Их изучают только юристы и профессиональные правонарушители. Кодексы уголовный, уголовно-процессуальный, гражданский. КЗОТ — кодекс законов о труде — щит бездельников и меч бюрократов.
Законы, законы, законы. Барабанная дробь названий, треньканье статей, писк пунктов, подпунктиков, звон комментариев.
Законы, законы. На каждого из нас по одному. На любой вкус и на каждый поступок. На любое действие и бездействие.
И перед всем этим законным могуществом лицом к лицу один он — Прокурор. Блюститель, которому вменено в обязанность охранять силу параграфов, приводить в движение санкции, правда не всегда касаясь самих преступников, даже уголовников, если, не приведи обстоятельства, они состоят в родстве или дружбе с теми, кто выше самого прокурора, и могут повлиять на прохождение его службы и тем более организовать неожиданное смещение. Сель , как говорят французы, а ви и ни слова больше.
— Ах, — может удивиться читатель, — законы физики тут при чем?
А притом, извините за выражение, что обмер и обвес в государственной торговле полностью проистекали из пресловутых формул Ньютона, и Прокурор должен был бдеть, стоя на страже правильности Всемирного тяготения и массы продуктов, отпускаемых в одни руки честному покупателю.
Как-то раз на очередном руководящем сабантуе, который протекал на берегу почти переставшей течь реки и был подогрет до состояния взаимной откровенности неразбавленным продуктом местного ликеро-водочного завода, я спросил означенного Прокурора, почему он ни разу не пытался настоять на своем, когда речь шла о грехах местной элиты.
— А что ты знаешь вообще? — в свою очередь спросил раздраженный Щит и Меч областной юстиции. — Я всякий раз настаиваю на своем. Всякий раз. И только когда настаивает Первый — отступаю. Во всяком случае — пока. Надо ли мне с ним конфликтовать по мелочам. Вот если дело будет принципиальным…
По-моему, так и прошел свой жизненный путь наш Щит и Меч до получения пенсии, не войдя в маломальский конфликт с обкомом. Видимо, не попадало на его стол дел принципиальных.
Впрочем, в тот раз, казалось, такое дело вдруг замаячило. Первый неожиданно сказал:
— Теперь слушай сюда! Займись Кашириным. Надо будет его немного приструнить. Возбуди дело.
— Кто такой Каширин? — спросил Прокурор, не сумевший вмиг совместить незнакомую фамилию с набором известных ему преступлений в области.
— Колхозный пред из Пьяных Кочек, — пояснил Первый. — Выступал он тут сегодня перед Никифором Сергеевичем не с тех позиций.
— В чем же состав преступления? — удивленно произнес Прокурор.
— Зачем тебе состав? Для таких случаев законы даны — поищи подходящую формулировку. Пусть все знают…
— Так же нельзя, — возразил Прокурор. — Не могу я…
— Ну, юристы! — возмутился Первый. — Докатились! Вон, в былые времена сталинский прокурор Вышинский говорил: дайте нам человека, а статью ему мы подберем сами. А вы?! Юристы!
— Хорошо, — сказал Прокурор.
Позже я его спросил, что он имел в виду, говоря «хорошо».
— А то, — ответил Щит и Меч, — что я хотел отдать этого преда под суд. И оправдать за неимением состава преступления. Всё враз оказалось бы по закону.
Последовавшие события спасли Прокурора от очередного греха, а Каширина от излишества нервотрепки. Правда, после того случая он бросил дела и уехал из деревни куда-то в Сибирь. Так исчез из области один небольшой, но толковый и честный хозяин.
…Ловчий промысел начался после отдыха к вечеру.
Стрелял наш Дорогой Гость в том же стиле, в каком делал все остальное — быстро, лихо, небрежно. Мне казалось, что ему в первую очередь доставляло удовольствие бабахать, производить вокруг себя огромный шум, а не видеть свои трофеи.
Раз за разом ухало роскошное ружье двенадцатого калибра, нанося урон пернатому царству Славно-Страмного озера. Егеря бросали собак в камыши и те, возвращаясь, клали к ногам стрелка то селезня кряквы, то чирка-трескунка, то баклана — палку-головешку с птичьими крыльями.
