Когда мы покатили к границе, Роберта прижалась ко мне и положила мою руку себе на грудь.
– Ты на меня не злишься? Мне показалось, что надо бы поехать.
– Конечно, ты права.
– Мун уже столько раз у нас был, к тому же он твой босс, и я решила...
– Да все в порядке.
– У тебя деньги есть?
– Всего семь центов.
– У меня есть доллар, но давай не будем его тратить; только в крайнем случае. Нам столько всего нужно, Джимми.
– Послушай, – говорю, – чья это вообще-то идея? Как можно ехать на весь вечер без денег?
– У Муна куча денег. Пусть сам за все платит.
– Что ж остается делать.
Она стиснула мою руку и стала смотреть вперед, а я понимал, что в ее глазах я столь же неразумен и несдержан, как и она в моих. Я притянул ее голову к себе на колени и поцеловал ее. Губы ее тут же раскрылись, а руки стали теребить мои волосы. Она вся изогнулась, закинула ноги на сиденье, и ветер задрал платье до бедер, и они белели при лунном свете, как слоновая кость. На ней не было пояса (от них вид у женщин какой-то неуклюжий), только белые трусики с оборочкой, которые она покупает – или покупала – дюжинами, потому что знает, что мне не по себе, если трусики нечистые; и духами она не пользуется, потому что я запрещаю по той же причине. Я склонился над ней и размышлял, всматриваясь в нее, потому что мог себе это позволить, зная, что она глаза закроет, размышлял о том, как она всеми способами в этой одной – единственно доступной ее разумению – области пыталась приспособиться ко мне. Я думал о том, сколь неблагодарной должна эта задача казаться ей, и я пытался сделать над собой усилие и хотя бы сейчас смотреть только на результаты этого труда – смотреть, забыть и не желать ничего большего, понимая, прежде чем желание не овладело мною полностью, тщету этой попытки. Все было тщетно, потому что я провалился до самого дна и знал там все, знал все сладостные и обманчивые извивы этого падения. Все было тщетно из-за высокого, массивного не по летам сына фермера, который поступил в первый класс, когда ему стукнуло шестнадцать, и в двадцать один был принят в адвокатскую коллегию; из-за вечно рассеянного неопрятного толстяка, который выиграл сто двадцать девять дел из сто тридцати пяти; из-за этого человека, который забывал оплачивать счета за продукты, но брал взаймы, чтобы купить «Письма президентов» или «Американскую историю»; из-за сломленного и одинокого старика, который велел мне оставить его и идти учиться в школу.
На мексиканской таможне мы не остановились. Мун просто чуть притормозил, погудел и проехал мимо. Два охранника в форме с блестящими пуговицами посмотрели на нас с улыбкой, но, как мне показалось, с некоторой досадой. Еще через пару минут мы въезжали на главную улицу. Мун сказал, что среда не лучший день.
– Надо бы закатить сюда как-нибудь в субботу вечером.
Но Роберте все нравилось. Она выпрямилась и смотрела то в мое окошко, то в свое и возбужденно смеялась и задавала вопросы:
– О, смотри, милый! Фрэнки, смотри! Вон та женщина, видишь, – разве это не кинозвезда? Да не та. Ну вот, ушла... Это все питейные заведения, Муни? Да как они умудряются делать деньги? Ты думаешь, на этих тележках не отрава? Впрочем, их бы, наверное, запретили, если б они торговали отравой, правда, милый? О, Фрэнки, – с долгим вздохом, – ты только глянь на эти шляпы! Ты когда либо... нет, они же больше зонтиков!
– Хочешь такую? – спрашивает Мун, въезжая на тротуар.
– Да нет, – отвечает Фрэнки.
– А почем они? – спрашивает Роберта.
– Они сейчас так нам дадут, – говорит Мун. – Пошли. Оставьте свои шляпки в машине.
Тут же нас окружила стайка юных оборванцев.
– Дайте пенни, мистеры. Леди, дайте пенни. Пенни, пенни, пенни! – вопили они.
Роберта и Фрэнки стали машинально рыться в сумочках, но Мун торопливо потащил нас в одну из многочисленных антикварных и сувенирных лавок.
– Вы что, с ума сошли? Дадите им пенни, и до конца вечера нас будет сопровождать целая кавалькада.
