Здесь она об экспедиции умалчивает — и спрашивает о Дитмаре. Логично. Весьма логично. Французская экспедиция — Дитмар в свое время выдал французских партизан — странное «совпадение».
— Так, так. И что же вы ответили ей касательно Дитмара?
— Просто дал адрес, и все.
— Чей адрес? — Кнобльмайер побагровел, вытаращивая глаза.
— Дитмара, чей же еще. Она сказала, что попытается с ним связаться.
— Лернер, вы сошли с ума. Дайте мне этот адрес, быстро!
— По-моему, это вы спятили, Кнобльмайер. Я вам только что сказал, что отдал его девчонке! Вы что, немецкого языка уже не понимаете?
— Отдали и не оставили себе?
— Да, он был в письме. На кой черт мне его адрес? Переписываться я с ним не собираюсь. Дитмар, между нами говоря, всегда был порядочным дерьмом.
— Лернер, вы идиот!! — заорал Кнобльмайер. — Вы соображаете, что наделали!
— Ну, ну, потише. И не орите на меня, ясно? Тут вам не ваш вшивый вермахт, кончились золотые деньки Аранхуэса. Вот так-то. Чичи хотите?
— Я этой индейской мерзости не пью. Лернер, но вы все же попытайтесь вспомнить — может быть, у вас остался где-то записанным…
— Слушайте, идите вы к черту с вашим Дитмаром! Нет у меня больше его адреса, и кончено…
Лернер нагнулся, достал из-под стола бутылку, заткнутую кукурузным початком, и отпил прямо из горлышка.
— Вы не немец, вы грязная спившаяся свинья! — в бешенстве пролаял Кнобльмайер. — Я подам рапорт его превосходительству!
Лернер вытер губы тыльной стороной руки, не спеша заткнул горлышко початком и снова спрятал бутылку под стол.
— Его превосходительство может поцеловать меня в зад, — сказал он непринужденно. — Вы также, оберст. Не желаете? Тогда не откажите в любезности встать и сделать поворот налево кругом. И если вякнете еще одно слово — я вам разнесу череп из моего винчестера, не успеете вы сделать по двору и десяти шагов. Марш отсюда, жирный ублюдок!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Площадь перед высоким серебристым павильоном, над которым развевались красные и бело-голубые флаги, была плотно запружена народом, и им пришлось прождать не менее часа, прежде чем медленное движение людского потока всосало их внутрь. У самого входа Дуняшу так притиснули, что она чуть не обмерла, но на ее счастье давка кончилась — внутри павильона стало свободнее, посетителей пускали сюда группами.
— Слава тебе господи, — сказала она, — было бы так печально погибнуть на пороге рая. Между прочим, княгиня, моя так называемая тетка, предсказывала тут всякие ужасы… Большевики, говорит, вечно похищают людей на этих своих выставках, хотелось бы знать — зачем?
— Вот у самой княгини и выяснила бы, — посоветовал Полунин, оглядываясь вокруг и думая, к какому отделу выставки двинуться. — Она, вероятно, в курсе дела, если так хорошо осведомлена…
Дуняша сделала пренебрежительную гримаску.
— Что она знает, старая черепаха! Бог меня прости, но это не женщина, а Гран-Гиньоль … Подберутся, говорит, в толпе, сделают укол незаметно — ты даже ничего и почувствовать не успеешь. Продержат до конца выставки взаперти, а потом вывезут потихоньку в ящике из-под экспоната. И не думай, говорит, что твой Мишель тебя защитит… Послушай, я думаю, вместе нам тут будет не очень интересно — ты, наверное, пойдешь смотреть что-нибудь техническое, а для меня все это ужасная борода. Я вон вижу там стенд с мехами, это уже интереснее. Договоримся встретиться у выхода — ну что, через час?
— За час нам всего не осмотреть, пожалуй.
— Прекрасно, я тебя не собираюсь утаскивать, мы просто встретимся и договоримся, как быть дальше.