Первый носил на плече свое ружье, но за весь вечер так и не сделал ни единого выстрела. Зато после каждого залпа, произведенного Нашим Дорогим Гостем, он яростно взмахивал руками и восторженно комментировал:
— Бесподобно! Вот это выстрел!
Стало темнеть, и канонада утихла. Все выбрались из камышей. Вышел на твердь и наш Гость, разрумянившийся, довольный. Отдал ружье дюжему молодцу из плотного сопровождения. Оглядел свои сапоги.
— Позвольте, Никифор Сергеевич, — засуетился Первый. — У вас тут совсем немного…
Он тяжело нагнулся и, черпая ладонью воду из бочажка, стал отмывать кус грязи, прилипший к заднику резинового сапога Хрящева. Дело было довольно непростым для человека, наработавшего трудовой мозоль ниже груди. От потуг он побагровел, но продолжал сгибаться и разгибаться, черпая воду ладонью и наводя блеск на черную резину.
Дорогой Гость на протяжении всей операции стоял спокойно, не глядя на старания других, и лениво говорил с помощником о каких-то письмах, которые подпишет завтра, вернувшись в резиденцию.
— Готово, Никифор Сергеевич! — разгибаясь и тяжело дыша, доложил Первый.Лицо его светилось радостью исполненногодолга.
— Пошли? — предложил наш Дорогой Гость без особых эмоций и тут же положил руку на плечо Первому. Тот от такого доверия засиял новыми красками.
Я посмотрел на него и вдруг сделал для себя невероятное открытие. Не раз и не два приходилось быть свидетелем такой картины. Проводя важные заседания у себя в кабинете, Первый иногда брал трубку телефона дальней связи — ВЧ, как его у нас называли, и набирал номер. Дождавшись отзыва, заводил разговор с людьми, чьи имена без расшифровки говорили сами за себя. Тем более, что фамилий в таких случаях не называлось.
— Фрол, это ты? — и мы знали: по ту сторону на проводе Фрол Баранов — еще один Большой Человек Москвы. — Ну, слава богу, начал меня узнавать по голосу, — говорил Первый. — Да нет, не в упрек. Просто ты немного зазнался. Нет? Замотался? В это верю. Ладно, потом. Сейчас меня волнует другое. У нас ерш пошел. Метра на полтора штучки ловятся. Ну, конечно, севрюга. А с размерами не шучу. Так, когда тебя ждать? Не сможешь? Ну зря. Рыба даже тебя ждать не будет. Ладно, парочку свежих пришлю. Но это не то, что мог поймать сам. Да, кстати, Никифор на месте? Ну будь, я ему позвоню…
И опять палец в диск телефона.
— Это ты, Сергеевич? (не товарищ Хрящев, не Никифор Сергеевич, а запросто так — Сергеевич). Да вот, решил доложить. Зерновые у нас на уровне. Так что будь спокоен. Не подведем. Конечно, Сергеевич… Тут мы всем сомневающимся напоминаем твои слова. Так точно. Я тебя понял. Как только выберу время — всё и сделаю. Нет, сейчас не могу. Как не могу? Да просто так, не могу и все. Времени нет. Ну, ладно, договорились. Есть. Привет!
Повесив трубку, Первый выпрастывал живот из своего руководящего кресла, потягивался, как кот на солнышке, делал несколько шагов вдоль громадной рельефной карты Советского Союза, висевшей на стене за его спиной, потом останавливался и спрашивал:
— Так на чем мы остановились? Да, кстати, товарищи, Никифор Сергеевич Хрящев просил передать привет. Всем, всем. А теперь продолжим работу…
Общение с Высокими Именами Москвы по телефону, напоминавшее сеанс спиритизма, было постоянным аттракционом в репертуаре Первого. Но вот, увидев сцену с сапогом, я понял: те разговоры сплошная липа. Как уж с нее лыко драли — вопрос другой, но обман был, это точно!
Вернулись в город мы заполночь. Гость двинулся в резиденцию. Все остальные — по домам. Я поехал в редакцию. Не работать, естественно, а чтобы обозначить свое появление у идеологического станка, дабы не было в будущем нареканий.
В типографии машины уже гнали из-под себя тираж. В дежурке пахшую керосином газету читал бдительный ловец грамматических блох и политических ляпов Иван Байков — «свежая голова».
