Как лунатик, отправился он на первое занятие. Сел за учительский стол и разрешил сесть ребятам. Окинув взглядом класс, детские лица, он встал и начал прохаживаться перед учениками.
Вдруг взгляд его упал на освещенный солнцем склон горы, и ему показалось, что по склону спускается Марианна. Кальман стоял и смотрел на нее, а дети, похолодев от страха, — на его наводящее ужас лицо. Прошептав: «Марианна, Марианна!», — учитель истошно закричал и выбежал из класса. На улице он рухнул наземь и лишился чувств…

Лечение в больнице затянулось на несколько месяцев. Порой врачи теряли всякую надежду. А он молчал. Лежал и, не отрываясь, смотрел на склон горы. Он был спокойный, послушный больной, со всеми вежливый. Друзья не забывали его: каждый день кто-нибудь обязательно приходил к нему — Домбаи, Маргит, Кара, Шалго. Кальман понимал все, что ему говорили, — что Шандор стал парторгом завода, что он женился на Маргит. А когда Маргит сказала ему, что ждет ребенка, задумчиво улыбнулся. Знал, что Откар Шалго занимается теперь розыском скрывающихся фашистов, помогает в этом Эрне Каре. Откуда-то он даже знал, что Шалго — секретный сотрудник отдела Кары. Однажды его навестил и профессор Калди. Профессор сильно постарел, поседел, ссутулился, лицо у него было усталое, осунувшееся. Они молча смотрели друг на друга и без слов понимали не высказанные вслух мысли, скрытые чувства.
В одну из ночей возле постели Кальмана дежурил Кара.
— Ты должен поправиться, — сказал он с теплотой в голосе.
— Я и сам хочу поправиться.
— А поправиться ты сможешь в том случае, если забудешь.
— Я не могу забыть.
— Должен. Будешь снова учить детей.
— Я не хочу учить. Не умею.
— Ты должен встать на ноги, Кальман.
— Помоги.
— Какой предмет ты не любил больше всего, когда был студентом?
Кальман долго молчал, раздумывая.
— Математику и физику, — наконец сказал он.
— Значит, тебе нужно изучить их. Именно их. Ты должен преодолеть свою слабость.
Кальман кивнул в знак согласия.
Затем для Кальмана наступили трудные годы. Он поступил в Политехнический институт и стал грызть гранит науки. Бедствовал, но с редким усердием занимался. В процессе учебы он начал открывать для себя совершенно новый, неизвестный ему прежде мир. Средства на жизнь он добывал переводами. Он совсем перестал интересоваться политикой и даже не знал, какие партии существовали в то время в стране и чего каждая из них хотела. Знал только, что коммунисты собираются строить социализм.
Кара уже больше не жил у него, но иногда они встречались. Сходились вместе супруги Домбаи, Кара, а также Шалго. Спорили о политике, но Кальман в их споры не вмешивался. Прислушивался он к ним только, когда кто-нибудь из спорщиков заявлял, что американцы и англичане усиленно засылают в Венгрию своих агентов.
— Им это нетрудно, — говорил обычно Кара, — у них еще до войны была здесь широкая агентурная сеть.
— А если вы узнаете о ком-то, что он до войны был агентом англичан, что вы с ним сделаете? — спросил как-то Кальман с рассеянным видом.
— Посадим.
— Даже в том случае, если он ничего для них не сделал?
— Такого не бывает, — возразил Кара. — Факты говорят о том, что, пока англичане и американцы вместе с нами сражались против фашистов, их разведки уже насаждали у нас свою агентуру для работы против Советского Союза; больше того, в последние месяцы войны они откровенно сотрудничали с гестапо. Некоторые из их агентов выдавали коммунистов эсэсовцам.
— Такие, как, например, мой дядя? — переспросил Кальман.
— Точно. Такие, как твой дядя.
— А вы не знаете, что сталось с ним?
— Говорят, погиб в Берлине, — сказал Кара.
— Вместе со Шликкеном, — добавил Шалго, до сих пор молчавший.
Несколько дней спустя Кальман встретился с Шалго. С севера дул холодный, пронзительный ветер. Кальман возвращался с вечерней прогулки по набережной Дуная. Ветер освежал, и он чувствовал себя бодрее.