— Смотри, чтобы тебе не сделали укола…
— О, я буду вся на страже! Но вообще-то, если говорить честно, меня это не так уж и пугает — быть покраденной. Такая захватывающая авантюра, что ты! Вообрази только — просыпаешься где-нибудь в подвале на Лубянке, вокруг чекисты…
— Нет слов, — сказал Полунин. — Только не «покраденной», а «украденной». Запиши себе в книжечку, если еще есть место…
Ему очень хотелось побывать на выставке именно с ней, с Дуняшей; но, пожалуй, первый раз следовало все-таки прийти без нее. Сейчас он был рад тому, что они осматривали павильон не вместе. Дуняша мешала бы ему сейчас своей болтовней, своими наивными расспросами; сейчас ему хотелось быть одному.
Это посещение выставки было для него свиданием с родиной — первым за много лет. Газеты, доходившие сюда с месячным опозданием, сухо информировали о событиях дома, но о главном приходилось только догадываться, пытаясь разглядеть живой быт за стереотипными, шаблонными словами, не меняющимися уже который год. Он давно уже не видел людей «оттуда», несколько раз собирался побывать на каком-нибудь советском пароходе, но всегда что-то останавливало…
Суда под нашим флагом приходили в Буэнос-Айрес не так уж часто, но все же бывали — «Ушаков», «Сухона», в прошлом году довольно долго стоял лесовоз из Мурманска. Посетителей пускали беспрепятственно, и по воскресеньям начиналось настоящее паломничество. «Визитанты» толпились на мостике и выглядывали из иллюминаторов, по судовой трансляционной сети гремело «Широка страна моя родная», «Землянка», «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат»; на палубе отплясывали с моряками девчата из аргентино-советского клуба. Полунин тоже приходил на пирс — сидел поодаль на чугунном кнехте, смотрел, покуривал, слушал. Музыка из громкоговорителей на полную мощность, этого ведь нигде больше не услышишь. Когда врубали что-нибудь довоенное, можно было закрыть глаза и оказаться в сороковом году, где-нибудь на Кировских островах. В ЦПКиО жаркими летними вечерами, когда ветерок дует с «Маркизовой лужи», тоже пахнет так вот своеобразно — морем не морем, рекой не рекой…
А подняться на борт так ни разу и не решился. Скорее всего, это была просто его дурацкая мнительность, но избавиться от нее он не мог. Почем знать, как там теперь относятся к перемещенным? Еще не так давно в каждой повести о кознях американской разведки непременно фигурировал какой-нибудь завербованный подонок из «дипи» , как правило — с мутными глазами убийцы. Чем нарваться на недоверие (или в лучшем случае прочитать во взгляде соотечественника снисходительную жалость), лучше уж поглядеть со стороны…
Дуняша несколько раз уговаривала его побывать на советском судне вдвоем, однажды они даже поссорились из-за этого. «Но ты просто совершенно ненормальный, — кричала она, — понавыдумывал себе разные идиотические комплексы и носишься с ними, как один Иванушка-дурачок со своей расписной торбой! » Возможно, она была права. Но сводить все к этим пресловутым «комплексам» тоже значило бы упрощать проблему. Идти на пароход с Дуняшей ему не хотелось еще и потому, что он очень живо представлял себе, как неуместно и нелепо выглядела бы она там — со своими французскими словечками и своей манерой выбалтывать вслух все, что ни придет в голову…
Он и сейчас был рад, что они не вместе. Тут крылось какое-то маленькое предательство, Полунин понимал это и чувствовал себя виноватым перед нею.
Впрочем, скоро он забыл о Дуняше. Он ходил от стенда к стенду, молча слушал пояснения гидов, разглядывал станки и приборы, придирчиво обращая внимание на любую мелочь, позволяющую судить об уровне технологии. Некоторые экспонаты вызывали досаду: один станок был явно устаревшей конструкции, да еще и покрасили его, как нарочно, в какой-то дикий ядовито-зеленый цвет. Не очень благополучно по части дизайна обстояло дело с бытовой радиоаппаратурой, приемники классом повыше были громоздки, отделаны с купеческой аляповатостью. Но это ерунда, мелочь, сказал себе Полунин, в целом этот отдел выставки был на высоте. Неплохая оптика, современные металлорежущие станки, измерительная аппаратура — нет, в самом деле, такое не стыдно было бы показать и в Штатах, не говоря уж об Аргентине…
Про уговор встретиться через час он, конечно, и не вспомнил. Дуняша сама разыскала его в толпе возле макета шагающего экскаватора и подергала за рукав. Полунин очень удивился.
