Важные господа и те приезжают.
— Охота лучше, — сказал Алесь. — Да я теперь почти и не охочусь.
— Кому как, — сказал Чивьин. — Кому охота, кому травля до омерзения. Однажды к Богатыреву приехали морские офицеры. Это после Свистополя было, и развращены они тогда были — немыслимо. Как же — гир-рои. С битым задом. Ну а медведя известно как травят. В кругу два бревна, крест-накрест вкопанные в землю. На пересечении — кольцо, а за него зацеплен канат длиной аршинов пять-шесть. А на канате — медведь. В кругу сам Богатырев, а возле него хлопцы из Нового Села, что его слушаются, да все с кольями в руках: иногда на медведя, а иногда и на публику. И начали офицеры скандалить, потому что пьяные и возбужденные: «Богатырева травить! Бороду ему выдрать!» Успокаивали их по-доброму — нич-чего. Станового они прогнали. Полковника Калашникова, человека уважаемого, и того не послушали. Тогда идет к ним Дмитрий Большой из Нового Села, первый на Москву кулачник. Моряки ему кричат: «Прочь!» А он им: «Этого и нам, мужикам, простить нельзя, а не то что высокородным». Тут один из моряков Дмитрия Большого за бороду. Тот аж побелел. «Нет, — говорит, — барин! По-нашему не так». Да в охапку того, да в круг, к медведю. Публика тогда — на Дмитрия. А новосельцы с дружками — в защиту. Как начали бить офицеров, те врассыпную, на поле, на шоссе. А за ними новосельцы, в колья их да дубинками.
Избили до последнего. На поле словно Батый прошел. Умора! И ничего, никакого суда. Только выпили потом битые с теми, кто бил. Много смеялись… Новосельцы эти такие разбойники: на каждом дворе виселицу ставь — не ошибешься.
Тройка спускалась в небольшой овраг.
— Вон там, слева, за заставой, это село лежит. Новое Село, а по-культурному — Новая Андроновка. Дорожка тут-у-у! Народ смелый, никакого дьявола не боится.
Вдалеке виднелись соломенные стрехи. За ними — строения какого-то монастыря, запущенные, с обшарпанными стенами.
— Всесвятский, женский, — сказал Чивьин. — Новоблагословенного согласия. Приемлет священство от никонианской церкви.
— Может, «девичий»? — спросил Алесь.
— Женский, — нажал на слова Чивьин. — Самое распутное место.
Сразу за монастырем свежим пятном хвои зеленела на сером Анненгофская роща.
— Мужики ее в одну ночь большими деревьями засадили, — сказал Чивьин. — Для империатрицы Анны. А теперь там, в этом лесу, разного мусора полно. А вон там — полевой двор, речка Синичка, а за нею поле, а за ним — Измайловский зверинец, аж до самого Лосиного завода.
Алесь и сам видел чудесный лес. Прикинул — до Лосиного завода самое малое верст тридцать. И тут же тракт. Очень удобное место для засады и бегства.
«Здесь и сделаем», — подумал он, а вслух спросил:
— Жилые дома возле зверинца есть?
— Только лаборатория, этот полевой двор и дача графа Шантрана (граф де Шамбаран) да через дорогу от двора богатыревское подворье.
«Здесь», — окончательно решил Загорский.
Богатырская «травля» уже виднелась вдали (серые хаты, дворы, высокие заборы, салотопки), когда произошло нечто неожиданное.
Бричка как раз миновала ольховые заросли на дне оврага, когда страшный свист резанул уши. Ломая ветви, из кустарника наперерез лошадям устремились человеческие фигуры. Пятеро здоровенных то ли мужиков, то ли мещан в поддевках. У двоих в руках шкворни (сердечник, стержень и т.п.; болт, на котором ходит передок повозки), один с ножом, еще двое с кистенями. Лица ничем не закутаны — значит, живыми не выпустят.
Один, человек саженного роста, повис на оброти коренника.
— Князь, пропали! — благим матом заорал Чивьин. — Новосельцы.
Испуг был таким, что все опомнились, когда разбойники уже взбирались на бричку. Густо висело над головами упоминание общей матери.
Алеся схватили за руки, и прямо над головой он увидел в невероятно синем небе блестящий, покрытый шипами шар кистеня.
Чувствуя, что это его последнее мгновение, видя, что на Макара насели двое остальных, понимая, что это — все, что не будет ни дела, ни родины, ни жены, он вздрогнул в смертельной тоске и только тут инстинктивно понял, что ударить точно убийца не сможет: помешают те, что висят у Алеся на руках.
