..
Зло прищурился Чаплицкий:
— А ваша совесть бьет в набат... пустых бутылок?
Колыванов медленно покачал головой:
— Моя совесть, как крыса, в груди ворошится... Все сердце выела. Только она... да страх остались, да срам горький за все, что мы тут наворотили...
— Что ж мы такого наворотили? — неприязненно пробормотал Чаплицкий.
А Колыванов вдруг пьяно выкрикнул:
— Родину— мамку мы снасильничали, вот что...
— Прекратите истерику, ну! — прошипел Чаплицкий. — Баба несчастная.
Колыванов замолчал, опустил голову.
К столу подошел Федор Муратов, наклонился к Чаплицкому:
— Петр Сигизмундович, извольте пожаловать в кабинет, ждет вас брат Тиша.
Чаплицкий добро засмеялся, хлопнул по плечу Колыванова:
— Не тужите, поручик, все еще будет в порядке. Сейчас вас накормят, дадут выпить, отогрейтесь, а потом вместе пойдем отсюда... — Он встал, велел Муратову: — Федечка, приласкай моего друга...
Когда отошли на несколько шагов, Чаплицкий быстро шепнул трактирщику:
— Какой— нибудь варнак у вас найдется?
Муратов склонил голову:
— Завсегда под рукой, Петр Сигизмундович.
— Тогда, Федя, с этим... «другом» моим... Закончи. Совсем... Понял?
— Понял!
Они вошли в заднюю комнату трактира — «кабинет», — где их встретил с распростертыми объятиями Тихон Муратов.
— Дорогим гостям честь и место!
Чаплицкий, обнимая хозяина, сказал Берсу:
— Знакомьтесь, ротмистр. Это мой друг, советчик и верный помощник Тихон Савельевич Муратов. — И обернулся к Тихону: — Что, Тиша, плохо живем?
— Хуже некуда, Петр Сигизмундович. Голодуют людишки шибко, до края дошли.
Чаплицкий бросил насмешливо:
— А тебе их, Тиша, жалко?
Муратов с жаром возразил:
— Не— е! Чего их жалеть! Это им только помстилось, будто все — всем стадом, значит, — могут сладко есть да пить. Не было так никогда и не будет. Звереют они, однако. Боюсь, конец нам всем, ежли избавление не придет.
— Вот я и пришел, чтобы мы вместе приблизили час избавления, — серьезно сказал Чаплицкий.
— Мы с братом всегда готовые, — твердо заверил Тихон.
Чаплицкий остро сощурился:
— И в случае беды Чека не испугаешься?
Тихон махнул рукой:
— Э, пустое... в писании сказано: «Не по своей воле ты создан, не по своей воле ты родился, не по своей воле ты живешь, не по своей воле и помрешь...»
Тихон истово, торжественно перекрестился, глядя на угол, где раньше висели образа.
Чаплицкий встал, обнял его, троекратно расцеловал. Подумал, сказал:
— Большевички, Тихон, хотят, как говорили древние люди, — «Агнаэ эт игнис интердикцио, хок эст эксилиум» — запретить нам пользоваться огнем и водой...
— Это как? — не понял Тихон.
— Ну, изгнать нас. А еще лучше — совсем изничтожить.
Только хрен у них это получится. Так что, давай к делу, Тиша.
— Слушаю, Петр Сигизмундович!
— У тебя здесь место людное, на юру, много людей шастает. Место — лучше не надо! Здесь у нас будет и штаб, и арсенал, и сборный пункт верным людям.
— А что мыслишь себе, Петр Сигизмундович?
— А мыслю я вот что. Среди людишек — голод, тоска, брожение. За весну— лето дожуют остатки продовольствия, уже и гуляша из тюленины не получишь — ни за какие деньги. Так, нет?
— Так точно.
— Ну, вот большевики и хотят морским проходом пригнать сюда сибирский хлебушко. Если мы им это поломаем, к осени начнут жрать друг друга — им из Центра везти не на чем... Да и нечего... Тогда и крикнем восстание по всему Северу. Все на него поднимутся!
Тихон раздумчиво кивнул:
— Дай— то, господи! А Англия как?
— Поможет.
— Ну, с богом! С богом! Прошу вас к столу...
Стол, будто скатерть— самобранка, был уже уставлен дорогими яствами, совсем, кажется, позабытыми напитками. Тихон откупорил бутылку нежинской рябины на коньяке, принялся разливать по рюмкам.