— Что, уже время? Скажи на милость, а я думал, прошло минут двадцать… Тебя, я вижу, не похитили.
— Увы, не польстились! Ужасно обидно — я уж размечталась, была готова к худшему. Вот так всегда бывает, когда слишком много о себе воображаешь. Отец Николай вообще считает, что я преисполнена гордыни. Вам, говорит, недостает христианского смирения, — но, боже мой, посмотрела бы я, какое смирение было у него самого, если бы к нему приставали на улицах так, как пристают ко мне! Ты же знаешь этих безумных аргентинцев. А вот большевики не оценили. Может быть, в следующий раз?
— Главное, — сказал Полунин, — не терять надежду. Ну а как твои впечатления?
— Знаешь, это интересно… Я, в общем, не думала, — не сразу ответила Дуняша. — Мне даже сейчас трудно что-нибудь сказать, впечатлений действительно слишком много… Меха великолепные, хотя мутон здесь обрабатывают лучше, есть неплохие ткани… А моды — как бы это сказать — немножко в прошлом, хотя это не удивительно, Россия всегда была un peu demodee , не зря наши бабушки ездили одеваться в Париж…
— Моя, боюсь, не ездила, — улыбнулся Полунин.
— Нет, ну я говорю фигурально… Ты, конечно, еще здесь побудешь? Оставайся, а я тебя покину, у меня голова уже разболелась от всей этой brouhaha — нет-нет, ты оставайся, я ведь вижу, что тебе не хочется уходить! Я бы сама еще посмотрела, но боюсь, начнется мигрень. Жаль, что не экспонировали ювелирную промышленность, — кстати, ты думаешь, она там вообще есть?
— Есть, вероятно.
— Надо было спросить у барышни — ужасно милая там была барышня, такая любезная, я ее спросила, откуда она знает испанский, и она сказала, что учила в юниверситэ, — кто бы мог подумать, что большевики учат кастельяно! Так я побежала, милый. Ты когда будешь дома?
— Точно не знаю, Дуня…
— Я только в том смысле, чтобы знать, когда обед. В пять не очень рано?
— Хорошо, давай в пять…
Они вместе вышли на площадь за павильоном, где стояла крупногабаритная техника; Дуняша направилась к выходу. Полунин посмотрел ей вслед, она тоже оглянулась и, приподняв руку к плечу, пошевелила пальцами, и каким-то странным, чужеродным, не вписывающимся в окружающее показался вдруг ему весь ее облик, — здесь, среди машин, рядом с самоходной буровой установкой, эта кукольная женщина в нарядном манто, с модной прической и на острых стилетных каблучках выглядела как-то… Полунин даже не мог сразу определить — как. В общем, она сюда не вписывалась, и это ощущение поразило его. Вокруг толпились праздные, хорошо одетые люди, но они не вызывали в нем этого тревожного чувства. Это были просто посетители, многие зашли сюда так же, как могли зайти в соседний Луна-парк или в Ретиро — от скуки, от любопытства. До них ему не было никакого дела. Тогда как Дуняша…
Полунин почувствовал вдруг внезапную усталость. Приподнятое настроение, с каким он шел сюда, рассеялось без остатка, в голову полезли мрачные мысли. Ничего определенного, впрочем, так, подавленность какая-то — вроде шумового фона в наушниках, нечто унылое и бессмысленное. Сутулясь и держа руки за спиной, он обошел экспозиционную площадку, поглядывая на грузовики, тракторы, комбайны. Легковых машин было всего три — крошечный «москвич», длинный черный «ЗИМ», похожий на «бьюик» сороковых годов, бежевого цвета «победа». Вдалеке возвышался над толпой ребристый кузов громадного самосвала, — нет, всего сразу не осмотришь, да и впечатлений многовато для первого раза…
Уже две недели — с тех пор как Полунин вернулся из Парагвая, — они жили «своим домом»: Дуняшина подруга, француженка, уехавшая по делам в Европу, на время уступила ей квартиру на улице Сармьенто. Место, правда, было очень шумным, и прямо за окном всю ночь то вспыхивала, то гасла какая-то идиотская реклама, но зато эти две комнатки давали им иллюзию своего очага.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
— Так, так. И что же вы ответили ей касательно Дитмара?