И тогда он выпрямился, как мог, и ударил ногой того, что держал кистень. Ударил в причинное место. Тот, словно переломившись, рухнул из брички, затрепыхался на земле. Кистень выпал из его руки, но остался висеть на краешке брички, покачивался.
Маленький блестящий шар.
— Хватай его! — крикнул Алесь Чивьину. — Лупи по головам! Не жалей…
Старообрядец потянулся, чтоб схватить. И тогда один из тех, что держали Алеся, бросил его и тоже потянулся за кистенем.
Зная, что сейчас все решают секунды, Алесь свободной рукой ударил другого в зубы, заломил назад, опрокинул из брички, бросился к первому, что тянулся за кистенем, схватил за ноги, дернул. Тот грохнулся лицом о переднее сиденье. Алесь взобрался на него, перехватил теплую рукоять кистеня и с силой опустил шар на того, что оседлал Макара. Угодил по хребтине. Ударенный завизжал, как заяц, оторвался, прыгнул из брички.
В это время первый из сброшенных — рот его был в крови — насел на Алеся сзади, а тот, что лежал под ним, обхватил его ногу, мешая двигаться.
И, однако, появилась надежда. Потому что поднялся Макар. Ударом ноги он припечатал к низу брички голову того, что лежал под Алесем. И тогда они вдвоем насели на детину, что держал Загорского сзади. Вышвырнули.
Чивьин боролся с саженным (тот между лошадьми протиснулся к передку брички), держал его за руку с зажатым ножом. Налитое кровью лицо рослого, сила, с которой он выкручивал руку, говорили о том, что борьба будет недолгой.
И тогда Макар крикнул. Крикнул так, как кричат, может, раз в жизни:
— Р-родные, не выдавай!
Лошади приняли с места мгновенно. Опрокинутый передком брички саженный отпустил Чивьина, заломился, упал на землю под колеса.
Упряжка бешено понеслась. Алесь оглянулся и увидел: тот, что с ножом, упал на редкость удачно — аккурат между колес — и теперь вставал, держась за ушибленное место. Второй, которому Алесь дал в пах, все еще корчился. Еще двое стояли и с недоумением глядели вслед, видимо, не могли понять, как это вырвалась добыча.
И наконец, еще один, последний, лежал под Алесем, постепенно приходя в сознание. А кони летели, разрывая воздух.
Макар обернулся. Красное лицо его было гневным.
— Кистенем его по голове! Пусть знает!
— Стану я о падаль руки марать, — отрезал Алесь.
Он приподнял пятого — бричка как раз выбралась из оврага — и с силой швырнул его плашмя на дорогу. Видел, как тот катился по склону. А потом «поле побоища» скрылось из глаз.
Кажется, никто особенно не пострадал. Только Макару слегка расквасили лицо да у Алеся кровоточили пальцы на левой руке — разбил о лицо первого, которого сбросил.
Некоторое время все приглушенно молчали. Потом Чивьин (один рукав у него был оторван, а лицо все еще бледное) сказал чужим голосом:
— Ну, думал, пропали. Вот тебе и Новое Село. — И вдруг захохотал: — А ты, князь, я гляжу, хват. Пропали б, если б не ты. Знаешь, кто это? Тот, саженный, что под колеса угодил, это сам Алексашка Щелканов, первый в Москве головорез и разбойник. Тот, которого ты первым сбросил, — Михаила Семеновский. Это прозвище у него такое. Тот, кого ты по горбу кистенем лизнул, — новоселец Васька Сноп. Остальных не знаю.
— Что ж они тебя не узнали?
— Видимо, издали не узнали, а потом поздно было передумывать. Ах, сволочи! Вот ужо я Ивану скажу. По Щелканову Сашке — брат его, Сенька, тоже у Богатырева в работниках — Сибирь плачет (Александр Щелканов позже выслан в Петропавловск-Камчатский). Да и эти, Васька с Михайлой, иного не стоят. Знаешь, что они однажды сотворили? По дороге в село Ивановское, что за зверинцем, на фабрику двигался обоз с пряжей. Мужики шли возле первой лошади. Так эти черти незаметно пристроились и два воза свернули с дороги и увели. Мужики поначалу не заметили, а потом спохватились да с дрюками на богатыревский двор. Михаила стоит у ворот. Те ломятся во двор, а он ворота на собачий двор открыл, а там около сотни псов, да работники подошли с ножами, и по фартукам кровь течет. Мужики, ясно, ходу. Да и то, даже если б впустили их обыскать дворы — ничего не получилось бы. Там, у Ивана, на «скверном» дворе две ямы Дохлятину ободранную туда сбрасывают и землей засыпают, а потом, когда мясо сгниет, выбирают кости. И каждая яма на тысячу конских туш. Так они лошадей «спрятали»: завели вместе с возами в яму и засыпали землей.
