— Позвольте, дорогой Никифор Сергеевич, внести предложение. Так сказать, по ходу ведения мероприятий…
— Ну-ну, — поощрил наш Дорогой, — вноси. Рассмотрим.
Он, должно быть, хорошо знал, какие вносятся предложения в минуты, когда душа, освободившись от гнета вода и газов, парит в блаженном умиротворении над жизненной суетой и вкушает сладость быстротечного бытия. Знал и не опасался чужого своеволия.
— Есть предложение отдохнуть ловчим промыслом, — с галантностью старосветского помещика прошелестел Первый. — Мне доложили, что гусь пошел на озера…
— Ловчим промыслом? — спросил Хрящев и довольно потер руки. — Молодец, красиво сказал! Да и сама идея толковая. Мы хорошо поработали, значит, можем и отдохнуть. А где гусь?
— Тут, неподалеку, — изрек Первый, сияя. — На озере Славном.
Меня потрясла удивительная политичность Первого. Ах, как он умело перекрестил порося в карася. Ах, как умело!
Озеро, на которое приглашали Дорогого Гостя, испокон веков называлось Страмным. Когда-то посреди него на острове стоял мужской монастырь с уставом жестким и строгим. Игумен оного заведения Иосиф держал братию в рукавицах ежовых, оберегал обитель от проникновения за ее стены греха и соблазна. Но чем строже уставы, тем горячее страсти — это закон любого отгороженного от мира заведения. Монахи впадали в соблазн чаще, чем то было угодно богу и игумену, а монашьих деток в округе рождалось не меньше, чем крестьянских.
За отпущением грехов в святую обитель частенько наезжали вдовы — богатые из города, бедные из сел. После отпущения грехов, дабы сохранить на будущее необходимость в покаянии, вдовы увлекали братию в густые тальники и разнотравье, окружавшее голубое мирное озеро. Монахи «страмили» вдов, зная, что и без того слава о их заступничестве за убогих и сирых гуляет по всей губернии. Потому и мирное озеро получило в народе прозвание «Страмного».
Везти нашего Гостя на водоем со столь скоромным названием и сомнительной историей Первому показалось опасным, и он самочинно по-большевистски нарек его более удобным именем.
Однодневное пребывание древнего озера в звании «Славного» не испортило воды и никак не отразилось на его последующей судьбе.
Получив высочайшее согласие на ловчий промысел, Первый махнул рукой, и машины свернули с большака на проселок, который шел через деревню с озорным русским названием «Пьяные кочки». Караван покатился между хилым картофельным полем и массивом, засеянным какой-то не очень ясной культурой.
Поначалу наш Дорогой Гость не всматривался в окрестности. Но вдруг его заколдобило.
— Стой, — скомандовал он шоферу. — Осмотрим поля.
Клянусь, будь я Большим Человеком, после первого же урока никогда не стал бы нарушать заведенного протоколом порядка. Если везут тебя гостеприимные хозяева проселком и не делают остановки — езжай без сопротивления, не проявляй руководящего своеволия. Люди старались, думали за тебя, предугадывали. Уважай их, и всё этим сказано. Даже если взяли тебя за ручку и ведут — значит, ведись, не артачься. Иначе самому себе хуже сделаешь, а другим — и подавно.
Сколько раз я потом вспоминал мудрость тех, кто решил, что к Большим Людям можно вплотную подпускать только контингент проверенный, безошибочный. Легко с таким народом и тебе и начальству.
Наш Дорогой Гость этой истины не усёк изначально или просто пренебрегал ею и всё пытался явить себя Гарун аль Рашидом, который общается с простонародьем, минуя заслон охраняющего его окружения.
И опять, едва машина притормозила, из-за острова зеленых посевов, будто в сказке, на стрежень проселка вывалилась пара хануриков местного значения. Шли они в обнимку, сильно стараясь не соскользнуть с земного шара по причине его покатости и постоянного вращения. Это друзьям хорошо удавалось, но требовало невероятных усилий. Оттого они двигались медленно и сосредоточенно, то и дело оказываясь на разных сторонах дороги. Шли и пели задубелыми голосами:
— Хасбулат удалой, бедна сакля твоя!
Золотою казной я осыплю тебя!
Над полями русской равнины летела песня, воспевавшая вечную силу любви и клеймившая позором феодально-байское отношение горских мужчин к женщине-труженице Северного Кавказа.
