Да что, наконец, с тобой?
Но тут я начал трястись от смеха. Поначалу тихого, а потом совсем уже нестерпимо безудержного.
— Да что с тобой, хлопче? Ты в самом деле свихнулся, что ли?
— Идиот! Идиот!
— Согласен, но почему?
— Я сказал… ой… про глаголицу…
— Не ты первый.
— И только тут мне стукнуло в голову… Мы искали под третьей башней.
— Правильно.
— третья буква, что в кириллице, что в глаголице.
— Да. И в глаголическом… ах-ха-ха!
первая буква и имеет под титлом значение один.
— имеет значение два, а
— имеет значение три… Ой, держите меня! И нас чуть не засыпало и не убило под третьей башней.
— Та-ак. Не вижу ничего смешного. Своеобразный юмор.
— Дело в том, что
— действительно один, два и три. Так в глаголице. Но в кириллице
— не имеет числового значения. И никогда не имела, как
, как дервь
, как Ш, Щ, Ю и другие. Не имела.
— Как-как?
— А вот так. И значит
стоп вниз, это означает 6, а не 8 стоп вниз. Б и Ж не имели в древней Белоруссии числового значения.
— первая башня,
никакая, понимаешь, никакая.
— это вторая башня от угловой. Значит, ошиблись не только мы, но те, кто хотел нас засыпать… Они ничего не знали, они только следили за нами. А все, что мы…
Я изнемог от смеха, совершенно обессилел:
— Господи! Олух! Олух! Осел ременные уши.
— Ничего, осел на четырех ногах и то спотыкается.
— Ну, хватит. Я больше не позволю этому ослу спотыкаться. Мулом мне стать, если это будет не так.
С этого момента я твердо решил, что никто, ничто и никогда в ослы меня не запишет. История когда-нибудь докажет, так это или не так.
Пока мы дошли до места, где нам нужно было расходиться, я поведал Хилинскому все свои соображения по этому делу. Пускай передает дальше кому хочет. Я больше не желал рисковать. Мало ли что могло случиться со мной в этом идиотском уголке?
Он слушал внимательно, а потом, ничего не комментируя, произнес каким-то безразличным голосом:
— Похоже на то. — И после паузы добавил: — И еще тебе пища для размышлений: «БТ» никогда, с самого основания ларька, киоскеру не отпускали.
Что мне было до «БТ» и до этого бедняги Пахольчика? Меня удивило другое.
— Так, значит, поиски идут? Их не оставили?
— А-а, — отмахнулся он, — я ничего не знаю. Щука как-то обмолвился.
…Через день наше тихое пристанище превратилось в столпотворение вавилонское. Сновали между Ольшанами и Ольшанкой разные машины и разные люди. Приезжали даже из Кладненского и столичного музеев.
Меня это не касалось. Я сделал свое и, на этот раз, надеялся, что без ошибки. Я просто делал то же, что и прежде. Вместе с хлопцами, вместе с археологами (где прибыль, там помощников гибель) выносил мусор и щебень. На этот раз из второй башни. И все эти дни я, словно предчувствуя недоброе, пребывал в самом дрянном настроении.
Приходили и уходили местные жители. Иногда на холме люди собирались даже в маленькие группки, где оживленные, а где и мрачные.
— Ну что, наклевывается что-нибудь? — спросил Ничипор Ольшанский.
Он стоял поодаль вместе с Вечеркой, Высоцким и Гончаренком.
И хотя, отгребя новую порцию разной трухи, на глубине шести стоп от «материка» мы действительно только что нашли изображенный на камне контур корабля, я ответил уклончиво:
— А черт его знает. Тут такая головоломка, что нельзя быть уверенному ни в чем… Возможно… что-то найдется, а скорее всего — нет.
Я не хотел рассыпать почти завершенного узора в калейдоскопе.
До вечера мы расчистили почти всю площадку. Я уже приблизительно видел, где пол сделай из меньших плит. Там можно было предположить существование замурованного лаза. Поэтому я специально не позволил ребятам делать раскопку до конца.
— На сегодня достаточно. Завтра с утра займемся снова.
Они ворчали: азарт есть азарт.
— Ничего, ничего. Оставьте немного приятного ожидания и на завтра.
— Приятного, — с порядочной долей издевки сказала Сташка. — Ничего там приятного не будет.