Алесь содрогнулся:
— В хорошее же место ты меня везешь.
— И это нужно видеть, — грустно сказал Чивьин. — Ф-фу-у, отбились все же. Сам не верю.
— Ты барина благодари, — сказал Макар. — Если б не он, полетел бы ты к своему, дониконовскому, богу.
Подъехали к богатыревскому подворью. Строения как крепость, были обнесены высоким забором, ворота — мощные.
От вешал с бычьими шкурами несло нестерпимым смрадом. У ворот сидели два сторожа и спорили о петушиных боях.
— Нет, ты мне не говори. Птицу надобно кормить сухим овсом и шариками из черного хлеба.
— И ничего из него не получится. Ему, молодому, надобно обрезать гребень и сережки и тут же самому дать исклевать. Вот тогда это будет птица! А потом уже доводить до положения.
— Где хозяин? — спросил Чивьин.
Вид у него был потрепанный.
— Что это ты, батюшка, как из бутылки вылез?
— Не твое дело, морда. Где хозяин?
— Бык выдрался из-под стеговца. Его сейчас травят на кругу.
Направились к кругу. Еще издали увидели большое множество народа, услышали гомон, увидели в кругу огромного черного быка — он рыл копытами землю.
Могучий красавец зверь глядел налитыми кровью глазами, подбрасывал рогами землю, прыгал. А вокруг возбужденно выл народ.
— Вон Богатырев, — сказал Чивьин.
Посреди этого ошалевшего сброда оставался спокойным лишь пожилой человек с резкими чертами лица. Он невозмутимо курил длинный чубук. Мальчик лет двенадцати (будущий известный певец, собиратель народных песен и беллетрист Павел Иванович Богатырев (1849-1908)) стоял рядом, с ужасом наблюдая за бешеными прыжками животного.
— Здорово, Иван, — сказал Чивьин. — Что ж это твои люди делают?..
— Погоди! — сказал Богатырев. — Потом…
— Тятенька, — сказал мальчик, — не приказывайте вы… Не надо.
— Эх, Павлуха, ничего ты не понимаешь. Это — деньги… День-ги.
Мальчик умолк. Алесь поймал его взгляд и улыбнулся. Тот ответил кроткой, но в чем-то уже и не без лихости богатыревской улыбкой.
Чивьин сопел, с гневом глядя на хозяина. Теребил клинышек бороды.
Бык вдруг помчался по кругу. Вытягивался в воздухе, дугой выгибал хвост. И по кругу, вместе с ним, взрывался и угасал восторженный рев.
— Зверь! Зверь! — кричала публика.
Алесь видел сотни людишек с оскаленными ртами, с потными блестящими лицами, видел прилипшие к вискам волосы, измятые дворянские шапки, поддевки, фартуки мясников, вытянутые над головой руки.
— Звер-ри-нуш-ка!
— Ух ты, атласный мой!
— Бог-гатырев, уже хватит! Спускай собак!
— Рядовых давай, чистокровных!
Зверь ревел.
Неподалеку от Алеся рябоватый купец с умилением глядел на быка, дергал ногами от нетерпения и чуть не со слезами кричал:
— Ну пошла, что ли?! Пошла?! Пошла?!
— Ты что воешь, чертомолот? Рожа лопнуть готова, а нервнай!
Бык поднял голову и протяжно заревел. Ему было страшно, но он готовился дорого продать жизнь. Вокруг незнакомо, совсем не так, как на скотном дворе или травянистом поле, смердело потом, табаком и испарениями человеческих тел. И зверь кричал, аж шевелилась на запрокинутом горле волнистая лоснящаяся шерсть.
Богатырев взмахнул рукой.
Со скрежетом поднялось окошко в ограждении. Огромный пес пулей вылетел из него и оробел — пошел в обход быка. Бык был совершенством, и пес был совершенством.
— Бушуй! Бушуй! — заревела толпа.
В окошко вслед за Бушуем выскочил второй пес, тоже, видимо, семь с половиной четвертей в длину от ушей до хвоста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
— Охота лучше, — сказал Алесь. — Да я теперь почти и не охочусь.
