— Значит, это не может быть лесоруб, — резюмировал он коротко. — Настроились вы против лесников, — буркнул Турлей. — Но в наших лесах бывают и стажеры. Такой молодой человек, с надеждой на диплом инженера или лесотехника, в самый раз подошел бы в партнеры для Луизы.
Поддакнули этой мысли священник Мизерера и старший сержант. Только Порваш улыбнулся украдкой, потому что подумал, что для такой Луизы, пожалуй, художник был бы наилучшим Любовником. Он даже хотел высказаться на эту тему, но в этот момент в сорока шагах от них из молодняка выскочил большой заяц, задержался на лесной дороге и, увидев охотников, замер в удивлении. Ружья охотников были заряжены на кабана, свинцовыми зарядами, которые называются картечью, и только у священника Мизереры была в стволах дробь. Он молниеносно прицелился в зайца и нажал на спуск. После выстрела упало немного снега с ближней наклонившейся ветви. Заяц подскочил вверх, а потом повалился, роя снег лапами.
— Дануська будет очень довольна, — сказал священник Мизерера, смело идя к зайцу) истекающему кровью в снегу.
— Мы договаривались, что добыча общая, — едко заметил художник Порваш. — Это правда, — заметил священник и повернул назад. — Заяц один, а нас пятеро, — опечалился комендант Корейво. Тем временем солнце уже спряталось за лес, и голубовато-серый сумрак вошел в молодняки. Приятно было беседовать о том о сем в такой хорошей компании, но пришла пора возвращаться домой. Жалко им стало, что заяц выскочил на дорогу, и священник его подстрелил, потому что как поделить его между пятью охотниками? Доктор Неглович вспомнил, что дома старая Макухова поставила на кухонную печь разогревать вареники с грибами и с капустой, в салоне печь горячая, а на столе лежит открытая книга некой пани Карен Хорней под названием «Страх перед женщиной». И он решил быстро закончить спор:
— Я вам советовал читать Аристотеля. А у него сказано: «Природа имеет обычай добавлять вещь меньшую к большей, а не вещь ценнейшую и большую к вещи меньшей». Не подлежит сомнению, что заяц — это вещь меньшая, а священник Мизерера — вещь большая. Поэтому заяц должен быть добавлен к священнику, а не наоборот.
— Правильно, — согласился Любиньски, а также лесничий Турлей и комендант Корейво, так как было очевидно, что священник не позволит отобрать у себя зайца. Только Порваш ничего не сказал, потому что в его представлении заяц был вещью большей и ценнейшей, чем священник Мизерера. Но и он понимал, что все равно не получит этого зайца. — Бог вам воздаст, — вежливо поблагодарил священник.
Он поднял со снега зайца, и все двинулись в обратную дорогу, по собственным следам. Комендант Корейво с уважением думал о докторе, который так здорово нашелся и быстро разрешил спорный вопрос.
— Люблю с вами охотиться, панове, — сказал он наконец. — Правда, никогда мне не случалось принести домой добычу, но с вами человек становится умнее. В прошлое воскресенье на коллективной охоте в лесу за Трумейками мы со священником застрелили по кабану, но сколько же мы наслушались грязных выражений и глупых охотничьих шуточек — это превосходит всякое воображение. С вами все по-другому. Возьмем, например, такого Аристотеля. В голову бы мне не пришло, что меньшую вещь надо добавлять к большей, а не наоборот. Простое дело, а однако в голову что-то подобное само не придет. Что же касается той Луизы, пан писатель, то мне даже удивительно, что никто не подумал о нашем постовом Брожке. Парень молодой, пока он живет в отделении, но скоро получит квартиру, две комнаты с кухней в Трумейках. Он работает у нас полгода и все как-то не может себе девушку найти. Интересно, что бы он сказал о Луизе?
— Зачем вы создаете новые проблемы? — рассердился Турлей. — Все-таки я знаю, как мало зарабатывают учительницы, и к тому же очень молодые. Зачем такая девушка Брожеку или кому другому в Трумейках? Договорились ведь мы, что ее возлюбленный должен быть лесничим-стажером.