Мун говорил по-испански, вернее, по-мексикански, как сами мексиканцы. Пока мы примеряли шляпы, он оживленно торговался с хозяином, настроенным весьма дружелюбно. Не знаю, сколько он за них заплатил, но думаю, доллар штука. Они были вовсе не с зонтик, а гораздо больше. Когда мы их напялили, вдвоем идти по тротуару было невозможно, так что пришлось снять и нести их в руках. Мы отправились в «самый длинный бар в мире». Там было всего несколько посетителей, все немексиканцы, не считая обслугу; однако маленький оркестр маримба наяривал так, будто в баре было битком народу.
Наши дамы пошли в туалет, а мы заказали виски с содовой. Когда мы закончили виски, они еще не вернулись, и мы взяли текилу с солью и лимоном. Текила прошла так славно, что мы взяли еще. К этому моменту мир предстал уже в розовом свете. Пьяный без шляпы, в замызганном пиджаке пошатываясь пробирался к площадке, где на маримбе играл толстенький коротышка; тот пытался как-то шугануть его, но пьяный требовал «Дом в горах», и чем больше его пытались игнорировать, тем больше он заводился. В конце концов он стал карабкаться на площадку. Маримбанист поднял свои палочки в воздух на несколько дюймов и, не изменившись в лице, доиграл партию до конца на лысом черепе пьяного. Череп явно уступал маримбе по звучности, но я так хохотал, что, наверное, слетел бы с табурета, если б Мун вовремя не подхватил меня. А пьяный опустился на колени, и два официанта подхватили его под белы руки. Он был не пьянее моего, я в этом уверен.
Подошли Роберта и Фрэнки и тоже выпили, а потом мы поднялись и перешли улицу в «Мону Лизу». Ее держат китайцы, как и многие заведения в Тиа, и цены там что надо. Пиво там пятнадцать центов бокал, и столько же глоток текилы. Только при этом надо караулить свой столик. Парни там особенно не церемонятся. Они с наглым видом говорят тебе, что ты слишком медленно пьешь и такие клиенты им не нужны. Побывав же разок в тиасской тюряге, больше с ними бузить не будешь. Мун заказал какие-то мудреные коктейли по пятьдесят центов. Прежде чем нам принесли, мы с Робертой оказались на танцплощадке, но лучше бы нам этого не делать. Еще при входе Мун сразу расплатился вперед с кассиром, и нам на наш столик никаких счетов не приносили. Я не знаю, сколько он дал. Мы с Робертой крайне приблизительно могли прикинуть, на сколько мы всего заказали. Думаю, долларов на двадцать.
Я не заметил, когда исчезли Мун и Фрэнки. Зал стал потихоньку заполняться, и оркестр все время играл. Мы вернулись к столику; Фрэнки и Муна там не было, и мы решили, что они пошли танцевать. Не придав этому особого значения, мы стали развлекаться как могли. Я был уже достаточно навеселе – не то чтоб шатался, я никогда не шатаюсь, – а просто все до фонаря. Роберта, не привыкшая к таким возлияниям, была хороша. Я ее уже пару лет такой веселой не видел. Мы действительно давненько не могли себе позволить лишние траты, чтоб потом месяцами не отказывать во всем. А сегодня мы могли не думать о деньгах. Только деньги не вернут нам эти два-три года. Часам к одиннадцати мы сидели уже не в силах танцевать, и Роберта все повторяла:
– Ума не приложу, куда же они делись, Джимми.
А я только спрашивал:
– Чего?
А она:
– Да Мун и Фрэнки. Это просто черт знает что такое – вот так смотаться и нас одних оставить. Как ты думаешь, где они?
– Черт их знает. Давай выпьем еще.
А еще через какое-то время я решил, что нам лучше пойти спать.
– У тебя же есть доллар, – вспомнил я. – За доллар можно снять номер.
– Джимми!
– А что тут такого?
– Надо выпить черного кофе и чего-нибудь поесть. Тебе надо прийти в себя... Ах эта Фрэнки!
Берем мы яичницу с ветчиной и кофе. Мы уже пили по второй чашке кофе, как появляются Мун и Фрэнки.
– Да куда вы провалились? – набрасывается на них Роберта.
Фрэнки совсем без сил опускается на сиденье.
– Ну и попали мы в переделку. Хотели подышать свежим воздухом, да тут колесо у Муна спустило; пришлось ехать чинить его. Наконец находим автозаправку, где шины чинят, там нам и залатали. А потом машина не заводится. Что-то с аккумулятором...