Чаплицкий, обняв его за плечи, спросил со смехом:
— Тиша, помнишь, как мы с тобой по документам серба Ясковича отправляли за границу Александра Федоровича Керенского? Дурня этого?...
— Как не помнить! А что?
— Глупость сделали, надо было его повесить.
— А что — мешает, нешто?
— Да нет, просто было бы приятно вспомнить!
Тихон захохотал:
— Это уж да! Это уж точно!
Чаплицкий согнал с лица улыбку.
— Ну, а теперь за работу, Тихон. Мне срочно нужны верные люди...
— Много?
Чаплицкий посмотрел ему в глаза, прищурился, доверительно сказал:
— Ох, много, Тиша. Сколько можно — всем дело найдется. Я думаю, у вас с Феденькой есть на примете...
— Есть, — твердо ответил Тихон. — Хорошие люди. И не только на примете.
— Это как? — недопонял Чаплицкий.
— Несколько господ офицеров от корпуса отстали... У нас столуются... а кой— кто и кров над головой имеет... Есть и другая публика — штатские, но боевые...
— Во— он как! — Чаплицкий был очень доволен.
Тихон преисполнился гордостью:
— А как же! Небось народ мы крепкой закваски! Если дозволите — представлю.
— Очень хорошо, Тиша. Только не всех сразу. И насчет меня покороче: начальственный, мол, господин, необходимыми полномочиями облечен, и... хватит с них.
Тихон развел руками, показывая, что уж ему— то подобная азбука ни к чему.
Он усадил за стол дорогих гостей, убедился в том, что у них прекрасный аппетит, выпил с ними рюмку рябиновой настойки и умчался.
Не прошло и десяти минут, как он вернулся с двумя людьми: высоким, подтянутым, опрятно одетым блондином и полным, в крестьянском армяке, с большой лысиной и мешками под глазами.
Оба отличались заметной военной выправкой, знакомясь, разом щелкнули каблуками:
— Поручик Литовцев Всеволод Николаевич...
— Капитан Сударев Иван Андреевич...
Чаплицкий поднялся, гостеприимно пригласил их к столу:
— Прошу, господа... Приятно познакомиться...
Трапеза еще не вошла в силу, когда двери общего зала столовой №3 распахнулись, пропуская чекистов и наряд красноармейцев.
Чекист в желтой кожаной тужурке громко объявил:
— Спокойно, граждане! Оставаться на местах: проверка документов...
Несмотря на этот призыв, в зале сразу же возник шум, гам, поднялась суматоха: многим из столующихся проверка документов была ни к чему.
Воспользовавшись суетой, Федор Муратов проскользнул в «кабинет», крикнул:
— Облава! Проверка документов!
Неторопливо поднялся Тихон:
— Ш— шш, Федя, не шуми. Не извольте беспокоиться, господа. Щас я всех отсюда выведу. Есть ход...
Берс, надевая пальто, ругался:
— Такой ужин пропал!..
— Не пропал, — торопливо возразил Чаплипкий, распихивая по карманам яства.
Уже на выходе остановился, напомнил младшему Муратову:
— Федя, не забудь про человечка, что я тебе показал...
В одной руке у него была курица, в другой — револьвер.
Все последующие дни Чаплицкого можно было видеть не только в столовой №3 — он появлялся и в порту, и в цехах судоремзавода, и около радиостанции.
Энергичный, озабоченный и в то же время всегда веселый, он деловито разговаривал с самыми разными людьми. С некоторыми он приходил в заднюю комнату заведения братьев Муратовых, закрепляя бокалом вина только что возникшую связь...
Никому и в голову бы не пришло, что эта активная деятельность имеет какое бы то ни было отношение к убийству неизвестного офицера — впрочем, позднее он был опознан как штабс— капитан 186— го пехотного полка Владимир Афанасьевич Суров; чекисты, обнаружившие тело Сурова, решили, что он был ограблен и убит бандитами, которых в то смутное время было более чем достаточно...
В действительности все обстояло еще проще: штабс— капитан наотрез отказался сотрудничать с Чаплицким и, на свою беду, не смог скрыть симпатии к революции. Это стоило ему жизни.
И уж совсем никого не удивила гибель окончательно опустившегося, спившегося поручика гвардейского Семеновского полка Алексея Дмитриевича Колыванова.
Патруль нашел его в овраге с перерезанной глоткой, и рыжий худой красноармеец, равнодушно цыкнув щербатым зубом, бросил: «Офицерье проклятое... Черт с ним: собаке — собачья смерть...»
Чаплицкий действовал.