А писателю Любиньскому вдруг захотелось бросить своих друзей, зашвырнуть в снег ружье и с широко открытыми объятиями побежать обратно, в лес, крича: «Луиза, дорогая Луиза!» Потому что разве не ему, человеку, который ее создал, прежде всего принадлежала ее любовь? Но он не сделал ничего такого, а шел с другими, волоча ноги по снегу и размышляя, почему его жена, пани Басенька, так сильно не любит прекрасную Луизу. В последнее время она все чаще сварливо повторяла: «Тратишь время, Муцек, на какую-то глупую историю. Напиши лучше разбойничью повесть».
О том, как доктор поднимал хвост Густава Пасемко, и что из этого вышло
Однажды вечером, в феврале, в кабинет доктора Негловича в его доме на полуострове Зофья Пасемкова привела своего мужа, Густава, и сказала:
— Уже семь лет, пан доктор, как я высчитала, мой муж на меня ночью не влазит, хоть я его разохочиваю всякими способами. Я женщина религиозная, а, как говорит священник Мизерера, мужчина и женщина должны жить друг с другом. Знаю и то, что нехорошо, если у мужика, который и здоров, и силен, и ему сорок шесть лет, ночью и даже утром не встает его хвост. Несчастья от этого могут быть разные.
— Что вы имеете в виду? — спросил доктор.
Она забеспокоилась, и даже выражение испуга появилось на ее лице. Ответила она не сразу:
— Ничего особенного я не имею в виду. Но я пришла спросить, есть ли такие лекарства, которые мужчине хвост поднимают?
— Бывают, — сказал доктор. — Но лечение долгое. Сначала я должен точно все узнать о вашей совместной жизни, потом осмотреть мужа и выбрать для него самое подходящее лекарство.
— Осмотрите мужа. А о совместной жизни я уж сама расскажу, — согласилась Пасемкова.
Густав Пасемко был мужчиной высоким, хорошо сложенным, с лицом, потемневшим от ветра и солнца, потому что целые дни, а не раз и ночи, он проводил на озере — он был бригадиром рыболовецкой бригады. Кроме дохода от рыболовства, у Пасемковых были деньги и от хозяйства в десять гектаров, они держали коня, трех коров, больше десятка свиней. Им помогали трое сыновей, старшему из которых было двадцать три года, среднему — двадцать один и младшему — восемнадцать.
Кроме небольшого расширения легких, доктор Неглович никаких недомоганий у Пасемко не нашел. Его жена, Зофья, была женщиной высокой, плечистой, с гладкой кожей и со следами былой красоты. Груди у нее были увядшие и высохшие, и вообще она показалась доктору слишком костистой и худой, но, как известно, доктор любил женщин, богатых телом и округлостями. Не нравились доктору и губы Пасемковой, узкие и стиснутые словно в постоянной злобе, и выражение темных глаз, жесткое и неприветливое.
— Разохочиваю я его таким образом: иногда, когда мы уже вместе лежим в постели, — рассказывала Пасемкова, — задираю рубаху, беру его руку и засовываю себе между ног. Но он только пальцами пошевелит и руку отнимает. Хвост у него не поднимается.
Доктор покивал своей седеющей головой так, будто бы начинал понимать правду об их совместной жизни, и спросил Пасемко:
— Так это, как рассказывает жена, или, может быть, иначе?
Пасемко боязливо глянул на свою жену, потом опустил голову и подтвердил:
— Правду она говорит. Хвост у меня не поднимается.
Тогда доктор Ян Крыстьян Неглович, полагая, что Пасемко из страха перед женой какую-то правду перед ним укрывает, сказал, что он начнет лечение, но Густав Пасемко должен прийти к нему послезавтра в это самое время, один. Тем временем он подберет подходящее лекарство.