Я помрачнел:
— Если я даже прав, то один день ничего уже не даст и ничего не изменит. Даже если догадки правильные. Потому что люди — мы в этом случае — опоздали с помощью. На добрых три с половиной столетия.
ГЛАВА VIII. Два призрака в лощине нечисти и дама с черным монахом, или паршивый белорусский реализм
…Мы умылись в реке, и я пошел проводить Сташку и ее команду до лагеря. Там уже весело плясало пламя костра и шипел котел с супом, судя по запаху, куриным, а возле него колдовала худенькая Валя Волот. Все расселись вокруг костра.
— Что это вы так поздно? — спросила Валя.
— Свинья полудня не знает, — ответил Седун. — Да и не только мы виноваты. Петух ведь еще не сварился.
Я чувствовал, что Генка снова что-то готовит.
— А все она, — сказал Генка, кивая в сторону девушки. — Не надо было ей смотреть, как петуха резали. У нее глаз живит.
И вздохнул с фальшивой печалью:
— Так долго мучился петух.
И тут Валя удивила меня. Видимо, Генкины глупости даже у нее в горле сидели.
— Э-эх, — воскликнула она, — не человек, а засуха. Да еще такая засуха, что и сорняки в поле сохнут.
— Сам он сорняк, — сказала вдруг Тереза.
— А моя ж ты дорогая, а моя ж ты лапочка брильянтовая. А я ведь на тебе жениться хотел.
— На которой по счету? — спросила Тереза. — Женись, только не на мне.
— Женись, чтоб дурни не перевелись, — добавила Валя.
Генка притих, понимая, что уже все хотят прижать ему хвост. После еды он даже вежливо сказал «спасибо», но Волот и после этого осталась непреклонной.
— Спасибо за обед, что поел дармоед.
— Милосер-рдия! — взмолился Генка.
Девчатам и самим уже не хотелось добивать «дармоеда». На компанию опустился тихий ангел.
Я не знаю ничего лучше костра. Он пленяет всегда. Но особенно в таком вот мире, залитом оливково-золотистым светом полной луны. Повсюду мягкая однотонность, повсюду что-то такое, что влечет неизвестно куда. К в этой слегка даже серебристой лунной мгле — теплый и живой багряный мазок.
Художники понимают это. Хорошие художники.
— Мне пора, — со вздохом сказал я и поднялся.
— Пожалуй, я провожу вас до края городища.
Прохлада ночного воздуха на лице. Особенно ласкового после жара костра. Мы шли в этой мгле. Костер отдалялся и превратился уже в пятнышко, в живую искру. Слегка прогнутой чашей, оливково-серебристой под луной, перед нами лежало городище, обособленное от остального мира тенью от валов.
— Лунный кратер.
— Станислава, ты не передумала?
— О чем?
— Не раскаиваешься?
— В чем?
— В том, что сказала вчера.
— Нет, — тихо сказала она. — И думаю, что не буду раскаиваться. До самого конца.
— И я. До самого конца. Все равно, скоро он наступит или нет. Только я не знаю, чем заслужил такое от бога.
— А этого ничем не заслуживают.
— Ни внешностью, ни молодостью, ни поступками, ни даже великими делами?
— Иногда. Если такое уже и без того возникло. А оно приходит просто так.
Я взял ее руки в свои. Потом в моих пальцах очутились ее локотки, потом плечи.
Я прижал ее к груди, и так мы стояли, слегка покачиваясь, будто плыли в нереальном лунном зареве.
Потом, спустя неисчислимые годы, я отпустил ее, хотя этот мир луны был свидетелем того, как мне не хотелось этого делать.
— Прощай, — сказал я. — До завтра.
— До завтра.
— Что бы ни случилось?
— Что бы ни случилось с нами в жизни — всегда до завтра.
— Боюсь, — сказал я. — А вдруг что-нибудь непоправимое?
— Все равно — до завтра. Нет ничего такого, чтобы отнять у нас вечное «завтра».
Ноги сами несли меня по склону. Я способен был взбрыкивать, как жеребенок после зимней конюшни. Все нутро словно захлебывалось, до краев переполненное радостью.
Была, впрочем, в этой радости одна холодная и рассудительная жилка уверенности. Уверенности и знания, которые росли бы и росли, дай я им волю. Однако я им этой воли не давал, сверх меры переполненный только что происшедшим и новорожденным чувством безмерного ликования.