Гуляки гудели нестройно, но сердечных струн не жалели и чувствовалось, как голоса их вздрагивают от печали:
— Хасбулат удалой саблю выхватил вдруг,
Голова старика покатилась на луг…
Казалось бы, Большой Человек, так много сделавший для того, чтобы поток спиртного не иссякал в самых отдаленных краях великой страны, должен был возрадоваться, увидев воочию тех, кто изо всех сил тщился помочь советским финансовым органам сводить воедино бюджетные хвосты расходов с куцыми концами доходов. Но наш Дорогой Гость посуровел. Может быть, действительно неприятно государственному деятелю узреть плоды своей внутренней просветительской политики не в торжественном рапорте, а наяву, гадать не стану, но удовольствие на светлом челе Большого Человека в тот миг не светилось.
— Стой! — громогласно скомандовал Первый. — Кто такие?!
Он помнил цыганский перепляс и заранее пытался подстраховать Уважаемого Гостя.
— Мы?! — удивился один из мужиков, худощавый, рыжий, небритый. — Мы-то трудящие. Хозяева здесь. А вот вы хто? По какому праву в поле лезете? Пашаницу топчете?
— Ладно, ладно, хозяева! — резко одернул Рыжего Первый. — С чего в рабочий день надрались?
— Гулям, а тебе что? — спросил Рыжий с вызовом. — Может, у нас светлый праздник. И потом на свои гулям…
Второй мужик, маленький, плотный, кривоногий, стоял молча. Уровень спиртного поднялся в его организме выше черты веселья, и душа погрузилась в тихую мрачность. В момент, когда Рыжий на миг отпустил приятеля, тот тяжело покачнулся. Поначалу казалось, что он вот-вот рухнет колодой на землю, но устойчивость, приобретенная в постоянном питейном опыте, упасть не позволила. Мужик лишь накренился, потом вдруг расставил руки и будто ванька-встанька вновь принял положение, отличающее человека от непьющей скотины.
— Васька! — словно пробудившись, открыл глаза и удивленно ахнул Кривоногий. — Да ты глянь! Это Хрящев! Никифор! Ей бо — он!
Наш Дорогой Гость засветился как солнечный зайчик весом на центнер. Черт знает, болезнь это что ли, но Большой Человек буквально пьянел от удовольствия, когда люди узнавали его в лицо. Встреча так бы и окончилась радостью, если бы не Рыжий, который оказался более трезвым и потому был более рассудительным. Он несколько мгновений смотрел на нашего Дорогого в упор и вдруг, икая после каждой фразы, сказал:
— Извините, и-ик, ик, это Кирюха спьяна. Ик! Милостиво простите, ик! Он обидеть не хотел, ик!
И сразу, подхватив друга под локоть, зашипел:
— Дура! Какой это тебе Хрящ? Одурел совсем, что ли? Товарищи заготовители с области…
Кирюха испытующе посмотрел на Рыжего, на сурового Первого и тут же признал ошибку:
— Извините, товарищ. Со всяким быват. Мы ничего, мы спокойно…
И вдруг обратился непосредственно к нашему Дорогому:
— Ну ты, мужик, даешь! С твоим портретом тебя, где хошь за Никишу примут. Заходи в любую чайную — поднесут бесплатно!
Хрящев засмеялся.
— Я и есть Хрящев.
— Ладно заливать, — прервал его Рыжий строго. — Нехорошо это. Как-никак — Хрящ не нам с тобой чета. Понял? И вообще валите отсель к…
Рыжий точно назвал адрес, куда посылал собеседников.
Первый зримо расходовал нервы. Надо же такому случиться! По его плану у околицы Пьяных Кочек Гостя должен был встречать председатель колхоза с двумя девицами и хлебом-солью. Предполагалось, что Гость отщипнет кусочек краюшки, макнет его в солонку и без задержек проследует через деревню, в которой и смотреть-то по совести нечего, кроме разрухи и запустения. Но теперь стройный замысел ломался.
Трудно сказать, чем бы окончился разговор с хануриками, если бы из-за поворота дороги не появился председатель колхоза «Победа» Илья Каширин. Ожидая с хлебом и солью дорогих гостей, он бдительным оком узрел, как на дорогу выползли две знакомые ему личности, вспоенные областной ликеро-водочной промышленностью.
