонорары за то, чего он не писал. Как тут не долбануть баночку? Вот додолбался.
Увы, судьба тех, кого мы периодически возводили в ранг местных МАЯКОВ, была порой до удивления похожей. Света в них хватало на год, от силы — на полтора. Потом одним надоедало светить в гордом одиночестве и они начинали стимулировать собственную люминесценцию спиртовыми добавками. Другие, уверовав в историческую миссию областного масштаба, начинали замешивать цемент для своих пьедесталов жидкостью из той же бутылки.
— Жаль Лапкина, — сказал Главный. — Такой был передовик…
— Стакановец, — вставил, появляясь из укрытия, Стрельчук.
Главный не обратил на реплику никакого внимания. Все мы знали, что известный зачинатель ударнического движения знатный шахтер Стаханов к тому времени уже спился с круга, в народе его назвали «Стаканов», а само движение именовали «стакановским».
— Может, взять ткачиху Портнову? Ту, что одна на десяти станках работает?
— Возьмем, сердечную.
Через полчаса я вошел к Бурляеву, который еще не ведал, что его ожидает в ближайшие дни.
Стас вел горячий телефонный разговор. Заметив меня, он прикрыл микрофон ладонью.
— Минуточку, у меня на проводе междугородка.
И тут же что было сил стал орать в трубку:
— Алло! Дербенево? Это из области. Из газеты. Из редакции, говорю. К вам выезжает товарищ Бурляев. Прошу встретить на станции. Да, на станции. Бурляев, говорю. Даю по буквам: Борис, Ульяна, Роман, Леонид, Яков, Елена, Владимир… Да что вы там?! Не бурлаки, девушка. И не телефонист. Корреспондент, говорю. Даю по буквам. Борис, Ульяна, Роман… Да нет, это не семья. Всего один человек. Один, говорю, а много, потому что по буквам.
Он вытер вспотевший лоб и обернулся ко мне.
— Во, дундуки! По буквам даю — не понимают. Черт знает что! Думают, я к ним с семьей еду.
Я положил ему на плечо руку.
— Давай отбой, Борис, Ульяна, Роман. Никуда в ближайшие дни не поедешь. Обстановка требует жертв.
— Как так?!
— Нужны отклики. Много откликов. Создается мощная оперативная группа. В нее входят Бэ Поляков и ты…
Тревожная дробь барабанов, возвещавшая близость эпохальных событий, звучала все громче и все настойчивее. Волна политического цунами приближалась.
АДАЖИО
«О времена! О нравы!» — с укоризной восклицали древние.
«О имена! О нравы!» — скажу я, современник великих преобразований природы и духа. И в самом деле, как не думать о именах, если вдруг протянет тебе натруженную руку человек нового, преобразованного партией большевиков мира и представится скромно:
— Трактор Иванович…
Догадливый читатель мог бы посоветовать оному Трактору называть себя по фамилии. Уверяю вас — это для него вовсе не выход. В паспорте на гербовой с водяными знаками бумаге написано: «Навозов».
А что делать Электрону Затирухину, Фиделю Бундюкову, Молекуле Колупаевой, Идее Портянкиной? Как им называть себя?
О имена, о нравы!
Как много на свете родителей, пожелавших запечатлеть свое прикосновение к событиям истории в метриках сыновей и дочек.
Челномир Попов. Так папа Мефодий Попов, внук попа Еремея из села Гусятники, окончательно и бесповоротно порвал связи с феодальным и монархическим прошлым России и, встав на новый путь добра и света, окрестил сына ЧЕЛ-овеком НО-вого МИР-а.
Бытопсоз Сергеевич Воропай. Мой старый знакомый — рубаха-парень, гвоздь-мужик. Волей своего прогрессивно р-революционного деда до гроба обречен служить живой мемориальной доской, на которой запечатлена емкая формула марксистской философской науки: «БЫТ-ие ОП-ределяет СОЗ-нание».
Или вот, Альфонс Дыркин, уроженец деревни Гнилая Жижа, стереотипер нашей областной типографии. Трудно сказать, сколько невзгод и притеснений на деревенских задворках в детстве вытерпел Алик из-за своего шибко городского имени. Но к становому возрасту оно так набило ему холку, что он уже давно не откликается на Альфонса. Скажите «Лимон», и Дыркин весь ваш: «Слушаю. Что надо сделать?»
Почему «Лимон», а не «Банан» или «Дыня», которые также не произрастают в нашем крае, — знать не знаю и судить не берусь. Но факт, как пишут в газетах, имел место.
Паркет Тимофеевич, Патефон Васильевич, Машина Сергеевна, в просторечии — Парик, Патя, Маша… Счастливые дети эпохи великих социальных преобразований! Завидовать им или нет? Даже не знаю.
Причем все сказанное не взято из телефонной книги миллионного города, где можно найти сотню Суворовых, ни разу не бывавших в Измаиле, полсотни Кутузовых, уверенных в том, что нынешний бородинский хлеб был любимой пищей героев Бородина. Я взял на карандаш только ребят, обитавших в нашей журналистской среде, в довольно узком мире людей, для которых самый любимый жанр литературы — сумма прописью в гонорарной ведомости.
В один из дней накануне приезда Высокого Гостя я пополнил свои прогрессивные святцы еще одним именем.