— Кому как, — сказал Чивьин. — Кому охота, кому травля до омерзения. Однажды к Богатыреву приехали морские офицеры. Это после Свистополя было, и развращены они тогда были — немыслимо. Как же — гир-рои. С битым задом. Ну а медведя известно как травят. В кругу два бревна, крест-накрест вкопанные в землю. На пересечении — кольцо, а за него зацеплен канат длиной аршинов пять-шесть. А на канате — медведь. В кругу сам Богатырев, а возле него хлопцы из Нового Села, что его слушаются, да все с кольями в руках: иногда на медведя, а иногда и на публику. И начали офицеры скандалить, потому что пьяные и возбужденные: «Богатырева травить! Бороду ему выдрать!» Успокаивали их по-доброму — нич-чего. Станового они прогнали. Полковника Калашникова, человека уважаемого, и того не послушали. Тогда идет к ним Дмитрий Большой из Нового Села, первый на Москву кулачник. Моряки ему кричат: «Прочь!» А он им: «Этого и нам, мужикам, простить нельзя, а не то что высокородным». Тут один из моряков Дмитрия Большого за бороду. Тот аж побелел. «Нет, — говорит, — барин! По-нашему не так». Да в охапку того, да в круг, к медведю. Публика тогда — на Дмитрия. А новосельцы с дружками — в защиту. Как начали бить офицеров, те врассыпную, на поле, на шоссе. А за ними новосельцы, в колья их да дубинками.
Избили до последнего. На поле словно Батый прошел. Умора! И ничего, никакого суда. Только выпили потом битые с теми, кто бил. Много смеялись… Новосельцы эти такие разбойники: на каждом дворе виселицу ставь — не ошибешься.
Тройка спускалась в небольшой овраг.
— Вон там, слева, за заставой, это село лежит. Новое Село, а по-культурному — Новая Андроновка. Дорожка тут-у-у! Народ смелый, никакого дьявола не боится.
Вдалеке виднелись соломенные стрехи. За ними — строения какого-то монастыря, запущенные, с обшарпанными стенами.
— Всесвятский, женский, — сказал Чивьин. — Новоблагословенного согласия. Приемлет священство от никонианской церкви.
— Может, «девичий»? — спросил Алесь.
— Женский, — нажал на слова Чивьин. — Самое распутное место.
Сразу за монастырем свежим пятном хвои зеленела на сером Анненгофская роща.
— Мужики ее в одну ночь большими деревьями засадили, — сказал Чивьин. — Для империатрицы Анны. А теперь там, в этом лесу, разного мусора полно. А вон там — полевой двор, речка Синичка, а за нею поле, а за ним — Измайловский зверинец, аж до самого Лосиного завода.
Алесь и сам видел чудесный лес. Прикинул — до Лосиного завода самое малое верст тридцать. И тут же тракт. Очень удобное место для засады и бегства.
«Здесь и сделаем», — подумал он, а вслух спросил:
— Жилые дома возле зверинца есть?
— Только лаборатория, этот полевой двор и дача графа Шантрана (граф де Шамбаран) да через дорогу от двора богатыревское подворье.
«Здесь», — окончательно решил Загорский.
Богатырская «травля» уже виднелась вдали (серые хаты, дворы, высокие заборы, салотопки), когда произошло нечто неожиданное.
Бричка как раз миновала ольховые заросли на дне оврага, когда страшный свист резанул уши. Ломая ветви, из кустарника наперерез лошадям устремились человеческие фигуры. Пятеро здоровенных то ли мужиков, то ли мещан в поддевках. У двоих в руках шкворни (сердечник, стержень и т.п.; болт, на котором ходит передок повозки), один с ножом, еще двое с кистенями. Лица ничем не закутаны — значит, живыми не выпустят.
Один, человек саженного роста, повис на оброти коренника.
— Князь, пропали! — благим матом заорал Чивьин. — Новосельцы.
Испуг был таким, что все опомнились, когда разбойники уже взбирались на бричку. Густо висело над головами упоминание общей матери.
Алеся схватили за руки, и прямо над головой он увидел в невероятно синем небе блестящий, покрытый шипами шар кистеня.
Чувствуя, что это его последнее мгновение, видя, что на Макара насели двое остальных, понимая, что это — все, что не будет ни дела, ни родины, ни жены, он вздрогнул в смертельной тоске и только тут инстинктивно понял, что ударить точно убийца не сможет: помешают те, что висят у Алеся на руках.