Каширин сразу понял, чем может обернуться такая встреча с начальством, и без раздумий взял разбег на перехват.
Он несся вприпрыжку, забыв о подраненной на фронте ноге, и полы старенького пиджачка раздувались от встречного ветра.
Поскольку Каширин был человеком решительным и очень строгим, он один сделал то, что должен был сделать взвод архаровцев вместе с поспешавшим к месту событий Ломовым.
— Васька! — рявкнул Председатель, не обращая внимания на начальство. — Мать твою через раз, Корнишон! Пошел отселя, чтоб духу твоего не осталось! Ну! Бегом!
— Покорнейше извините, Илья Назарович! — зашепелявил Рыжий, вмиг избавившись от икоты. — Не хотели обидеть. Престольный день… гулям… заготовители, думал…
— Марш! — грянул исполнительную команду Каширин. И два ханурика, ковыряя землю ногами, потрусили прочь по пыльной дороге.
Очистив поле от супостатов, Каширин повернулся к начальству. И сразу выявил особенность своей натуры. Если с подчиненными он говорил без запинки и закавык, то теперь стал пильчато заикаться:
— 3-з-д-д-равствуйте, т-товарищ Н-Н-и-кифор С-С-ергеевич. Д-добро к нам пож-жаловать!
Не подавая руки Каширину, чтобы показать свое неудовольствие появлением хануриков на светлой дороге колхозного быта, Хрящев сразу задал вопрос:
— Как скот?
— Ху, — бодро начал Каширин и его вновь заело. Покраснев от натуги, он пытался продолжить фразу, но упрямый язык только и выговаривал: — Ху-у…
— Ясно, — поставил точку Хрящев. — С вашим скотом мне все ясно.
И тут Каширина прорвало.
— Н-нет, н-не ясно, — сказал он. — Я докладываю, что все х-худшее позади. Т-трава, т-товарищ Хрящев, у-удалась. Х-х-худшее позади. Привесы выросли. Удой стал б-больше.
— Ладно, — махнул рукой Никифор Сергеевич. — Ладно! Знаю я ваши привесы!
Подумав, спросил:
— Как село именуется?
— Пьяные Кочки! — бодро отрапортовал Каширин.
— Позорное название, — сказал наш Дорогой Гость.
— Тако уж нам досталось, — согласился Каширин. — От проклятого прошлого.
— Давно бы могли поменять.
— Д-думали м-менять. Т-только не стали. «Тверезые Кочки» — все одно плохо. «Красные Кочки» — и того хуже.
Хрящев усмехнулся. Непонятливость председателя забавляла его.
— Неужто без кочек не можете обойтись?
— А как без них? — в свою очередь спросил Председатель. — Земли, будь оно неладно, у нас много, пашни — мало. На б-болоте сидим, товарищ Никифор Сергеевич. На кочках. Хоть пьяными их зови, хоть советскими…
Хрящев подошел к кювету, перешагнул через него и вышел на поле. Нагнулся, потянул вверх первый попавшийся под руку куст картофеля. На тощей желтоватой ботве болтались мелкие как дробь картофелины.
— Горох это, что ли? — спросил с издевкой наш Дорогой Гость.
— Картопля, — Каширин даже не пытался говорить по-городскому и употреблял слова, к которым привык с детства. — Холода рост держат. Беда, да и все…
Небрежно швырнув куст в грядку, Хрящев отряхнул землю с рук. Каширин поднял ботву, обобрал с нее картофелины и хозяйственно сунул их в карман.
— А там у вас что? — спросил наш Дорогой и пошел через дорогу к массиву, засеянному каким-то злаком.
Войдя в посев, он долго мял в руке сорванные колосья.
— Так что это? — голос Хрящева звучал недовольно и строго. — Земли у вас мало, а вон какой клин мусором заняли. Почему?
— Помилуйте, Никифор Сергеевич! — удивился Председатель. — Какой же тут мусор? Это — просо и рожь. Хороший подбор. Наша надежда и спасение.
— От чего спасение? — спросил Хрящев с подозрением.
— От голода и заготовок, — откровенно признался Каширин. — У нас ведь как повелось — соберешь зерна хоть в два раза больше, чем планом положено — всё одно под гребло выметут в знак перевыполнения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43