Рыжая очень тихо посоветовала:
— Лучше бы тебе заткнуться, Митч.
— Да будь все проклято, ты опоздала! Я вовсе не хотел быть с тобой грубым, милая, но...
— Не смей называть меня милой!
Когда они уже шли за носильщиком к своему поезду, Митч вдруг увидел станционные часы и затем взглянул на свои собственные. И надо же, с удивлением обнаружил, что они спешили почти на две минуты! Выходит, прокол случился по его вине. Рыжая явилась вовремя, и знала это, теперь-то ясно. Но охмурять на крупные суммы — работа на износ. После нее человек как выжатый лимон, и пока вновь не напитается соками — ни для кого не подарок. Возможно, подумал Митч, так бывает со всеми, кто работает по-крупному, пусть даже на вполне легальных основаниях. По крайней мере, ему доподлинно было известно, что многие из таких воротил не жили полноценной личной жизнью. Если ты намереваешься скопить на тачку, работая садовником в парке, а твое хобби — почтовые марки, то почему бы тебе не чувствовать себя всегда спокойным? Но в условиях жесткого прессинга — дудки! Какой бы ни был у тебя большой запас прочности, всему есть предел. Стоит переступить за некую грань — и пойдешь в разнос.
Когда под их отдельным купе зашелестело железнодорожное полотно, Митча внезапно охватило вожделение к Рыжей. И хотя он знал, что сейчас его желание неосуществимо, начал исподволь извиняться, ссылаясь на обстоятельства, действительные и мнимые, сознавая в душе всю беспочвенность подобных объяснений.
— Как тут не вспомнить моего папашку, упокой Господь его душу. — Он натянуто усмехнулся. — Па был рекламным толкачом, да ты знаешь, мотался по всей стране, организуя специальные выпуски газет. Каждый раз открывал так называемую «бойлерную», где целыми днями люди из его команды висели на телефонах, а сам он тем временем загонял в угол самых строптивых «дитятей». В общем, к тому времени, когда наступала ночь, ему уже и слова нельзя было сказать без того, чтобы он не спустил на тебя кобеля. Ну, я помню...
Митч вздохнул и умолк, кляня про себя Рыжую за ее капризы. То, что он ей сказал, не шло ни в какое сравнение с тем, что ему самому пришлось выслушать от тех людей в номере. Однако извиняться перед ней, пытаться ее умаслить — пустая трата времени.
Она вознамерилась корчить из себя обиженную, и пока ни один дюйм ее великолепно сложенного тела не был открыт для его обозрения. Но Митч был уверен, что Рыжая жаждет его столь же страстно, как и он ее. Это было очевидно хотя бы потому, что она заказала отдельное купе. И вскоре его догадка подтвердилась: как только Рыжая начала раздеваться, стало ясно — она решила его помучить, не обращая внимания на собственные страдания.
Обычно ей была свойственна необычайная скромность. Когда Рыжая раздевалась рядом с ним, сначала она надевала ночную рубашку, а уж затем снимала нижнее белье, при этом заставляя Митча отворачиваться и не подглядывать. Но когда намеревалась держать его на голодном пайке, выставляла все свои прелести напоказ, особенно те, которыми не хотела дать ему насладиться.
Ни одна профи не смогла бы заняться стриптизом в более возбуждающей манере, чем Рыжая (на самом деле ее звали Харриет, о Боже!). Она намеренно спускала трусики до половины бедер, небрежно поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, давая ему взглянуть на то, чем стоило полюбоваться. Затем расстегивала лифчик, и груди оказывались на виду. С розовыми сосками и синими прожилками вен они были такими пышными, что, казалось, их тяжесть слегка оттягивает ей плечи, которые, хотя и выглядели хрупкими, на самом деле были точеными, упругими. Потом, если Рыжая намеревалась быть особенно жестокой, она приподнимала груди и начинала критически и долго их разглядывать, пока у Митча не вываливался язык, как у собаки.