— Послушайте, Шалго, почему вы до сих пор не выдали меня и не рассказали, что в конце концов я ведь тоже агент англичан?
— Потому что вы, Кальман, не агент. Вы окончили курсы английской разведки, но не для того, чтобы шпионить и бороться против народной демократии.
— Что же вы мне советуете? Сказать об этом Каре?
Шалго остановился, поставил ногу на чугунную решетку и, тяжело дыша от натуги, завязал шнурок. За последние месяцы он сильно располнел.
— Видите ли, Борши, — начал он, — если хотите послушаться моего совета, Каре об этом не говорите. И я объясню вам почему. Ваша откровенность причинила бы ему только лишние заботы: он любит вас, верит вам, но он не вправе один решать вашу судьбу. Для этого его власти недостаточно. А те, кому он подчиняется, не поверят ни одному вашему слову.
Итак, Кальман молчал. Объяснение Шалго показалось ему логичным, тем более что он чувствовал себя чистым, незапятнанным, так как не совершил никаких прегрешений против республики.
Через несколько дней Кальмана Борши неожиданно вызвали на проспект Андраши, 60. Сперва его принял молодой следователь, а спустя некоторое время пришел еще один — пожилой, худощавый, усатый. Положение Кальмана было не из легких. А поскольку он вынужден был умалчивать о многом из своего прошлого, показания его выглядели неполными, местами противоречивыми, и он чувствовал сам, что следователи не верят ему.
По улице шли демонстранты, и в окно долетали слова «Интернационала»: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Когда песня смолкла вдали, усатый спросил:
— Почему вы не вступили в коммунистическую партию?
— А почему я должен был в нее вступить? Ведь я никогда не считал себя коммунистом.
— Но все ваши друзья коммунисты: и Шандор Домбаи, и Эрне Кара… и покойная невеста…
— А я вот не коммунист!
— Да, конечно, — согласился усатый. — Вот вы говорите, что товарищ Калди умерла у вас на руках.
— Да, ее убили, — сказал Кальман. — Лейтенант Бонер и майор Шликкен убили ее.
— Но кто ее выдал немцам? — Усатый следователь закурил сигарету. — И почему вас посадили в одну камеру с ней? Это довольно необычно.
— Возможно, что необычно. Ответ на этот вопрос вам мог бы дать Шликкен. Может быть, он хотел предоставить мне возможность проститься с Марианной.
Молодой следователь презрительно усмехнулся.
— Вот уж не знал, что гестаповцы были такими гуманными.
— Больше я ничего не могу сказать. — Кальман становился все более раздражительным, но старался сдерживать себя и не лезть на рожон.
— Ну и, наконец, эта история с побегом, — сказал усатый. — Странно, что вам так легко удалось бежать из гестапо. — Он взглянул на своего молодого коллегу.
— Удавалось это и другим, — возразил Кальман.
— Да, — согласился усатый. — Однако непонятно, почему товарищ Калди не сказала вам в камере, кто же ее все-таки предал.
Кальман мог бы, конечно, признаться сейчас, что одной из предательниц была Илона Хорват, но назови он Илонку, та, в свою очередь, покажет, что и он, Кальман Борши, небезгрешен.
— Я думаю, что моя невеста и сама не знала этого. Или вы подозреваете в предательстве меня?
— Мы просто хотели бы поймать предателя, — уклончиво ответил усатый.
— И я тоже, — сказал Кальман, а сам подумал, с каким бы удовольствием дал он по физиономии этому молодому, презрительно ухмылявшемуся следователю.
— Вы, конечно, не знали и того, что ваш дядя английский агент?
— Не знал. Ничего другого сказать не могу. Прошу вас справиться у полковника Семенова Ивана Васильевича. Он вам может сказать, был ли я предателем…
— У кого нам справляться — это уж предоставьте решать нам, — возразил молодой и зашептался с усатым.
Кальмана задело за живое высокомерие следователя. Его так и подмывало спросить, где тот был сам и чем занимался во время немецкой оккупации, но он не решился, понимая, что, кроме новых неприятностей, это ничего ему не даст.