И я не давал воли внезапному озарению, которое пришло и не отпускало меня, став уверенностью и знанием. В этом была моя ошибка.
Но я просто не мог, чтобы в моем новом ощущении единства со всем этим безграничным, добрым и мудрым миром жили подозрения, ненависть и зло.
Я вступил в небольшую лощину, лучше даже сказать, широкое русло высохшего ручья. Слева и справа были довольно крутые косогоры, тропинка вилась по дну и выходила в неширокий проем, за которым, не мигая, висела большая неподвижная звезда.
Туманно и таинственно стояли в котловине в каком-то никому не ведомом порядке большие и меньшие валуны. Это было место, в котором старая народная фантазия охотно поместила бы площадку для совещаний разной вредной языческой нечисти. Она вымирает, но все равно в такие вот лунные ночи, когда вокруг светло и только здесь царит полумрак, сюда слетаются на ночное судилище Водяницы, Болотные Женщины, феи-Мятлушки, Вогники с болот, Карчи, Лесовики, Хохолы и Хохлики и другие полузабытые кумиры, божки и боги. Вспоминают, плачут по былому, творят свою ворожбу, предсказания, суд.
Дыхание трав увядающих тает,
Сочится туман над стальною водой.
В низине, где замок почиет седой,
Последняя фея сейчас умирает.
Эта лощина — последний уголок их когда-то безграничного царства. Эти еле видные, тускло мерцающие камни — их поверженные троны. Троны в лощине, в которой густо настоялась их тревога, бездомность и обреченность. Их последняя безнадежность в мертвой пустоте бездуховности. И единственное живое — живое ли? — существо в этом мире заброшенности и хмурой Печаля.
Нет, я не был здесь единственным живым существом. Передо мной как раз на том месте, где тропинка ныряла в узкую расселину, чтобы метров через десять вырваться на простор, возвышалась очень высокая тень человека.
Эта тень подняла руку и медленно опустила ее. Все это творилось в полном молчании, которое обещало очень недоброе.
Я оглянулся — еще одна тень блокировала второй выход, тот, через который я забрел в эту ловушку.
А я ведь все уже понял, я знал и мог предвидеть это. Но я, ослепленный своим счастьем, смирил, заглушил, удушил свои предчувствия, не дал им воли.
И теперь расплачивался.
— Вы кто? — прикидываясь вполне безмятежным, спросил я.
Он молчал. И вдруг на темном пятне лица возникла тусклая белая подкова — неизвестный улыбался.
— Впрочем, можете и молчать. Я знаю и так.
Их позы красноречивее всех слов говорили о том, что этому моему знанию я и обязан этой ночной встречей и что она не может окончиться для меня добром. Потому что моего молчания о том, что я знал, нельзя было купить, но его можно было добыть, повстречав вот так на узкой стежке, перекрыв все пути. Они и повстречали. И это была не первая их попытка добыть молчание такой ценой.
— Здорово, Гончаренок, — сказал я, покосившись на того, что подходил сзади. — И ты здорово живешь, Высоцкий. Что, покой очертенел любителю «тихой жизни»?
— Ну, здорово, — это процедил наконец первые слова Высоцкий. — Доброй ночи, Космич.
— Вряд ли она будет добрая.
— И здесь ты не ошибаешься, — с ленивым спокойствием сказал он.
— Напрасно вы задумали, хлопцы. Напрасно начали. Мое молчание уже ничего не стоит. Я нарушил его. И если со мной что-то случится — те люди сделают свои выводы. И на этот раз они колебаться себе не позволят. Медлить не будут.
— А нам и не надо. Это не купля молчания, — отозвался Гончаренок. — И даже не месть. Просто итоги подбиваем. Ты свое дело сделал, привел нас до тобой же открытого тайника. А уж вскрыть его — тут нам целиком хватит твоего молчания до утра. Это для нас оно будет — до утра. Для тебя оно будет — на неопределенное время. Даже если рассчитывать на трубу архангела.
— Для вас она тоже затрубит, — ответил я. — Даже быстрее, чем надеетесь.
— Это мы, как говорят, еще поживем-увидим, — сказал Игнась.
— Ну так что, — предложил я, — присядем да поговорим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57