И тогда он выпрямился, как мог, и ударил ногой того, что держал кистень. Ударил в причинное место. Тот, словно переломившись, рухнул из брички, затрепыхался на земле. Кистень выпал из его руки, но остался висеть на краешке брички, покачивался.
Маленький блестящий шар.
— Хватай его! — крикнул Алесь Чивьину. — Лупи по головам! Не жалей…
Старообрядец потянулся, чтоб схватить. И тогда один из тех, что держали Алеся, бросил его и тоже потянулся за кистенем.
Зная, что сейчас все решают секунды, Алесь свободной рукой ударил другого в зубы, заломил назад, опрокинул из брички, бросился к первому, что тянулся за кистенем, схватил за ноги, дернул. Тот грохнулся лицом о переднее сиденье. Алесь взобрался на него, перехватил теплую рукоять кистеня и с силой опустил шар на того, что оседлал Макара. Угодил по хребтине. Ударенный завизжал, как заяц, оторвался, прыгнул из брички.
В это время первый из сброшенных — рот его был в крови — насел на Алеся сзади, а тот, что лежал под ним, обхватил его ногу, мешая двигаться.
И, однако, появилась надежда. Потому что поднялся Макар. Ударом ноги он припечатал к низу брички голову того, что лежал под Алесем. И тогда они вдвоем насели на детину, что держал Загорского сзади. Вышвырнули.
Чивьин боролся с саженным (тот между лошадьми протиснулся к передку брички), держал его за руку с зажатым ножом. Налитое кровью лицо рослого, сила, с которой он выкручивал руку, говорили о том, что борьба будет недолгой.
И тогда Макар крикнул. Крикнул так, как кричат, может, раз в жизни:
— Р-родные, не выдавай!
Лошади приняли с места мгновенно. Опрокинутый передком брички саженный отпустил Чивьина, заломился, упал на землю под колеса.
Упряжка бешено понеслась. Алесь оглянулся и увидел: тот, что с ножом, упал на редкость удачно — аккурат между колес — и теперь вставал, держась за ушибленное место. Второй, которому Алесь дал в пах, все еще корчился. Еще двое стояли и с недоумением глядели вслед, видимо, не могли понять, как это вырвалась добыча.
И наконец, еще один, последний, лежал под Алесем, постепенно приходя в сознание. А кони летели, разрывая воздух.
Макар обернулся. Красное лицо его было гневным.
— Кистенем его по голове! Пусть знает!
— Стану я о падаль руки марать, — отрезал Алесь.
Он приподнял пятого — бричка как раз выбралась из оврага — и с силой швырнул его плашмя на дорогу. Видел, как тот катился по склону. А потом «поле побоища» скрылось из глаз.
Кажется, никто особенно не пострадал. Только Макару слегка расквасили лицо да у Алеся кровоточили пальцы на левой руке — разбил о лицо первого, которого сбросил.
Некоторое время все приглушенно молчали. Потом Чивьин (один рукав у него был оторван, а лицо все еще бледное) сказал чужим голосом:
— Ну, думал, пропали. Вот тебе и Новое Село. — И вдруг захохотал: — А ты, князь, я гляжу, хват. Пропали б, если б не ты. Знаешь, кто это? Тот, саженный, что под колеса угодил, это сам Алексашка Щелканов, первый в Москве головорез и разбойник. Тот, которого ты первым сбросил, — Михаила Семеновский. Это прозвище у него такое. Тот, кого ты по горбу кистенем лизнул, — новоселец Васька Сноп. Остальных не знаю.
— Что ж они тебя не узнали?
— Видимо, издали не узнали, а потом поздно было передумывать. Ах, сволочи! Вот ужо я Ивану скажу. По Щелканову Сашке — брат его, Сенька, тоже у Богатырева в работниках — Сибирь плачет (Александр Щелканов позже выслан в Петропавловск-Камчатский). Да и эти, Васька с Михайлой, иного не стоят. Знаешь, что они однажды сотворили? По дороге в село Ивановское, что за зверинцем, на фабрику двигался обоз с пряжей. Мужики шли возле первой лошади. Так эти черти незаметно пристроились и два воза свернули с дороги и увели. Мужики поначалу не заметили, а потом спохватились да с дрюками на богатыревский двор. Михаила стоит у ворот. Те ломятся во двор, а он ворота на собачий двор открыл, а там около сотни псов, да работники подошли с ножами, и по фартукам кровь течет. Мужики, ясно, ходу. Да и то, даже если б впустили их обыскать дворы — ничего не получилось бы. Там, у Ивана, на «скверном» дворе две ямы Дохлятину ободранную туда сбрасывают и землей засыпают, а потом, когда мясо сгниет, выбирают кости. И каждая яма на тысячу конских туш. Так они лошадей «спрятали»: завели вместе с возами в яму и засыпали землей.