— Просто дал адрес, и все.
— Чей адрес? — Кнобльмайер побагровел, вытаращивая глаза.
— Дитмара, чей же еще. Она сказала, что попытается с ним связаться.
— Лернер, вы сошли с ума. Дайте мне этот адрес, быстро!
— По-моему, это вы спятили, Кнобльмайер. Я вам только что сказал, что отдал его девчонке! Вы что, немецкого языка уже не понимаете?
— Отдали и не оставили себе?
— Да, он был в письме. На кой черт мне его адрес? Переписываться я с ним не собираюсь. Дитмар, между нами говоря, всегда был порядочным дерьмом.
— Лернер, вы идиот!! — заорал Кнобльмайер. — Вы соображаете, что наделали!
— Ну, ну, потише. И не орите на меня, ясно? Тут вам не ваш вшивый вермахт, кончились золотые деньки Аранхуэса. Вот так-то. Чичи хотите?
— Я этой индейской мерзости не пью. Лернер, но вы все же попытайтесь вспомнить — может быть, у вас остался где-то записанным…
— Слушайте, идите вы к черту с вашим Дитмаром! Нет у меня больше его адреса, и кончено…
Лернер нагнулся, достал из-под стола бутылку, заткнутую кукурузным початком, и отпил прямо из горлышка.
— Вы не немец, вы грязная спившаяся свинья! — в бешенстве пролаял Кнобльмайер. — Я подам рапорт его превосходительству!
Лернер вытер губы тыльной стороной руки, не спеша заткнул горлышко початком и снова спрятал бутылку под стол.
— Его превосходительство может поцеловать меня в зад, — сказал он непринужденно. — Вы также, оберст. Не желаете? Тогда не откажите в любезности встать и сделать поворот налево кругом. И если вякнете еще одно слово — я вам разнесу череп из моего винчестера, не успеете вы сделать по двору и десяти шагов. Марш отсюда, жирный ублюдок!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Площадь перед высоким серебристым павильоном, над которым развевались красные и бело-голубые флаги, была плотно запружена народом, и им пришлось прождать не менее часа, прежде чем медленное движение людского потока всосало их внутрь. У самого входа Дуняшу так притиснули, что она чуть не обмерла, но на ее счастье давка кончилась — внутри павильона стало свободнее, посетителей пускали сюда группами.
— Слава тебе господи, — сказала она, — было бы так печально погибнуть на пороге рая. Между прочим, княгиня, моя так называемая тетка, предсказывала тут всякие ужасы… Большевики, говорит, вечно похищают людей на этих своих выставках, хотелось бы знать — зачем?
— Вот у самой княгини и выяснила бы, — посоветовал Полунин, оглядываясь вокруг и думая, к какому отделу выставки двинуться. — Она, вероятно, в курсе дела, если так хорошо осведомлена…
Дуняша сделала пренебрежительную гримаску.
— Что она знает, старая черепаха! Бог меня прости, но это не женщина, а Гран-Гиньоль … Подберутся, говорит, в толпе, сделают укол незаметно — ты даже ничего и почувствовать не успеешь. Продержат до конца выставки взаперти, а потом вывезут потихоньку в ящике из-под экспоната. И не думай, говорит, что твой Мишель тебя защитит… Послушай, я думаю, вместе нам тут будет не очень интересно — ты, наверное, пойдешь смотреть что-нибудь техническое, а для меня все это ужасная борода. Я вон вижу там стенд с мехами, это уже интереснее. Договоримся встретиться у выхода — ну что, через час?
— За час нам всего не осмотреть, пожалуй.
— Прекрасно, я тебя не собираюсь утаскивать, мы просто встретимся и договоримся, как быть дальше.