В нетопленой комнате бывшего коммерческого архангельского училища сидели на лавках, на столах, просто на полу человек тридцать матросов, солдат, рабочих.
За первым столом, на котором чадила масляная плошка, закутавшись в теплый платок, сидела Лена Неустроева.
Она проводила культчас: с выражением читала книгу вслух.
Шестаков тихо приоткрыл дверь и присел сзади на освобожденный белобрысым молодым матросиком табурет. Огляделся по сторонам, с удовольствием заметил, с каким интересом слушают Лену бойцы.
А она, отложив книгу, — не то по памяти, не то своими словами — взволнованно рассказывала, вглядываясь в мерцание людских глаз, полускрытых от нее потемками:
— Поклонился тогда Емельян Пугачев на все четыре стороны и сказал голосом, чуть дрогнувшим: «Прости меня, народ русский, если согрешил в чем перед тобою!..» Сорвали палачи с него рубаху, повалили на деревянный настил, молнией блеснул над притихшей Болотной площадью топор, глухо стукнул...
Закончился рассказ, повскакали бойцы, обступили Лену.
— Эх, Елена Константиновна, говорил же я — не надо ему было под Оренбургом топтаться! — крикнул белобрысый паренек, уступивший Шестакову табуретку.
Пожилой бородатый солдат возразил:
— Тоже мне, Суворов нашелся! Мудер больно!
— А что? Если бы он от Казани сделал марш— бросок навстречу корпусу Михельсона? А— а? — поддержал белобрысого широкоплечий рябоватый матрос.
— На— а? А Чернышевскую армию на фланге куда дел? Ему надо было сразу на Урал прорываться. Там и места побогаче, и сразу всем крестьянам — вольную, горнорабочим — свободу! — не сдавался бородатый.
Раздалось сразу несколько голосов:
— Дык Хлопушу в тех местах уже прижали? Куды ему было деваться?
— Раньше надо было! И объявлять союз пролетариев и крестьян.
— Инородцев ширше звать нужно было: и башкирцы, и калмыки, и мордва — все помогнули б. Я их знаю!
— Я в тех местах Колчака да белочехов колошматил. В Орские заводы Пугачу бы идтить.
Лена и Шестаков возвращались по тихой заснеженной улице. Погода стояла хорошая, ясная, и они шли не спеша — гуляя. Изредка, порывами налетал ветер и трепал на высокой круглой тумбе обрывок давнишней афиши.
Лена мельком взглянула на нее и остановилась:
— О, господи!.. Вы прочтите только, Николай Павлович!
На остатке афиши можно было прочесть объявление, напечатанное замысловатыми готическими буквами:
«...ОГРАММА ВЫСТУПЛЕНИЯ:
ОБРЕЗ РУКИ ИЛИ ОТРЕЗ ГОЛОВЫ, С КРОВОТЕЧЕНИЕМ, НО НЕ НАСМЕРТЬ!»
Шестаков расхохотался:
— Вот бы вашим слушателям, Леночка, предложить такую программу!
Лена с улыбкой сказала:
— Как раз этим их не удивишь. Но во многих вещах они как дети...
— Да, — согласился Шестаков. — Однако заметьте, что они все— таки сделали то, что не удалось Пугачеву. В их соображениях по тактике войны с царизмом — огромный собственный опыт. И поражений, и побед.
— А у меня нет никакого опыта, — грустно отозвалась Лена. — Вернее, мой опыт никому — да и мне самой — не нужен. И научить ничему не может.
— У вас зато есть замечательной силы характер, — снова засмеялся Шестаков.
Лена замахала на него руками:
— Какой там характер! Я держусь, как могу, чтобы не видно было моего страха. Я так вам завидую...
— Мне? — удивился Шестаков.
— Вы такой молодой...
— Леночка, какой же я молодой?! Александру Невскому на Чудском озере было двадцать три года! А я в эти годы еле в штурмана на эсминце попал.
Лена взяла его под руку, посмотрела в глаза.
— Я очень люблю, когда вы смеетесь. Вы такой сильный, уверенный в себе, все знающий... А когда смеетесь, глаза у вас детские!
Шестаков попытался отшутиться:
— Мудрости в них маловато... Житейской!
Лена покачала головой:
— Ее не бывает, житейской или абстрактной. Мудрость — это познание добра и зла. На наш век столько зла пришлось! Где добра собрать столько же?