Алесь содрогнулся:
— В хорошее же место ты меня везешь.
— И это нужно видеть, — грустно сказал Чивьин. — Ф-фу-у, отбились все же. Сам не верю.
— Ты барина благодари, — сказал Макар. — Если б не он, полетел бы ты к своему, дониконовскому, богу.
Подъехали к богатыревскому подворью. Строения как крепость, были обнесены высоким забором, ворота — мощные.
От вешал с бычьими шкурами несло нестерпимым смрадом. У ворот сидели два сторожа и спорили о петушиных боях.
— Нет, ты мне не говори. Птицу надобно кормить сухим овсом и шариками из черного хлеба.
— И ничего из него не получится. Ему, молодому, надобно обрезать гребень и сережки и тут же самому дать исклевать. Вот тогда это будет птица! А потом уже доводить до положения.
— Где хозяин? — спросил Чивьин.
Вид у него был потрепанный.
— Что это ты, батюшка, как из бутылки вылез?
— Не твое дело, морда. Где хозяин?
— Бык выдрался из-под стеговца. Его сейчас травят на кругу.
Направились к кругу. Еще издали увидели большое множество народа, услышали гомон, увидели в кругу огромного черного быка — он рыл копытами землю.
Могучий красавец зверь глядел налитыми кровью глазами, подбрасывал рогами землю, прыгал. А вокруг возбужденно выл народ.
— Вон Богатырев, — сказал Чивьин.
Посреди этого ошалевшего сброда оставался спокойным лишь пожилой человек с резкими чертами лица. Он невозмутимо курил длинный чубук. Мальчик лет двенадцати (будущий известный певец, собиратель народных песен и беллетрист Павел Иванович Богатырев (1849-1908)) стоял рядом, с ужасом наблюдая за бешеными прыжками животного.
— Здорово, Иван, — сказал Чивьин. — Что ж это твои люди делают?..
— Погоди! — сказал Богатырев. — Потом…
— Тятенька, — сказал мальчик, — не приказывайте вы… Не надо.
— Эх, Павлуха, ничего ты не понимаешь. Это — деньги… День-ги.
Мальчик умолк. Алесь поймал его взгляд и улыбнулся. Тот ответил кроткой, но в чем-то уже и не без лихости богатыревской улыбкой.
Чивьин сопел, с гневом глядя на хозяина. Теребил клинышек бороды.
Бык вдруг помчался по кругу. Вытягивался в воздухе, дугой выгибал хвост. И по кругу, вместе с ним, взрывался и угасал восторженный рев.
— Зверь! Зверь! — кричала публика.
Алесь видел сотни людишек с оскаленными ртами, с потными блестящими лицами, видел прилипшие к вискам волосы, измятые дворянские шапки, поддевки, фартуки мясников, вытянутые над головой руки.
— Звер-ри-нуш-ка!
— Ух ты, атласный мой!
— Бог-гатырев, уже хватит! Спускай собак!
— Рядовых давай, чистокровных!
Зверь ревел.
Неподалеку от Алеся рябоватый купец с умилением глядел на быка, дергал ногами от нетерпения и чуть не со слезами кричал:
— Ну пошла, что ли?! Пошла?! Пошла?!
— Ты что воешь, чертомолот? Рожа лопнуть готова, а нервнай!
Бык поднял голову и протяжно заревел. Ему было страшно, но он готовился дорого продать жизнь. Вокруг незнакомо, совсем не так, как на скотном дворе или травянистом поле, смердело потом, табаком и испарениями человеческих тел. И зверь кричал, аж шевелилась на запрокинутом горле волнистая лоснящаяся шерсть.
Богатырев взмахнул рукой.
Со скрежетом поднялось окошко в ограждении. Огромный пес пулей вылетел из него и оробел — пошел в обход быка. Бык был совершенством, и пес был совершенством.
— Бушуй! Бушуй! — заревела толпа.
В окошко вслед за Бушуем выскочил второй пес, тоже, видимо, семь с половиной четвертей в длину от ушей до хвоста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17