У Главного в кабинете горел свет. На правах позднего гостя я вошел к нему без стука.
Зернов сидел за столом, на котором со всех сторон громоздились книги и кипы бумаг. Такого хаоса созидания я не видел на его творческом верстаке никогда ранее.
— Даем стране угля? — сказал я шутливо, чтобы хоть немного снизить серьезность момента. Шутливость скрывалась в известном шахтерском выражении: «Даем стране угля, хоть мелкого, но до…». Короче — много.
— Вернулся? — спросил Зернов и поднял на меня глаза, красные, воспаленные. — Как там Каширинские Кочки? Бульдозером их еще не сровняли?
— Что с ними сделается? — сказал я с оптимизмом. — Мы о них еще поспотыкаемся.
— Я свое отспотыкался.
Зернов устало поднялся и положил руки на кипы книг, громоздившихся на столе. Поглядел на меня с видом загнанным, обреченным. Сказал:
— Знаешь-ка, иди отдыхать. Завтра это место обживать будешь.
— Что так? — спросил я, угадывая за его словами обычную неуверенность человека, который проделал нелегкую работу, остался ею удовлетворен, но переживает — как-то ее оценят другие. — Или что не сделал?
Это «не сделал» я произнес еле слышно, ибо то, что делал Главный, не стоило называть во всеуслышанье. Ведь если каждый раз называть авторов, которые пишут речи для Больших Людей, то величина их гениальности в глазах общественного мнения быстро скукожится и упадет окончательно.
— Наоборот, сделал, — ответил Зернов.
— Тогда и бояться нечего, — бросил я оптимистический прогноз. — Хотя ты, может, и прав. Понравится там, — я кивнул головой в сторону, где должно было понравиться, — и поехал наш Константин Игнатьевич на харчи московские. Небось, и здороваться перестанешь?
— Кто с кем — еще вопрос, — сказал Главный загадочно и протянул мне руку. — Давай, давай, иди домой. А я еще посижу…
Так и ушел я, ничего не зная, ни о чем не догадываясь. А подвиг уже вершился. Подвиг чести. Подвиг правды.
Утром на пороге редакции меня встретила сторожиха тетя Феня. Окинула испуганным взглядом сверху до пят и сказала тревожно:
— С утра звонят и звонят. Вас товарищ Коржов из обкому по неотложному делу разыскивают…
Получив информацию, я изменил курс движения и, не заходя к себе, направился на Олимп.
Коржов, откровенно расстроенный и как-то непривычно взъерошенный, встретил меня вопросом:
— Ты-тохоть не соучастник?!
— О чем вы? — не понял я.
Искренность моего изумления несколько успокоила Идеолога.
— Значит, не знаешь? — спросил он.
— О чем?
— О том, что выкинул твой Главный?
— Что он выкинул?
— Что?! Да хуже и не придумаешь! — голос Коржова был полон тревоги и раздражения. — Утром к семи он представил в резиденцию Никифора Сергеевича свои тезисы…
— Но так же и было условлено. Сегодня, к семи…
Я старался успокоить Идеолога. Мне казалось, Главного обвиняют в том, что он не показал свои записки здесь, на местном Олимпе, а сразу передал их Большому Человеку.
И тут Коржов полыхнул взрывом.
— Что было условленно?! Что?! Ты хоть отдаешь отчет, о чем говоришь?
Мне потребовалось подробное объяснение. Оказалось, что вместо доклада Зернов написал записку в ЦК партии. На САМОГО. В записке он доказывал, что ликвидация и даже простой зажим личных крестьянских хозяйств, то есть все, что предлагал сделать товарищ Хрящев, окончательно подорвет систему продовольственного снабжения страны, поставит общество на грань голода.
— Он сдурел, ваш Зернов, — бушевал Идеолог. — Как вы в редакции его не разглядели?
Я промолчал, хотя мог сказать, что он не только наш, но и их, и что о н и тоже должны были разглядывать Главного пристальнее нашего.
— Ты знаешь, какой ОН сделал вывод? — спросил Коржов, заметив мою индифферентность.