Сейчас она была настроена особенно агрессивно, поэтому ему обломился обзор ее грудей по полной программе. Затем в знак полного презрения к Митчу Рыжая сняла последнюю часть своего нижнего одеяния, встала перед ним совершенно обнаженной, слегка расставив ноги и чуть откинув голову так, чтобы масса рыжих волос рассыпалась по плечам, после чего начала их поправлять. Ее груди при этом восхитительно подрагивали в такт движениям рук. Наконец, она резко наклонила голову, и пряди, упав вперед, слегка прикрыли ее грудь. Волосы аккуратно поровну упали по обе стороны ее словно выточенной резцом скульптора головы. Тогда она посмотрела на него глазами падшего ангела и спросила низким грудным голосом:
— Разве тебе нисколечко не хочется?
Митч знал, что ему вешают лапшу на уши. В ответ он произнес всего два слова: одно — личное местоимение, другое — грязное ругательство.
— Ох? Да неужели не хочешь, вот даже настолечко? — Она отмерила на пальце. — Совсем нисколечко?
Митч застонал и ринулся к ней, не в силах больше выдерживать.
Рыжая встретила его теми же самыми двумя словами, которые только что услышала от него. Затем залезла на верхнюю полку и плотно задернула шторки.
Митчу с грехом пополам удалось уснуть на нижней полке. И, как ни странно, ему снилась вовсе не Рыжая, а отец, который не на шутку был обижен заявлением сына, что с ним трудно поладить. «Я всегда был здравомыслящим человеком, — утверждал во сне отец. — И вовсе ничуть не зацикленным».
И пожалуй, был прав, если все принять во внимание, что...
Глава 2
У мистера Корлея-старшего почти не оставалось времени на то, чтобы расслабиться. Если он не погонял в хвост и в гриву упряжку первоклассных толкачей, не слезающих с телефонов — и при этом сам не вкалывал за двоих таких, как они, — то работал, что называется, впрок, пытаясь подцепить на удочку какого-нибудь издателя, чтобы получить «добро» для очередного спецвыпуска. А эта работенка была, прямо скажем, из тех, что могла вывести из себя даже самого терпеливого святого.
Издатели, как правило, были крепкими орешками, неизлечимыми циниками, обладающими даром, если не талантом, отыскивать слабые места в самом соблазнительном предложении. Митч убедился в этом на собственной шкуре, так как вместе с матерью, взвинченной и ругающейся, обычно сопровождал отца в его первом визите к очередному издателю. Мистер Корлей хотел, чтобы они были с ним, дабы издатель видел, с кем он имеет дело. «Нет, мы не из тех, которые тайком сматываются под покровом темноты, сэр. Мы — простая, даже чуть старомодная американская семья», — представлялся отец. Последняя фраза служила Митчу сигналом вцепиться в руку этого малого и со всем обаянием детства поинтересоваться: есть ли у дяди маленькие мальчики? Затем ему надо было быстро ретироваться, чтобы дать простор для действий матери. И та обрушивала на бедолагу, буквально не давая ему дух перевести, такой поток лести, что тот потом долго не мог опомниться. А уж после матери, как раз перед тем, как издатель начинал всерьез подумывать, не спастись ли ему бегством (бывали и такие, которые пытались), за жертву принимался сам мистер Корлей.
Он был из тех людей, которые понимают и ценят слово, а главное — умеют им пользоваться. Доводы, приводимые им, мало того что казались неопровержимыми, но и преподносились в такой манере, что производили почти гипнотическое воздействие.
Во время бесед отец не позволял объекту своих происков ни на секунду отвести взгляд в сторону. Если жертва, встревоженная проникновенным голосом, то мурлыкающим, то рокочущим, подобно грому, и пыталась это сделать, Корлей начинал ерзать на стуле и занимал такую позицию, что глаза бедняги все равно оставались в поле его зрения. Казалось, для этого он был готов даже растянуться на полу, если бы это потребовалось. Затем, вперив в жертву немигающий взгляд и сопровождая каждое слово еле заметным кивком головы, начинал беспрерывно говорить (слово — кивок, слово — кивок, и так все время). Пока Митч не научился не видеть и не слышать отца, разговаривая с ним, ему всегда казалось, будто его стеклянные глаза закрадывались ему внутрь, а сам он чувствовал какое-то оцепенение.