— Смотри, чтобы тебе не сделали укола…
— О, я буду вся на страже! Но вообще-то, если говорить честно, меня это не так уж и пугает — быть покраденной. Такая захватывающая авантюра, что ты! Вообрази только — просыпаешься где-нибудь в подвале на Лубянке, вокруг чекисты…
— Нет слов, — сказал Полунин. — Только не «покраденной», а «украденной». Запиши себе в книжечку, если еще есть место…
Ему очень хотелось побывать на выставке именно с ней, с Дуняшей; но, пожалуй, первый раз следовало все-таки прийти без нее. Сейчас он был рад тому, что они осматривали павильон не вместе. Дуняша мешала бы ему сейчас своей болтовней, своими наивными расспросами; сейчас ему хотелось быть одному.
Это посещение выставки было для него свиданием с родиной — первым за много лет. Газеты, доходившие сюда с месячным опозданием, сухо информировали о событиях дома, но о главном приходилось только догадываться, пытаясь разглядеть живой быт за стереотипными, шаблонными словами, не меняющимися уже который год. Он давно уже не видел людей «оттуда», несколько раз собирался побывать на каком-нибудь советском пароходе, но всегда что-то останавливало…
Суда под нашим флагом приходили в Буэнос-Айрес не так уж часто, но все же бывали — «Ушаков», «Сухона», в прошлом году довольно долго стоял лесовоз из Мурманска. Посетителей пускали беспрепятственно, и по воскресеньям начиналось настоящее паломничество. «Визитанты» толпились на мостике и выглядывали из иллюминаторов, по судовой трансляционной сети гремело «Широка страна моя родная», «Землянка», «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат»; на палубе отплясывали с моряками девчата из аргентино-советского клуба. Полунин тоже приходил на пирс — сидел поодаль на чугунном кнехте, смотрел, покуривал, слушал. Музыка из громкоговорителей на полную мощность, этого ведь нигде больше не услышишь. Когда врубали что-нибудь довоенное, можно было закрыть глаза и оказаться в сороковом году, где-нибудь на Кировских островах. В ЦПКиО жаркими летними вечерами, когда ветерок дует с «Маркизовой лужи», тоже пахнет так вот своеобразно — морем не морем, рекой не рекой…
А подняться на борт так ни разу и не решился. Скорее всего, это была просто его дурацкая мнительность, но избавиться от нее он не мог. Почем знать, как там теперь относятся к перемещенным? Еще не так давно в каждой повести о кознях американской разведки непременно фигурировал какой-нибудь завербованный подонок из «дипи» , как правило — с мутными глазами убийцы. Чем нарваться на недоверие (или в лучшем случае прочитать во взгляде соотечественника снисходительную жалость), лучше уж поглядеть со стороны…
Дуняша несколько раз уговаривала его побывать на советском судне вдвоем, однажды они даже поссорились из-за этого. «Но ты просто совершенно ненормальный, — кричала она, — понавыдумывал себе разные идиотические комплексы и носишься с ними, как один Иванушка-дурачок со своей расписной торбой! » Возможно, она была права. Но сводить все к этим пресловутым «комплексам» тоже значило бы упрощать проблему. Идти на пароход с Дуняшей ему не хотелось еще и потому, что он очень живо представлял себе, как неуместно и нелепо выглядела бы она там — со своими французскими словечками и своей манерой выбалтывать вслух все, что ни придет в голову…
Он и сейчас был рад, что они не вместе. Тут крылось какое-то маленькое предательство, Полунин понимал это и чувствовал себя виноватым перед нею.
Впрочем, скоро он забыл о Дуняше. Он ходил от стенда к стенду, молча слушал пояснения гидов, разглядывал станки и приборы, придирчиво обращая внимание на любую мелочь, позволяющую судить об уровне технологии. Некоторые экспонаты вызывали досаду: один станок был явно устаревшей конструкции, да еще и покрасили его, как нарочно, в какой-то дикий ядовито-зеленый цвет. Не очень благополучно по части дизайна обстояло дело с бытовой радиоаппаратурой, приемники классом повыше были громоздки, отделаны с купеческой аляповатостью. Но это ерунда, мелочь, сказал себе Полунин, в целом этот отдел выставки был на высоте. Неплохая оптика, современные металлорежущие станки, измерительная аппаратура — нет, в самом деле, такое не стыдно было бы показать и в Штатах, не говоря уж об Аргентине…
Про уговор встретиться через час он, конечно, и не вспомнил. Дуняша сама разыскала его в толпе возле макета шагающего экскаватора и подергала за рукав. Полунин очень удивился.