— Откуда мне знать…
— А знать надо. Он договорился до того, что назвал политику товарища Никифора Сергеевича политическим авантюризмом, а его самого безответственным и бездумным человеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Законы, законы, законы. Барабанная дробь названий, треньканье статей, писк пунктов, подпунктиков, звон комментариев.
Законы, законы. На каждого из нас по одному. На любой вкус и на каждый поступок. На любое действие и бездействие.
И перед всем этим законным могуществом лицом к лицу один он — Прокурор. Блюститель, которому вменено в обязанность охранять силу параграфов, приводить в движение санкции, правда не всегда касаясь самих преступников, даже уголовников, если, не приведи обстоятельства, они состоят в родстве или дружбе с теми, кто выше самого прокурора, и могут повлиять на прохождение его службы и тем более организовать неожиданное смещение. Сель , как говорят французы, а ви и ни слова больше.
— Ах, — может удивиться читатель, — законы физики тут при чем?
А притом, извините за выражение, что обмер и обвес в государственной торговле полностью проистекали из пресловутых формул Ньютона, и Прокурор должен был бдеть, стоя на страже правильности Всемирного тяготения и массы продуктов, отпускаемых в одни руки честному покупателю.
Как-то раз на очередном руководящем сабантуе, который протекал на берегу почти переставшей течь реки и был подогрет до состояния взаимной откровенности неразбавленным продуктом местного ликеро-водочного завода, я спросил означенного Прокурора, почему он ни разу не пытался настоять на своем, когда речь шла о грехах местной элиты.
— А что ты знаешь вообще? — в свою очередь спросил раздраженный Щит и Меч областной юстиции. — Я всякий раз настаиваю на своем. Всякий раз. И только когда настаивает Первый — отступаю. Во всяком случае — пока. Надо ли мне с ним конфликтовать по мелочам. Вот если дело будет принципиальным…
По-моему, так и прошел свой жизненный путь наш Щит и Меч до получения пенсии, не войдя в маломальский конфликт с обкомом. Видимо, не попадало на его стол дел принципиальных.
Впрочем, в тот раз, казалось, такое дело вдруг замаячило. Первый неожиданно сказал:
— Теперь слушай сюда! Займись Кашириным. Надо будет его немного приструнить. Возбуди дело.
— Кто такой Каширин? — спросил Прокурор, не сумевший вмиг совместить незнакомую фамилию с набором известных ему преступлений в области.
— Колхозный пред из Пьяных Кочек, — пояснил Первый. — Выступал он тут сегодня перед Никифором Сергеевичем не с тех позиций.
— В чем же состав преступления? — удивленно произнес Прокурор.
— Зачем тебе состав? Для таких случаев законы даны — поищи подходящую формулировку. Пусть все знают…
— Так же нельзя, — возразил Прокурор. — Не могу я…
— Ну, юристы! — возмутился Первый. — Докатились! Вон, в былые времена сталинский прокурор Вышинский говорил: дайте нам человека, а статью ему мы подберем сами. А вы?! Юристы!
— Хорошо, — сказал Прокурор.
Позже я его спросил, что он имел в виду, говоря «хорошо».
— А то, — ответил Щит и Меч, — что я хотел отдать этого преда под суд. И оправдать за неимением состава преступления. Всё враз оказалось бы по закону.
Последовавшие события спасли Прокурора от очередного греха, а Каширина от излишества нервотрепки. Правда, после того случая он бросил дела и уехал из деревни куда-то в Сибирь. Так исчез из области один небольшой, но толковый и честный хозяин.
…Ловчий промысел начался после отдыха к вечеру.
Стрелял наш Дорогой Гость в том же стиле, в каком делал все остальное — быстро, лихо, небрежно. Мне казалось, что ему в первую очередь доставляло удовольствие бабахать, производить вокруг себя огромный шум, а не видеть свои трофеи.
Раз за разом ухало роскошное ружье двенадцатого калибра, нанося урон пернатому царству Славно-Страмного озера. Егеря бросали собак в камыши и те, возвращаясь, клали к ногам стрелка то селезня кряквы, то чирка-трескунка, то баклана — палку-головешку с птичьими крыльями.