— Тогда я попрошу вас спросить у подполковника товарища Кары.
Но молодой следователь сделал такое движение рукой и состроил такую кислую мину, что истолковать это можно было примерно так: «Нашли на кого ссылаться…»
— А вот когда вас арестовали немцы, — продолжал усатый, — сколько всего заключенных было в подвале?
— Не знаю.
— Но, по-видимому, вас было несколько человек?
— Возможно.
— А когда вы бежали из подвала вместе с тем хортистским контрразведчиком…
— С Шалго, — вставил Кальман.
— Не перебивайте, я сам знаю, что его фамилия Шалго, — строго взглянул на Кальмана следователь. — Почему вы не освободили остальных узников?
Вопрос следователя был весьма логичен.
— Не знаю, — сказал Кальман. — О них я в тот момент не думал.
— Это похоже на таких, как вы, — заметил усатый.
Кальмана оскорбили слова следователя. Ничего не ответив, он отвернулся к окну.
— Где ваш дядя?
— Не знаю. Слышал, что он погиб.
— От кого слышали?
— Мне сказал об этом товарищ Кара.
Домой Кальман возвращался в подавленном настроении.
2
Нет, разговор с Домбаи не мог успокоить Кальмана. Чтобы забыть о неприятностях, он с еще большей энергией принялся за учебу. Но и учеба не помогла ему: неприятности последних месяцев не оставляли его в покое, и многое из того, что происходило вокруг, ему не нравилось. Глубокой осенью по городу пронесся слух: политической полиции удалось раскрыть крупный заговор. Слух распространился с быстротой пожара. Дошел он и до Кальмана.
Подпольная ставка… военные приказы… много арестованных… Наступили тревожные дни. Каждый вечер Кальман засыпал с одной мыслью: ночью придут и за ним. Хоть вовсе не ложись! Все равно всю ночь будут мучить глупые, тревожные сны. Беспокойство его еще больше возросло, когда ему сказали, что Домбаи из ЦК перевели на другую работу. Однако Кальмана на этот раз не тронули. А в конце зимы ему стало известно, что из города исчез Оскар Шалго. Поначалу Кальман подумал, что его попросту арестовали. Однако позднее он узнал, что Шалго сбежал на Запад.
И снова Кальмана вызвали к следователю. Что вы знаете о Шалго? Где познакомились? Что вам известно о его связях? Сколько раз вы встречались с Шалго после сорок пятого года и о чем с ним говорили?
На все эти вопросы Кальман отвечал осторожно. Инстинктивно он чувствовал, что не должен защищать Шалго, и рассказал все, что знал о нем, разумеется, выпустив подробности, которые могли повредить ему самому.
Про себя он очень удивился, когда следователь заявил ему, что Марианну и других коммунистов выдал немцам Оскар Шалго, но вслух своих соображений и сомнений не высказал. И с радостью принял к сведению сообщение, что дело его отныне считается прекращенным, больше он политическую полицию не интересует. Так что на улицу он вышел успокоенный, с облегченным сердцем.
Кальман продолжал учиться и очень редко виделся со своими старыми друзьями. Домбаи перевели на периферию, а Кара уехал на учебу в Советский Союз. В Будапеште у Кальмана остался один-единственный друг — профессор Калди. Профессор уже не преподавал в университете и жил уединенно в своей вилле на Розовом холме. Эту виллу он получил уже от государства. Ни в одну из партий он так и не вступил. В деньгах не нуждался, так как хорошо зарабатывал, публикуя свои научные труды. Кальман навещал его примерно раз в месяц, и тогда их дискуссии затягивались глубоко за полночь.

Осенью сорок девятого года — к этому времени он уже закончил пятый курс — как-то поутру его вызвали в деканат. Спросили, знает ли он Эрне Кару, а когда Кальман подтвердил, что знает, его забрали. Три дня длился допрос. Допытывались: что он знает о Каре? Только хорошее. Но хорошее не интересовало следователей. Знал ли, что Кара помог бежать Шалго? Не знал. Он ничего не знал. И словно автомат повторял: Кара честнейший на свете человек. Кара чистый человек. Кара настоящий коммунист. В конце концов его послали к черту и велели убираться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44