— Что, уже время? Скажи на милость, а я думал, прошло минут двадцать… Тебя, я вижу, не похитили.
— Увы, не польстились! Ужасно обидно — я уж размечталась, была готова к худшему. Вот так всегда бывает, когда слишком много о себе воображаешь. Отец Николай вообще считает, что я преисполнена гордыни. Вам, говорит, недостает христианского смирения, — но, боже мой, посмотрела бы я, какое смирение было у него самого, если бы к нему приставали на улицах так, как пристают ко мне! Ты же знаешь этих безумных аргентинцев. А вот большевики не оценили. Может быть, в следующий раз?
— Главное, — сказал Полунин, — не терять надежду. Ну а как твои впечатления?
— Знаешь, это интересно… Я, в общем, не думала, — не сразу ответила Дуняша. — Мне даже сейчас трудно что-нибудь сказать, впечатлений действительно слишком много… Меха великолепные, хотя мутон здесь обрабатывают лучше, есть неплохие ткани… А моды — как бы это сказать — немножко в прошлом, хотя это не удивительно, Россия всегда была un peu demodee , не зря наши бабушки ездили одеваться в Париж…
— Моя, боюсь, не ездила, — улыбнулся Полунин.
— Нет, ну я говорю фигурально… Ты, конечно, еще здесь побудешь? Оставайся, а я тебя покину, у меня голова уже разболелась от всей этой brouhaha — нет-нет, ты оставайся, я ведь вижу, что тебе не хочется уходить! Я бы сама еще посмотрела, но боюсь, начнется мигрень. Жаль, что не экспонировали ювелирную промышленность, — кстати, ты думаешь, она там вообще есть?
— Есть, вероятно.
— Надо было спросить у барышни — ужасно милая там была барышня, такая любезная, я ее спросила, откуда она знает испанский, и она сказала, что учила в юниверситэ, — кто бы мог подумать, что большевики учат кастельяно! Так я побежала, милый. Ты когда будешь дома?
— Точно не знаю, Дуня…
— Я только в том смысле, чтобы знать, когда обед. В пять не очень рано?
— Хорошо, давай в пять…
Они вместе вышли на площадь за павильоном, где стояла крупногабаритная техника; Дуняша направилась к выходу. Полунин посмотрел ей вслед, она тоже оглянулась и, приподняв руку к плечу, пошевелила пальцами, и каким-то странным, чужеродным, не вписывающимся в окружающее показался вдруг ему весь ее облик, — здесь, среди машин, рядом с самоходной буровой установкой, эта кукольная женщина в нарядном манто, с модной прической и на острых стилетных каблучках выглядела как-то… Полунин даже не мог сразу определить — как. В общем, она сюда не вписывалась, и это ощущение поразило его. Вокруг толпились праздные, хорошо одетые люди, но они не вызывали в нем этого тревожного чувства. Это были просто посетители, многие зашли сюда так же, как могли зайти в соседний Луна-парк или в Ретиро — от скуки, от любопытства. До них ему не было никакого дела. Тогда как Дуняша…
Полунин почувствовал вдруг внезапную усталость. Приподнятое настроение, с каким он шел сюда, рассеялось без остатка, в голову полезли мрачные мысли. Ничего определенного, впрочем, так, подавленность какая-то — вроде шумового фона в наушниках, нечто унылое и бессмысленное. Сутулясь и держа руки за спиной, он обошел экспозиционную площадку, поглядывая на грузовики, тракторы, комбайны. Легковых машин было всего три — крошечный «москвич», длинный черный «ЗИМ», похожий на «бьюик» сороковых годов, бежевого цвета «победа». Вдалеке возвышался над толпой ребристый кузов громадного самосвала, — нет, всего сразу не осмотришь, да и впечатлений многовато для первого раза…
Уже две недели — с тех пор как Полунин вернулся из Парагвая, — они жили «своим домом»: Дуняшина подруга, француженка, уехавшая по делам в Европу, на время уступила ей квартиру на улице Сармьенто. Место, правда, было очень шумным, и прямо за окном всю ночь то вспыхивала, то гасла какая-то идиотская реклама, но зато эти две комнатки давали им иллюзию своего очага.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69