Первый носил на плече свое ружье, но за весь вечер так и не сделал ни единого выстрела. Зато после каждого залпа, произведенного Нашим Дорогим Гостем, он яростно взмахивал руками и восторженно комментировал:
— Бесподобно! Вот это выстрел!
Стало темнеть, и канонада утихла. Все выбрались из камышей. Вышел на твердь и наш Гость, разрумянившийся, довольный. Отдал ружье дюжему молодцу из плотного сопровождения. Оглядел свои сапоги.
— Позвольте, Никифор Сергеевич, — засуетился Первый. — У вас тут совсем немного…
Он тяжело нагнулся и, черпая ладонью воду из бочажка, стал отмывать кус грязи, прилипший к заднику резинового сапога Хрящева. Дело было довольно непростым для человека, наработавшего трудовой мозоль ниже груди. От потуг он побагровел, но продолжал сгибаться и разгибаться, черпая воду ладонью и наводя блеск на черную резину.
Дорогой Гость на протяжении всей операции стоял спокойно, не глядя на старания других, и лениво говорил с помощником о каких-то письмах, которые подпишет завтра, вернувшись в резиденцию.
— Готово, Никифор Сергеевич! — разгибаясь и тяжело дыша, доложил Первый.Лицо его светилось радостью исполненногодолга.
— Пошли? — предложил наш Дорогой Гость без особых эмоций и тут же положил руку на плечо Первому. Тот от такого доверия засиял новыми красками.
Я посмотрел на него и вдруг сделал для себя невероятное открытие. Не раз и не два приходилось быть свидетелем такой картины. Проводя важные заседания у себя в кабинете, Первый иногда брал трубку телефона дальней связи — ВЧ, как его у нас называли, и набирал номер. Дождавшись отзыва, заводил разговор с людьми, чьи имена без расшифровки говорили сами за себя. Тем более, что фамилий в таких случаях не называлось.
— Фрол, это ты? — и мы знали: по ту сторону на проводе Фрол Баранов — еще один Большой Человек Москвы. — Ну, слава богу, начал меня узнавать по голосу, — говорил Первый. — Да нет, не в упрек. Просто ты немного зазнался. Нет? Замотался? В это верю. Ладно, потом. Сейчас меня волнует другое. У нас ерш пошел. Метра на полтора штучки ловятся. Ну, конечно, севрюга. А с размерами не шучу. Так, когда тебя ждать? Не сможешь? Ну зря. Рыба даже тебя ждать не будет. Ладно, парочку свежих пришлю. Но это не то, что мог поймать сам. Да, кстати, Никифор на месте? Ну будь, я ему позвоню…
И опять палец в диск телефона.
— Это ты, Сергеевич? (не товарищ Хрящев, не Никифор Сергеевич, а запросто так — Сергеевич). Да вот, решил доложить. Зерновые у нас на уровне. Так что будь спокоен. Не подведем. Конечно, Сергеевич… Тут мы всем сомневающимся напоминаем твои слова. Так точно. Я тебя понял. Как только выберу время — всё и сделаю. Нет, сейчас не могу. Как не могу? Да просто так, не могу и все. Времени нет. Ну, ладно, договорились. Есть. Привет!
Повесив трубку, Первый выпрастывал живот из своего руководящего кресла, потягивался, как кот на солнышке, делал несколько шагов вдоль громадной рельефной карты Советского Союза, висевшей на стене за его спиной, потом останавливался и спрашивал:
— Так на чем мы остановились? Да, кстати, товарищи, Никифор Сергеевич Хрящев просил передать привет. Всем, всем. А теперь продолжим работу…
Общение с Высокими Именами Москвы по телефону, напоминавшее сеанс спиритизма, было постоянным аттракционом в репертуаре Первого. Но вот, увидев сцену с сапогом, я понял: те разговоры сплошная липа. Как уж с нее лыко драли — вопрос другой, но обман был, это точно!
Вернулись в город мы заполночь. Гость двинулся в резиденцию. Все остальные — по домам. Я поехал в редакцию. Не работать, естественно, а чтобы обозначить свое появление у идеологического станка, дабы не было в будущем нареканий.
В типографии машины уже гнали из-под себя тираж. В дежурке пахшую керосином газету читал бдительный ловец грамматических блох и политических ляпов Иван Байков — «свежая голова».