— Бион Борисович Николаев, — протянув руку, назвался гость из Москвы, прибывший в наши края освещать исторические события. — Специальный корреспондент газеты «Труд». Москва.
Перед именами и нравами всякий раз испытываешь остолбенение. Мое лицо, должно быть, зримо обозначило незримые чувства. Во всяком случае, товарищ Бион их сразу определил. Чтобы избавить меня от труда выискивать корни необыкновенного имени, он пояснил:
— Бион — сокращение. Б-орис И О-льга Н-иколаевы. Семейная производственная марка. Логотип. Вроде автомобиля ЗИС или трактора ЧТЗ.
Мы сошлись, как сходятся журналисты органов, не конкурирующих друг с другом.
— Старик, — сказал Бион, с ходу взяв меня под руку. — Ты можешь сослужить мне большую службу. Узнай, кого будут подпускать к Никише.
— Как это? — спросил я, нисколько не стесняясь своего глубокого провинциализма.
Бион даже виду не подал, что ему видна моя неподкованность в вопросах, столь понятных столичным залетным птицам.
— Когда Большой Человек общается с народом, — пояснил он, — организаторы заранее думают, кто должен олицетворять этот народ. Делается всё, чтобы анкета у представителя была в порядке, проверяются рентгеновские снимки, анализы крови, мочи, мокроты… Не подпускать же к Большому Человеку базарных зареченских бабок. Те и наговорят не то, что надо, и гриппом заразят по простоте душевной. Большой Человек у нас в цене. Его надо беречь от случайных контактов. Короче, кого подпускать — вопрос не пустяковый.
— Ладно, — сказал я. — Достану список. У Ломова. Только на кой он тебе?
— Чтобы не ошибиться, о ком писать.
— Кого подпустят, о том и пиши, — сказал я. — Все они будут хорошие телята.
— Хе-хе! — съязвил Бион с превосходством знатока. — Среди этих телят могут оказаться волки. Я знаю, как в одном городе на Украине крепко подстраховались и к Никише подпустили только товарищей из милиции. Конечно, в штатском. Вроде то и был сам народ, а не просто друзья народа. Мне же, старина, точно надо знать ху из них какой ху, чтобы не прошибаться в газетной оценке событий. Напишешь «слесарь Сердюк», а окажется, что это майор милиции Пердюк. Я-то каков буду, а?
В тот же день перед самым обедом без особой цели я вошел в комнату Бэ Полякова и остолбенел на пороге. Там, где обычно из-за стола торчала умная голова Бэ, теперь виднелась затейливая женская прическа.
Изумление пригвоздило меня к месту.
Я не умею описывать женщин, как, впрочем, не умею описывать и многое другое. Но сейчас для плавного течения повествования сюжет требует описания, хотя бы самого беглого.
Итак, пробую.
Бывают на свете женщины, при первом взгляде на которых думаешь — это отличная мать. Чуть позже она станет бабушкой, бабулей, которая всё поймет, все, что надобно присоветует, приголубит и обогреет внучат тихим задушевным словом.
Бывают женщины другого рода. Ходят в юбках, не чужды веяньям моды и достижениям косметики, но бросишь на такую взгляд и видишь — перед тобой прирожденная комиссарша, кавалерист-девица, продукт эмансипации, углубленной до полного стирания различий между женщиной и мужчиной.
Такая всегда старается завести мужа-рохлю, чтобы муштровать его, сильно вздрючивать иногда по конкретному поводу, иногда без всяких причин, просто так, по особому настроению. Не дай бог, если кавалерист-девица становится вашей начальницей. Она и сама толком не сделает ничего и других загоняет в мыло, чтобы ничего не сделали сами.
Та, которую я увидел за столом Бэ Полякова, не относилась ни к матерям, ни к кавалерист-девицам. Она являла собой чудо природы, венец естественного отбора и ослепляла удивительной, прямо оглушающей красотой.
Короче, то была женщина-вызов, призыв и позыв. Все в ней было приспособлено для одной цели — страстной любви: ноги, четкие округлости и едва намеченные полуокруглости, колени, рот, нос и губы…
Вот какую женщину увидел я. Она в свою очередь увидела меня и загадочно улыбнулась.
Так женщины улыбаются мужчинам, когда еще не решено, подойдут ли те в будущем для какого-нибудь дела или никогда не подойдут для него вообще.
— Знакомьтесь, — сказал Бэ. — Эстелла Циц, Москва. А это наш зам главного…
Бэ был дипломат и никогда не говорил «мой зам главного», поскольку в такой редакции фраза имеет немалую двусмысленность.
Я, уже было шагнув вперед, вновь остановился с разгона. Потому что услышал Имя.
Кто из нас, провинциальных читателей и тем более журналистов, не знал имя Эстеллы Циц.
Все мы читали ее статьи о морали и репортажи из заграниц. Написанные без особой глубины, но с особым блеском, они привлекали внимание и воспринимались легко. Только я почему-то предполагал, что Циц — седая старушка, перетряхивающая сундуки обветшалых мудростей и все еще не оставившая попыток перепахать души грешников под посев нравственности новой эпохи.
Разочарование было приятным.
Короче, если еще на пороге я застыл перед женщиной, то вторично сделал то же самое перед ИМЕНЕМ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43