– С зажиганием, – поправляет Мун.
– С зажиганием так с зажиганием, в общем...
– В общем, наконец добрались сюда, – говорит Мун. – Как насчет выпить, Роберта?
– Нам с Джимми пора идти, – говорит Роберта. – Давно уже пора.
– Да и мне пора, – кивает Мун. – Сейчас едем, только мы с Фрэнки по одной пропустим.
Берут они с Фрэнки по бурбону без содовой – им действительно нужно было выпить, – и мы все отваливаем. Поездка обратно была не из самых приятных. У таможни США стояло перед нами десятка три машин, и мы там проторчали битый час. Пока ждали, в машине стояла гнетущая тишина. Фрэнки бросила пару своих шуточек, но их как-то никто не воспринял. Роберта была сама не своя, Мун сидел как на иголках, а я из чувства долга старался хоть как-то все сгладить. Наконец дверцы с обеих сторон щелкнули, и два таможенника в хаки осветили нас фонариками.
– Подданные США?
– Да.
– Место рождения?
Сообщаем.
– Есть что декларировать? Сигареты, спиртное, одежда?..
– Нет, нет. Вот только эти шляпы.
– За них с вас ничего не полагается. Давайте глянем в багажник.
Мун протягивает им связку ключей из зажигания.
– Нельзя ли малость побыстрее? – спрашивает он.
– А вы лучше бы вышли и сами открыли, – говорит охранник.
Мун что-то про себя бормочет и вылезает. Я невольно вылезаю вслед за ним. Иду с ним к багажнику и смотрю, как он примеряет один за другим ключи. Он выпрямляется, стирает пот со лба и начинает все сначала.
– Вы что, не можете ключ найти? – спрашивает седоватый с суровым видом.
– Вот именно, – отвечает Мун. – Я вас надул, ребята. У меня там шесть косых и тонна опиухи.
– Придется ломать.
– Ломай мне задницу, – говорит Мун.
Таможеник, что помоложе, шагнул к Муну, но тот, что постарше, остановил его.
– Сбегай в контору, Билл, – говорит, – и притащи слесарную ножовку.
– Не будете же вы пилить, – говорит Мун.
– Тогда открывайте!
– Да не могу. Должно быть, ключ дома оставил.
– Это никуда не годится.
Молодой вернулся с ножовкой. Фрэнки выбралась из машины:
– Что здесь происходит?
– Придется замок пилить, леди.
– Еще что придумали! С какой стати вам это в голову взбрело? У нас там ничего нет.
– Мы этого не знаем, леди.
Высовывается Роберта:
– Можете спросить у меня: там ничего стоящего.
Таможенники переглядываются. Старший поворачивается к Муну:
– Подгони сюда под навес.
– Да за каким хреном?
– И давай-ка без ругани. Нам уже надоело.
– Да...
– Некогда нам тут с вами... Придется подождать, пока разберемся с другими машинами.
И мы ждем. Проходит час за часом. Ждем. Как только таможенники видят приближающуюся машину, они говорят, чтоб мы подождали. Потом, когда у них выдалась свободная минутка, они распилили замок на багажнике. Было полшестого, когда мы подъехали к нашему дому в Сан-Диего. Мун поехал к себе и сказал, что завтра, наверное, возьмет отгул. Фрэнки сказала, что, наверное, тоже; она на окладе, а не на почасовой, как я.
Роберта говорит:
– Джимми, ты сегодня работать не можешь. Чего попусту упорствовать.
– Какого черта, – рычу я.
Когда работаешь сорок восемь часов в неделю, потерянный день – это потеря сверхурочных. Моя ставка чуть больше пяти долларов в день, но, если я теряю день, это мне обойдется в восемь долларов. Это для нас непростительная роскошь. Я метался и чертыхался, пока она не полезла в сундук и не извлекла оттуда припрятанный пузырек коричневого стекла. А потом села на край кровати, и заплакала, и стала причитать, чтоб, дескать, мне шею свернуть и все такое прочее. Только ничего уж страшного в этих таблетках нет. Беда не в таблетках, а в людях, что их принимают. Две таблетки на стакан колы – и тебя так закрутит, что улетишь и не захочешь назад возвращаться, вернее, не сможешь. Таблетка и часть таблетки утром – и похмелья как не бывало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
– Ты на меня не злишься? Мне показалось, что надо бы поехать.