Назавтра, закончив работу в поликлинике в Трумейках, доктор зашел в аптеку и просмотрел список всех доступных афродизиаков, а также средств, которые снимают страх с человеческой души. С лекарствами Неглович вернулся в Скиролавки, а на следующий день принял в своем кабинете Густава уже без его жены, Зофьи. Ведя с ним вежливую беседу, доктор узнал не только о том, что было семь лет назад, но также и о том, что было раньше, когда хвост поднимался у Густава все реже и реже. Из этого рассказа явно вытекало, что вся эта история с хвостом началась тогда, когда три его сына начали подрастать и разные безобразия в деревне вытворять, драться с ребятами и даже красть яблоки из чужих садов. Зофья Пасемкова, которая от природы была женщиной строгой, не потерпела стыда, который ей доставляли мальчики, и взялась за конский кнут. Била она их кнутом почти каждый день, пока у них всякие проказы, кражи и драки из головы не вылетели, и долго еще ни один носа из дому не высовывал. При случае и отец, то есть Густав Пасемко, получал от жены кнута за то, что не может мальчишек приструнить, что мало рыбы с озера приносит, что поля заросли сорняками. И вообще за то, что она, Зофья, которая была родом из-под столицы и должна была выйти замуж за одного молодого сержанта, случайно приехала на лесопосадки возле Скиролавок, на гулянке познакомилась с Густавом Пасемко, забеременела от него и вышла замуж. А она тогда не знала, что Густав — увалень, молчун, потому что научился на озере молчать, как рыба, которую он ловил. С давних пор, когда они ложились вечером в постель, она, раздеваясь, начинала свои жалобы и воспоминания — что из-за этой беременности она вышла за него замуж, а ведь у нее могла быть счастливая жизнь с другим мужчиной. Сначала Густав Пасемко мало внимания обращал на эти упреки жены, и в то время хвост у него твердел. Со временем, однако, он все ближе принимал к сердцу ее попреки, а когда наконец не только сыновей, но и его она начала бить кнутом, хвост его стал дряблым, опадал и в конце концов вообще не захотел подниматься, хоть, правду говоря, она поощряла его к этому делу именно так, как накануне рассказывала доктору.
— А вы не могли вырвать у нее этот кнут и пару раз ее стегнуть? — спросил доктор.
— Как же это? — удивился Густав Пасемко. — Мать четверых детей кнутом стегнуть? Впрочем, баба права, потому что мальчишки были непослушные, а я чаще из дому на озеро удирал и в лодке сидел. Для лучшей жизни Зофья создана, за сержанта могла выйти, а я все дело испортил, и теперь она правильно на меня сердится.
Задумался доктор Ян Крыстьян Неглович над словами Густава Пасемко, которые как будто открыли перед ним пропасти человеческого мышления, чувств, способностей к оценкам. Потом он дал Пасемко лекарства в виде капель и таблеток, советуя, чтобы он все это глотал до тех пор, пока хвост у него не затвердеет. Позвал доктор к себе и Зофью Пасемкову итак к ней обратился:
— Я сделаю все, что необходимо, чтобы у мужа хвост твердел и поднимался вверх, потому что он — человек здоровый и сильный. Но запомните, женщина, что на мужчину никогда нельзя поднимать кнута. Если мужчину унижать, ни к чему хорошему это не приводит, потому что мир устроен так, что женщина отдается, а мужчина ее берет. Значит, он должен быть возвышен, а не унижен.
— Хорошо, — согласилась Пасемкова. — Сломаю кнут и выброшу его, только бы у него хвост твердел.
Пошла домой Зофья Пасемкова, но в голове у нее не умещалось, чтобы унижение или возвышение мужчины могло иметь такие существенные последствия для супружеской жизни. Много в своей жизни видела Пасемкова, знала она и то, что не одна женщина, когда ей муж без конца досаждал, даже иногда и кнутом стегал, бывало, получала большее удовольствие, да и сама она, когда была девушкой и дружила с сержантом, первый раз почувствовала удовольствие не тогда, когда он ее ласкал, а когда побил. С Пасемко никогда она такого удовольствия не имела, может, именно потому, что он никогда на нее руки не поднял, хоть несколько раз она его к этому понуждала, устраивая скандалы из-за всякой ерунды. Но наконец она взялась за кнут и била мужа, потому что в глубине души думала, что от этого и она, и он получат какую-то пользу. И почему тогда, если с некоторыми женщинами бывает так, а не иначе, то по-другому бывает с мужчинами?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122