— Леночка, хороших людей в мире больше, и они заслуживают счастья, — ласково сказал Шестаков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Зло прищурился Чаплицкий:
— А ваша совесть бьет в набат... пустых бутылок?
Колыванов медленно покачал головой:
— Моя совесть, как крыса, в груди ворошится... Все сердце выела. Только она... да страх остались, да срам горький за все, что мы тут наворотили...
— Что ж мы такого наворотили? — неприязненно пробормотал Чаплицкий.
А Колыванов вдруг пьяно выкрикнул:
— Родину— мамку мы снасильничали, вот что...
— Прекратите истерику, ну! — прошипел Чаплицкий. — Баба несчастная.
Колыванов замолчал, опустил голову.
К столу подошел Федор Муратов, наклонился к Чаплицкому:
— Петр Сигизмундович, извольте пожаловать в кабинет, ждет вас брат Тиша.
Чаплицкий добро засмеялся, хлопнул по плечу Колыванова:
— Не тужите, поручик, все еще будет в порядке. Сейчас вас накормят, дадут выпить, отогрейтесь, а потом вместе пойдем отсюда... — Он встал, велел Муратову: — Федечка, приласкай моего друга...
Когда отошли на несколько шагов, Чаплицкий быстро шепнул трактирщику:
— Какой— нибудь варнак у вас найдется?
Муратов склонил голову:
— Завсегда под рукой, Петр Сигизмундович.
— Тогда, Федя, с этим... «другом» моим... Закончи. Совсем... Понял?
— Понял!
Они вошли в заднюю комнату трактира — «кабинет», — где их встретил с распростертыми объятиями Тихон Муратов.
— Дорогим гостям честь и место!
Чаплицкий, обнимая хозяина, сказал Берсу:
— Знакомьтесь, ротмистр. Это мой друг, советчик и верный помощник Тихон Савельевич Муратов. — И обернулся к Тихону: — Что, Тиша, плохо живем?
— Хуже некуда, Петр Сигизмундович. Голодуют людишки шибко, до края дошли.
Чаплицкий бросил насмешливо:
— А тебе их, Тиша, жалко?
Муратов с жаром возразил:
— Не— е! Чего их жалеть! Это им только помстилось, будто все — всем стадом, значит, — могут сладко есть да пить. Не было так никогда и не будет. Звереют они, однако. Боюсь, конец нам всем, ежли избавление не придет.
— Вот я и пришел, чтобы мы вместе приблизили час избавления, — серьезно сказал Чаплицкий.
— Мы с братом всегда готовые, — твердо заверил Тихон.
Чаплицкий остро сощурился:
— И в случае беды Чека не испугаешься?
Тихон махнул рукой:
— Э, пустое... в писании сказано: «Не по своей воле ты создан, не по своей воле ты родился, не по своей воле ты живешь, не по своей воле и помрешь...»
Тихон истово, торжественно перекрестился, глядя на угол, где раньше висели образа.
Чаплицкий встал, обнял его, троекратно расцеловал. Подумал, сказал:
— Большевички, Тихон, хотят, как говорили древние люди, — «Агнаэ эт игнис интердикцио, хок эст эксилиум» — запретить нам пользоваться огнем и водой...
— Это как? — не понял Тихон.
— Ну, изгнать нас. А еще лучше — совсем изничтожить.
Только хрен у них это получится. Так что, давай к делу, Тиша.
— Слушаю, Петр Сигизмундович!
— У тебя здесь место людное, на юру, много людей шастает. Место — лучше не надо! Здесь у нас будет и штаб, и арсенал, и сборный пункт верным людям.
— А что мыслишь себе, Петр Сигизмундович?
— А мыслю я вот что. Среди людишек — голод, тоска, брожение. За весну— лето дожуют остатки продовольствия, уже и гуляша из тюленины не получишь — ни за какие деньги. Так, нет?
— Так точно.
— Ну, вот большевики и хотят морским проходом пригнать сюда сибирский хлебушко. Если мы им это поломаем, к осени начнут жрать друг друга — им из Центра везти не на чем... Да и нечего... Тогда и крикнем восстание по всему Северу. Все на него поднимутся!
Тихон раздумчиво кивнул:
— Дай— то, господи! А Англия как?
— Поможет.
— Ну, с богом! С богом! Прошу вас к столу...
Стол, будто скатерть— самобранка, был уже уставлен дорогими яствами, совсем, кажется, позабытыми напитками. Тихон откупорил бутылку нежинской рябины на коньяке, принялся разливать по рюмкам.