– Конечно, ты права.
– Мун уже столько раз у нас был, к тому же он твой босс, и я решила...
– Да все в порядке.
– У тебя деньги есть?
– Всего семь центов.
– У меня есть доллар, но давай не будем его тратить; только в крайнем случае. Нам столько всего нужно, Джимми.
– Послушай, – говорю, – чья это вообще-то идея? Как можно ехать на весь вечер без денег?
– У Муна куча денег. Пусть сам за все платит.
– Что ж остается делать.
Она стиснула мою руку и стала смотреть вперед, а я понимал, что в ее глазах я столь же неразумен и несдержан, как и она в моих. Я притянул ее голову к себе на колени и поцеловал ее. Губы ее тут же раскрылись, а руки стали теребить мои волосы. Она вся изогнулась, закинула ноги на сиденье, и ветер задрал платье до бедер, и они белели при лунном свете, как слоновая кость. На ней не было пояса (от них вид у женщин какой-то неуклюжий), только белые трусики с оборочкой, которые она покупает – или покупала – дюжинами, потому что знает, что мне не по себе, если трусики нечистые; и духами она не пользуется, потому что я запрещаю по той же причине. Я склонился над ней и размышлял, всматриваясь в нее, потому что мог себе это позволить, зная, что она глаза закроет, размышлял о том, как она всеми способами в этой одной – единственно доступной ее разумению – области пыталась приспособиться ко мне. Я думал о том, сколь неблагодарной должна эта задача казаться ей, и я пытался сделать над собой усилие и хотя бы сейчас смотреть только на результаты этого труда – смотреть, забыть и не желать ничего большего, понимая, прежде чем желание не овладело мною полностью, тщету этой попытки. Все было тщетно, потому что я провалился до самого дна и знал там все, знал все сладостные и обманчивые извивы этого падения. Все было тщетно из-за высокого, массивного не по летам сына фермера, который поступил в первый класс, когда ему стукнуло шестнадцать, и в двадцать один был принят в адвокатскую коллегию; из-за вечно рассеянного неопрятного толстяка, который выиграл сто двадцать девять дел из сто тридцати пяти; из-за этого человека, который забывал оплачивать счета за продукты, но брал взаймы, чтобы купить «Письма президентов» или «Американскую историю»; из-за сломленного и одинокого старика, который велел мне оставить его и идти учиться в школу.
На мексиканской таможне мы не остановились. Мун просто чуть притормозил, погудел и проехал мимо. Два охранника в форме с блестящими пуговицами посмотрели на нас с улыбкой, но, как мне показалось, с некоторой досадой. Еще через пару минут мы въезжали на главную улицу. Мун сказал, что среда не лучший день.
– Надо бы закатить сюда как-нибудь в субботу вечером.
Но Роберте все нравилось. Она выпрямилась и смотрела то в мое окошко, то в свое и возбужденно смеялась и задавала вопросы:
– О, смотри, милый! Фрэнки, смотри! Вон та женщина, видишь, – разве это не кинозвезда? Да не та. Ну вот, ушла... Это все питейные заведения, Муни? Да как они умудряются делать деньги? Ты думаешь, на этих тележках не отрава? Впрочем, их бы, наверное, запретили, если б они торговали отравой, правда, милый? О, Фрэнки, – с долгим вздохом, – ты только глянь на эти шляпы! Ты когда либо... нет, они же больше зонтиков!
– Хочешь такую? – спрашивает Мун, въезжая на тротуар.
– Да нет, – отвечает Фрэнки.
– А почем они? – спрашивает Роберта.
– Они сейчас так нам дадут, – говорит Мун. – Пошли. Оставьте свои шляпки в машине.
Тут же нас окружила стайка юных оборванцев.
– Дайте пенни, мистеры. Леди, дайте пенни. Пенни, пенни, пенни! – вопили они.
Роберта и Фрэнки стали машинально рыться в сумочках, но Мун торопливо потащил нас в одну из многочисленных антикварных и сувенирных лавок.
– Вы что, с ума сошли? Дадите им пенни, и до конца вечера нас будет сопровождать целая кавалькада.