У Главного в кабинете горел свет. На правах позднего гостя я вошел к нему без стука.
Зернов сидел за столом, на котором со всех сторон громоздились книги и кипы бумаг. Такого хаоса созидания я не видел на его творческом верстаке никогда ранее.
— Даем стране угля? — сказал я шутливо, чтобы хоть немного снизить серьезность момента. Шутливость скрывалась в известном шахтерском выражении: «Даем стране угля, хоть мелкого, но до…». Короче — много.
— Вернулся? — спросил Зернов и поднял на меня глаза, красные, воспаленные. — Как там Каширинские Кочки? Бульдозером их еще не сровняли?
— Что с ними сделается? — сказал я с оптимизмом. — Мы о них еще поспотыкаемся.
— Я свое отспотыкался.
Зернов устало поднялся и положил руки на кипы книг, громоздившихся на столе. Поглядел на меня с видом загнанным, обреченным. Сказал:
— Знаешь-ка, иди отдыхать. Завтра это место обживать будешь.
— Что так? — спросил я, угадывая за его словами обычную неуверенность человека, который проделал нелегкую работу, остался ею удовлетворен, но переживает — как-то ее оценят другие. — Или что не сделал?
Это «не сделал» я произнес еле слышно, ибо то, что делал Главный, не стоило называть во всеуслышанье. Ведь если каждый раз называть авторов, которые пишут речи для Больших Людей, то величина их гениальности в глазах общественного мнения быстро скукожится и упадет окончательно.
— Наоборот, сделал, — ответил Зернов.
— Тогда и бояться нечего, — бросил я оптимистический прогноз. — Хотя ты, может, и прав. Понравится там, — я кивнул головой в сторону, где должно было понравиться, — и поехал наш Константин Игнатьевич на харчи московские. Небось, и здороваться перестанешь?
— Кто с кем — еще вопрос, — сказал Главный загадочно и протянул мне руку. — Давай, давай, иди домой. А я еще посижу…
Так и ушел я, ничего не зная, ни о чем не догадываясь. А подвиг уже вершился. Подвиг чести. Подвиг правды.
Утром на пороге редакции меня встретила сторожиха тетя Феня. Окинула испуганным взглядом сверху до пят и сказала тревожно:
— С утра звонят и звонят. Вас товарищ Коржов из обкому по неотложному делу разыскивают…
Получив информацию, я изменил курс движения и, не заходя к себе, направился на Олимп.
Коржов, откровенно расстроенный и как-то непривычно взъерошенный, встретил меня вопросом:
— Ты-тохоть не соучастник?!
— О чем вы? — не понял я.
Искренность моего изумления несколько успокоила Идеолога.
— Значит, не знаешь? — спросил он.
— О чем?
— О том, что выкинул твой Главный?
— Что он выкинул?
— Что?! Да хуже и не придумаешь! — голос Коржова был полон тревоги и раздражения. — Утром к семи он представил в резиденцию Никифора Сергеевича свои тезисы…
— Но так же и было условлено. Сегодня, к семи…
Я старался успокоить Идеолога. Мне казалось, Главного обвиняют в том, что он не показал свои записки здесь, на местном Олимпе, а сразу передал их Большому Человеку.
И тут Коржов полыхнул взрывом.
— Что было условленно?! Что?! Ты хоть отдаешь отчет, о чем говоришь?
Мне потребовалось подробное объяснение. Оказалось, что вместо доклада Зернов написал записку в ЦК партии. На САМОГО. В записке он доказывал, что ликвидация и даже простой зажим личных крестьянских хозяйств, то есть все, что предлагал сделать товарищ Хрящев, окончательно подорвет систему продовольственного снабжения страны, поставит общество на грань голода.
— Он сдурел, ваш Зернов, — бушевал Идеолог. — Как вы в редакции его не разглядели?
Я промолчал, хотя мог сказать, что он не только наш, но и их, и что о н и тоже должны были разглядывать Главного пристальнее нашего.
— Ты знаешь, какой ОН сделал вывод? — спросил Коржов, заметив мою индифферентность.
— Откуда мне знать…
— А знать надо. Он договорился до того, что назвал политику товарища Никифора Сергеевича политическим авантюризмом, а его самого безответственным и бездумным человеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43