Слова, которые отец использовал для своих убеждений, всегда были одни и те же — продукт, выработанный в течение долгих лет, результат упорных атак и непрерывных контратак. Доводы и аргументы почти не менялись.
«Ну, несомненно, сэр, — обычно говорил мистер Корлей, — несомненно, вы можете сами организовать рекламный спецвыпуск. Так же как в состоянии сами сшить себе костюм или своими руками построить дом. Но вы же не делаете ничего подобного. А почему? Потому что вы не специалист в этой области. И вы знаете, и я знаю, и все мы знаем, что, когда надо сделать вещь по всем правилам, необходимо обратиться к профессионалу...»
Если же речь заходила о другом болезненном пункте, он говорил: «Я рад, что вы упомянули об этом, сэр. Да, рад! И даже очень! Это верно, что некоторые отделы рекламы не могут продать ни дюйма свободного места на своих полосах после специального выпуска. И такая возможность у них появляется не раньше чем через год. Поэтому все их возражения сводятся к тому, что в городе якобы не наберется столько объявлений, чтобы окупить расходы на специальный выпуск. О да, я видел такие рекламные отделы, рекламные только по названию, так я их называю. И видел издателей, которые давали им водить себя за нос. Это недалекие типы, с цыплячьими мозгами, люди, которым надо заниматься благотворительностью, а не издавать газеты. Но даже будь вы одним из таких издателей, хотя вы, конечно, не такой, и даже если у вас был бы столь липовый рекламный отдел, хотя ваш отдел — это действительно рекламный отдел, то и тогда вы не отказались бы от спецвыпуска. Лучше выколотить деньги сразу, чем выскребать их по крохам в течение целого года, да и то, если удастся...»
Или еще пример:
«Ну, это просто удивительно, сэр! Просто делает вас уникальным! Это надо же, вам вполне хватает того, что у вас уже есть! И вы настолько всем довольны, что даже не заинтересованы в предложении, проверенном временем и заслужившим высокую оценку у более чем двухсот издательств? Примите мои поздравления, сэр! Только я уверен, что некоторые из моих менее удачливых друзей издателей не польстятся на вашу „землю обетованную“. Кстати, две недели тому назад я говорил с одним из них, он не прочь перебраться на другое место со своей газетой...»
И так далее и тому подобное.
В некоторых городах издатели уже после первого раза не нуждались в новых убеждениях. Спецвыпуски пользовались устойчивым спросом, и они возобновляли их каждый год или, что было гораздо чаще, каждые два года. Но все это только еще больше увеличивало темп гонки. Нельзя было довольствоваться достигнутым, нельзя было терять ни минуты, ибо впереди всегда маячили трудные времена. А требовалось еще успеть с приготовлениями, главнейшим из которых было собрать команду — группу суперпрофессионалов, силами которых, собственно говоря, и делался специальный выпуск.
Когда была работа, некоторые из этих людей получали по нескольку тысяч в месяц. Когда же они находились в простое — а это составляло две трети их времени, — то оседали в ближайшем крупном городе и обитали вместе со шлюхами, бомжами, дожидаясь, когда о них вспомнят и кто-нибудь вроде Корлея войдет с ними в контакт. Нередко, отослав им деньги, Корлей о них больше не вспоминал. Иной раз они прибывали на зов в состоянии более подходящем для больницы, нежели для работы. Однако худо-бедно команда наконец собиралась, и дела шли с места в карьер.
В среднем число толкачей колебалось от шести до дюжины, в зависимости от величины города. Штаб-квартира располагалась в каком-нибудь пустом складе, арендуемом по дешевке, обстановка которого состояла из ящиков, коробок из-под тары и телефонов. Достаточно было просунуть туда лишь голову, чтобы сразу понять, почему это помещение называется «бойлерной».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33