Чаплицкий, обняв его за плечи, спросил со смехом:
— Тиша, помнишь, как мы с тобой по документам серба Ясковича отправляли за границу Александра Федоровича Керенского? Дурня этого?...
— Как не помнить! А что?
— Глупость сделали, надо было его повесить.
— А что — мешает, нешто?
— Да нет, просто было бы приятно вспомнить!
Тихон захохотал:
— Это уж да! Это уж точно!
Чаплицкий согнал с лица улыбку.
— Ну, а теперь за работу, Тихон. Мне срочно нужны верные люди...
— Много?
Чаплицкий посмотрел ему в глаза, прищурился, доверительно сказал:
— Ох, много, Тиша. Сколько можно — всем дело найдется. Я думаю, у вас с Феденькой есть на примете...
— Есть, — твердо ответил Тихон. — Хорошие люди. И не только на примете.
— Это как? — недопонял Чаплицкий.
— Несколько господ офицеров от корпуса отстали... У нас столуются... а кой— кто и кров над головой имеет... Есть и другая публика — штатские, но боевые...
— Во— он как! — Чаплицкий был очень доволен.
Тихон преисполнился гордостью:
— А как же! Небось народ мы крепкой закваски! Если дозволите — представлю.
— Очень хорошо, Тиша. Только не всех сразу. И насчет меня покороче: начальственный, мол, господин, необходимыми полномочиями облечен, и... хватит с них.
Тихон развел руками, показывая, что уж ему— то подобная азбука ни к чему.
Он усадил за стол дорогих гостей, убедился в том, что у них прекрасный аппетит, выпил с ними рюмку рябиновой настойки и умчался.
Не прошло и десяти минут, как он вернулся с двумя людьми: высоким, подтянутым, опрятно одетым блондином и полным, в крестьянском армяке, с большой лысиной и мешками под глазами.
Оба отличались заметной военной выправкой, знакомясь, разом щелкнули каблуками:
— Поручик Литовцев Всеволод Николаевич...
— Капитан Сударев Иван Андреевич...
Чаплицкий поднялся, гостеприимно пригласил их к столу:
— Прошу, господа... Приятно познакомиться...
Трапеза еще не вошла в силу, когда двери общего зала столовой №3 распахнулись, пропуская чекистов и наряд красноармейцев.
Чекист в желтой кожаной тужурке громко объявил:
— Спокойно, граждане! Оставаться на местах: проверка документов...
Несмотря на этот призыв, в зале сразу же возник шум, гам, поднялась суматоха: многим из столующихся проверка документов была ни к чему.
Воспользовавшись суетой, Федор Муратов проскользнул в «кабинет», крикнул:
— Облава! Проверка документов!
Неторопливо поднялся Тихон:
— Ш— шш, Федя, не шуми. Не извольте беспокоиться, господа. Щас я всех отсюда выведу. Есть ход...
Берс, надевая пальто, ругался:
— Такой ужин пропал!..
— Не пропал, — торопливо возразил Чаплипкий, распихивая по карманам яства.
Уже на выходе остановился, напомнил младшему Муратову:
— Федя, не забудь про человечка, что я тебе показал...
В одной руке у него была курица, в другой — револьвер.
Все последующие дни Чаплицкого можно было видеть не только в столовой №3 — он появлялся и в порту, и в цехах судоремзавода, и около радиостанции.
Энергичный, озабоченный и в то же время всегда веселый, он деловито разговаривал с самыми разными людьми. С некоторыми он приходил в заднюю комнату заведения братьев Муратовых, закрепляя бокалом вина только что возникшую связь...
Никому и в голову бы не пришло, что эта активная деятельность имеет какое бы то ни было отношение к убийству неизвестного офицера — впрочем, позднее он был опознан как штабс— капитан 186— го пехотного полка Владимир Афанасьевич Суров; чекисты, обнаружившие тело Сурова, решили, что он был ограблен и убит бандитами, которых в то смутное время было более чем достаточно...
В действительности все обстояло еще проще: штабс— капитан наотрез отказался сотрудничать с Чаплицким и, на свою беду, не смог скрыть симпатии к революции. Это стоило ему жизни.
И уж совсем никого не удивила гибель окончательно опустившегося, спившегося поручика гвардейского Семеновского полка Алексея Дмитриевича Колыванова.
Патруль нашел его в овраге с перерезанной глоткой, и рыжий худой красноармеец, равнодушно цыкнув щербатым зубом, бросил: «Офицерье проклятое... Черт с ним: собаке — собачья смерть...»
Чаплицкий действовал.