Мун говорил по-испански, вернее, по-мексикански, как сами мексиканцы. Пока мы примеряли шляпы, он оживленно торговался с хозяином, настроенным весьма дружелюбно. Не знаю, сколько он за них заплатил, но думаю, доллар штука. Они были вовсе не с зонтик, а гораздо больше. Когда мы их напялили, вдвоем идти по тротуару было невозможно, так что пришлось снять и нести их в руках. Мы отправились в «самый длинный бар в мире». Там было всего несколько посетителей, все немексиканцы, не считая обслугу; однако маленький оркестр маримба наяривал так, будто в баре было битком народу.
Наши дамы пошли в туалет, а мы заказали виски с содовой. Когда мы закончили виски, они еще не вернулись, и мы взяли текилу с солью и лимоном. Текила прошла так славно, что мы взяли еще. К этому моменту мир предстал уже в розовом свете. Пьяный без шляпы, в замызганном пиджаке пошатываясь пробирался к площадке, где на маримбе играл толстенький коротышка; тот пытался как-то шугануть его, но пьяный требовал «Дом в горах», и чем больше его пытались игнорировать, тем больше он заводился. В конце концов он стал карабкаться на площадку. Маримбанист поднял свои палочки в воздух на несколько дюймов и, не изменившись в лице, доиграл партию до конца на лысом черепе пьяного. Череп явно уступал маримбе по звучности, но я так хохотал, что, наверное, слетел бы с табурета, если б Мун вовремя не подхватил меня. А пьяный опустился на колени, и два официанта подхватили его под белы руки. Он был не пьянее моего, я в этом уверен.
Подошли Роберта и Фрэнки и тоже выпили, а потом мы поднялись и перешли улицу в «Мону Лизу». Ее держат китайцы, как и многие заведения в Тиа, и цены там что надо. Пиво там пятнадцать центов бокал, и столько же глоток текилы. Только при этом надо караулить свой столик. Парни там особенно не церемонятся. Они с наглым видом говорят тебе, что ты слишком медленно пьешь и такие клиенты им не нужны. Побывав же разок в тиасской тюряге, больше с ними бузить не будешь. Мун заказал какие-то мудреные коктейли по пятьдесят центов. Прежде чем нам принесли, мы с Робертой оказались на танцплощадке, но лучше бы нам этого не делать. Еще при входе Мун сразу расплатился вперед с кассиром, и нам на наш столик никаких счетов не приносили. Я не знаю, сколько он дал. Мы с Робертой крайне приблизительно могли прикинуть, на сколько мы всего заказали. Думаю, долларов на двадцать.
Я не заметил, когда исчезли Мун и Фрэнки. Зал стал потихоньку заполняться, и оркестр все время играл. Мы вернулись к столику; Фрэнки и Муна там не было, и мы решили, что они пошли танцевать. Не придав этому особого значения, мы стали развлекаться как могли. Я был уже достаточно навеселе – не то чтоб шатался, я никогда не шатаюсь, – а просто все до фонаря. Роберта, не привыкшая к таким возлияниям, была хороша. Я ее уже пару лет такой веселой не видел. Мы действительно давненько не могли себе позволить лишние траты, чтоб потом месяцами не отказывать во всем. А сегодня мы могли не думать о деньгах. Только деньги не вернут нам эти два-три года. Часам к одиннадцати мы сидели уже не в силах танцевать, и Роберта все повторяла:
– Ума не приложу, куда же они делись, Джимми.
А я только спрашивал:
– Чего?
А она:
– Да Мун и Фрэнки. Это просто черт знает что такое – вот так смотаться и нас одних оставить. Как ты думаешь, где они?
– Черт их знает. Давай выпьем еще.
А еще через какое-то время я решил, что нам лучше пойти спать.
– У тебя же есть доллар, – вспомнил я. – За доллар можно снять номер.
– Джимми!
– А что тут такого?
– Надо выпить черного кофе и чего-нибудь поесть. Тебе надо прийти в себя... Ах эта Фрэнки!
Берем мы яичницу с ветчиной и кофе. Мы уже пили по второй чашке кофе, как появляются Мун и Фрэнки.
– Да куда вы провалились? – набрасывается на них Роберта.
Фрэнки совсем без сил опускается на сиденье.
– Ну и попали мы в переделку. Хотели подышать свежим воздухом, да тут колесо у Муна спустило; пришлось ехать чинить его. Наконец находим автозаправку, где шины чинят, там нам и залатали. А потом машина не заводится. Что-то с аккумулятором...