В нетопленой комнате бывшего коммерческого архангельского училища сидели на лавках, на столах, просто на полу человек тридцать матросов, солдат, рабочих.
За первым столом, на котором чадила масляная плошка, закутавшись в теплый платок, сидела Лена Неустроева.
Она проводила культчас: с выражением читала книгу вслух.
Шестаков тихо приоткрыл дверь и присел сзади на освобожденный белобрысым молодым матросиком табурет. Огляделся по сторонам, с удовольствием заметил, с каким интересом слушают Лену бойцы.
А она, отложив книгу, — не то по памяти, не то своими словами — взволнованно рассказывала, вглядываясь в мерцание людских глаз, полускрытых от нее потемками:
— Поклонился тогда Емельян Пугачев на все четыре стороны и сказал голосом, чуть дрогнувшим: «Прости меня, народ русский, если согрешил в чем перед тобою!..» Сорвали палачи с него рубаху, повалили на деревянный настил, молнией блеснул над притихшей Болотной площадью топор, глухо стукнул...
Закончился рассказ, повскакали бойцы, обступили Лену.
— Эх, Елена Константиновна, говорил же я — не надо ему было под Оренбургом топтаться! — крикнул белобрысый паренек, уступивший Шестакову табуретку.
Пожилой бородатый солдат возразил:
— Тоже мне, Суворов нашелся! Мудер больно!
— А что? Если бы он от Казани сделал марш— бросок навстречу корпусу Михельсона? А— а? — поддержал белобрысого широкоплечий рябоватый матрос.
— На— а? А Чернышевскую армию на фланге куда дел? Ему надо было сразу на Урал прорываться. Там и места побогаче, и сразу всем крестьянам — вольную, горнорабочим — свободу! — не сдавался бородатый.
Раздалось сразу несколько голосов:
— Дык Хлопушу в тех местах уже прижали? Куды ему было деваться?
— Раньше надо было! И объявлять союз пролетариев и крестьян.
— Инородцев ширше звать нужно было: и башкирцы, и калмыки, и мордва — все помогнули б. Я их знаю!
— Я в тех местах Колчака да белочехов колошматил. В Орские заводы Пугачу бы идтить.
Лена и Шестаков возвращались по тихой заснеженной улице. Погода стояла хорошая, ясная, и они шли не спеша — гуляя. Изредка, порывами налетал ветер и трепал на высокой круглой тумбе обрывок давнишней афиши.
Лена мельком взглянула на нее и остановилась:
— О, господи!.. Вы прочтите только, Николай Павлович!
На остатке афиши можно было прочесть объявление, напечатанное замысловатыми готическими буквами:
«...ОГРАММА ВЫСТУПЛЕНИЯ:
ОБРЕЗ РУКИ ИЛИ ОТРЕЗ ГОЛОВЫ, С КРОВОТЕЧЕНИЕМ, НО НЕ НАСМЕРТЬ!»
Шестаков расхохотался:
— Вот бы вашим слушателям, Леночка, предложить такую программу!
Лена с улыбкой сказала:
— Как раз этим их не удивишь. Но во многих вещах они как дети...
— Да, — согласился Шестаков. — Однако заметьте, что они все— таки сделали то, что не удалось Пугачеву. В их соображениях по тактике войны с царизмом — огромный собственный опыт. И поражений, и побед.
— А у меня нет никакого опыта, — грустно отозвалась Лена. — Вернее, мой опыт никому — да и мне самой — не нужен. И научить ничему не может.
— У вас зато есть замечательной силы характер, — снова засмеялся Шестаков.
Лена замахала на него руками:
— Какой там характер! Я держусь, как могу, чтобы не видно было моего страха. Я так вам завидую...
— Мне? — удивился Шестаков.
— Вы такой молодой...
— Леночка, какой же я молодой?! Александру Невскому на Чудском озере было двадцать три года! А я в эти годы еле в штурмана на эсминце попал.
Лена взяла его под руку, посмотрела в глаза.
— Я очень люблю, когда вы смеетесь. Вы такой сильный, уверенный в себе, все знающий... А когда смеетесь, глаза у вас детские!
Шестаков попытался отшутиться:
— Мудрости в них маловато... Житейской!
Лена покачала головой:
— Ее не бывает, житейской или абстрактной. Мудрость — это познание добра и зла. На наш век столько зла пришлось! Где добра собрать столько же?
— Леночка, хороших людей в мире больше, и они заслуживают счастья, — ласково сказал Шестаков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30