– С зажиганием, – поправляет Мун.
– С зажиганием так с зажиганием, в общем...
– В общем, наконец добрались сюда, – говорит Мун. – Как насчет выпить, Роберта?
– Нам с Джимми пора идти, – говорит Роберта. – Давно уже пора.
– Да и мне пора, – кивает Мун. – Сейчас едем, только мы с Фрэнки по одной пропустим.
Берут они с Фрэнки по бурбону без содовой – им действительно нужно было выпить, – и мы все отваливаем. Поездка обратно была не из самых приятных. У таможни США стояло перед нами десятка три машин, и мы там проторчали битый час. Пока ждали, в машине стояла гнетущая тишина. Фрэнки бросила пару своих шуточек, но их как-то никто не воспринял. Роберта была сама не своя, Мун сидел как на иголках, а я из чувства долга старался хоть как-то все сгладить. Наконец дверцы с обеих сторон щелкнули, и два таможенника в хаки осветили нас фонариками.
– Подданные США?
– Да.
– Место рождения?
Сообщаем.
– Есть что декларировать? Сигареты, спиртное, одежда?..
– Нет, нет. Вот только эти шляпы.
– За них с вас ничего не полагается. Давайте глянем в багажник.
Мун протягивает им связку ключей из зажигания.
– Нельзя ли малость побыстрее? – спрашивает он.
– А вы лучше бы вышли и сами открыли, – говорит охранник.
Мун что-то про себя бормочет и вылезает. Я невольно вылезаю вслед за ним. Иду с ним к багажнику и смотрю, как он примеряет один за другим ключи. Он выпрямляется, стирает пот со лба и начинает все сначала.
– Вы что, не можете ключ найти? – спрашивает седоватый с суровым видом.
– Вот именно, – отвечает Мун. – Я вас надул, ребята. У меня там шесть косых и тонна опиухи.
– Придется ломать.
– Ломай мне задницу, – говорит Мун.
Таможеник, что помоложе, шагнул к Муну, но тот, что постарше, остановил его.
– Сбегай в контору, Билл, – говорит, – и притащи слесарную ножовку.
– Не будете же вы пилить, – говорит Мун.
– Тогда открывайте!
– Да не могу. Должно быть, ключ дома оставил.
– Это никуда не годится.
Молодой вернулся с ножовкой. Фрэнки выбралась из машины:
– Что здесь происходит?
– Придется замок пилить, леди.
– Еще что придумали! С какой стати вам это в голову взбрело? У нас там ничего нет.
– Мы этого не знаем, леди.
Высовывается Роберта:
– Можете спросить у меня: там ничего стоящего.
Таможенники переглядываются. Старший поворачивается к Муну:
– Подгони сюда под навес.
– Да за каким хреном?
– И давай-ка без ругани. Нам уже надоело.
– Да...
– Некогда нам тут с вами... Придется подождать, пока разберемся с другими машинами.
И мы ждем. Проходит час за часом. Ждем. Как только таможенники видят приближающуюся машину, они говорят, чтоб мы подождали. Потом, когда у них выдалась свободная минутка, они распилили замок на багажнике. Было полшестого, когда мы подъехали к нашему дому в Сан-Диего. Мун поехал к себе и сказал, что завтра, наверное, возьмет отгул. Фрэнки сказала, что, наверное, тоже; она на окладе, а не на почасовой, как я.
Роберта говорит:
– Джимми, ты сегодня работать не можешь. Чего попусту упорствовать.
– Какого черта, – рычу я.
Когда работаешь сорок восемь часов в неделю, потерянный день – это потеря сверхурочных. Моя ставка чуть больше пяти долларов в день, но, если я теряю день, это мне обойдется в восемь долларов. Это для нас непростительная роскошь. Я метался и чертыхался, пока она не полезла в сундук и не извлекла оттуда припрятанный пузырек коричневого стекла. А потом села на край кровати, и заплакала, и стала причитать, чтоб, дескать, мне шею свернуть и все такое прочее. Только ничего уж страшного в этих таблетках нет. Беда не в таблетках, а в людях, что их принимают. Две таблетки на стакан колы – и тебя так закрутит, что улетишь и не захочешь назад возвращаться, вернее, не сможешь. Таблетка и часть таблетки утром – и похмелья как не бывало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32