Утром она узнала, что прокаженный исчез бесследно, а Северин лежит при смерти: кто-то напал на него и с размаху ударил им о стену. Двое замковых часовых были найдены с перерезанным горлом, и никто не знал, куда делся пленник. Была объявлена тревога; всадники отправились прочесывать окрестности, однако ничего не обнаружили. Кто-то высказал догадку, что лазутчики смогли скрыться через потайной ход, и, как узнала позже Мадленка, это оказалось правдой.
Вечером прибыл епископ Флориан. Он допросил Мадленку, но не узнал от нее ничего нового. За нее взялся аббат Сильвестр, но Мадленка оказала ему достойный отпор, ехидно поинтересовавшись, куда они дели прокаженного, которого наверняка сами же ей подослали, чтобы еще больше ее опорочить. Мадленку отпустили, напоследок пригрозив всякими страшными карами, и она удалилась с гордо поднятой головой, как победительница.
Мадленка не теряла времени даром; теперь, когда она определенно знала, что окаянная литвинка так или иначе причастна к гибели матери Евлалии и ее брата, она решила во что бы то ни стало раскрыть эту тайну до конца. Она шныряла по замку, неожиданно из замкнутой пугливой девушки превратившись в открытую, всем льстящую особу. Она втиралась в доверие, расспрашивала, искала, докапывалась до истины, действуя при всем при том с наибольшей осторожностью. Впрочем, узнала она не так уж много.
Мать-настоятельница не имела столкновений ни с крестоносцами, ни с кем-либо еще. Она была одной из близких подруг матери князя Доминика и приходилась крестной его племяннику Августу. Во время болезни княгини Диковской мать Евлалия неотлучно находилась при ней и по просьбе умирающей приняла ее исповедь. Говорили, что кончина княгини весьма ее опечалила. Говорили также, что после смерти матери сам князь. Диковский был так подавлен, что даже собирался уйти в монастырь. Мадленке это было решительно непонятно; ведь Анджелика находилась здесь уже около года, и пусть даже она не сразу обратила на себя внимание Доминика, вряд ли она была из тех, кто с легкой душой отпускает в монахи возлюбленного.
Мадленка чувствовала, что разгадка таится где-то близко и, возможно, даже в этом противоречии, но нити рвались у нее в руках, фактов не хватало, а фантазия услужливо рисовала такие картины, от которых Мадленке становилось тошно. И потом, не обязательно Доминик стоял за Анджеликой; при том, что, кажется, ни один мужчина не способен был оставаться к ней равнодушен, преступником мог оказаться кто угодно.
Скажем, Петр из Познани командовал дружиной князя и мог легко организовать отряд, напавший на их караван; да вот только на него — какая незадача! — чары бесовской литвинки не действовали совсем, он малость даже презирал ее и не скрывал этого. А может, Мадленка ошибалась и во всем был виноват Август, бывший на поверку вовсе не таким простаком, каким он ей казался?
Август доставлял ей немало хлопот. Он метался между ненавистью и любовью. То он объявлял, что не сомневается, что Мадленка убила его мать, то униженно каялся и просил прощения. Он и сам не знал, чего он хочет: то ли чтобы ее оправдали, то ли чтобы осудили и она во всем оказалась зависимой от его благородства. Он добивался от нее признания и клялся, что все ей простит; но Мадленка отказывалась от его снисхождения — ведь она не совершила ничего такого, за что могла бы просить прощения. Август не верил ей, но Мадленку это совершенно не
трогало. Если бы она могла, она бы вообще вычеркнула его из своей жизни — настолько он был ей безразличен. Август говорил, что ее запрут в монастырь и она умрет в подземной тюрьме, но Мадленка не чувствовала ни малейшего желания доставлять ему такое удовольствие.
Через несколько дней состоялось последнее заседание. Епископ объявил, что недавно открылись новые детали нападения на настоятельницу. Оно было совершено сколоченной шайкой бродяг, решивших, что столь знатная и богатая дама непременно должна везти ценные вещи. Поняв, что они обманулись в своих ожиданиях, бродяги обозлились и перебили всех, кто был в караване.
В числе нападавших, несомненно, были и те двое, кого позже на перекрестке видела Мадленка, и суд благодарен ей за то, что именно она указала им этот след, приведший к убийцам. Несколько бродяг уже поймано; под пыткой они сознались в своем преступлении и будут завтра повешены. Все желающие могут пойти посмотреть на это.
Что же до прискорбного убийства светлейшей княгини Гизелы Яворской, то судьи не смогли прийти к единому мнению, а потому он, епископ, своей властью назначает божий суд, каковой состоится в ближайшее время. Боец князя Августа сразится с бойцом Мадленки перед очами шляхтичей и благородных дам, как дозволяет закон. Если боец Мадленки проиграет или падет, значит, она виновна; если проиграет боец Августа, Мадленка немедленно освобождается и имеет право уехать, куда ей заблагорассудится.
Окончив чтение приговора на довольно темной и маловыразительной латыни, епископ объявил, что вердикт суда пересмотру не подлежит, и величественно сел на прежнее место. Пан Соболевский, слышавший приговор, подошел к дочери и проговорил, что нельзя было ожидать более справедливого решения.
Мадленка была подавлена. Она спросила, кто же согласится выступать за нее. Отец подумал и сказал,
что наймет бойца за хорошие деньги, и на этом они расстались. Мадленку увели, а пан Соболевский отправился на постоялый двор, подкрепиться и порасспрашивать, не поможет ли кто ему в его щекотливом деле.
Глава двенадцатая,
в которой Мадленка теряет всякую надежду
Мадленка чувствовала великую горечь. Сознание собственного бессилия угнетало ее. Она не боялась бога и не сомневалась, что в божьем суде победа окажется на ее стороне, но то, что из-за нее, в частности, вешали ни в чем не повинных людей, было мучительно. Он не пошла смотреть на казнь, от которой все зрители, казалось, получили немалое удовольствие; в церкви, улучив момент, она даже бросилась на колени перед князем, умоляя пощадить бродяг, но епископ Флориан заметил, что она проявляет странное радение об их судьбе, которое может быть дурно истолковано.
Мадленка поднялась с колен, но унижение ее было таково, что она не постеснялась при всех обозвать епископа «лживой собакой», чье время скоро истечет. Будь ее воля, она бы своими руками растерзала этого •жирного благодушного прелата в клочья.
Мадленка совсем отчаялась. Она велела не принимать Августа; раз уж в игре, которую им навязали, им суждено играть роли врагов, она не станет делать ему поблажек. До нее дошло известие, что князь готовится жениться на панне Анджелике; она не опечалилась и не обрадовалась этому.
Из Кракова на божий суд прибыл представитель короля, пан Кондрат, человек лет пятидесяти с мало характерным для его возраста острым любопытством. Он пожелал встретиться с Мадленкой, и во время их встречи ее не покидало чувство, что он рассматривает ее так, словно она была чем-то вроде собаки о пяти лапах, созданием диковинным, но и обреченным также. Князь Диковский послал даже крестоносцам приглашение присутствовать на божьем суде. Ответ за подписью великого комтура гласил, что жалкие польские увеселения их нимало не волнуют. Дня два все возмущались тоном послания Конрада фон Эрлингера, потом поутихли и заговорили о другом.
Мадленка попросила отца доставить ей библию настоятельницы, которую она забыла в Каменках, когда ее увозили оттуда. Пан Соболевский привез библию и обнадеживающие известия. Он нашел бойца, который выступит за нее на поединке. Сначала он хотел, чтобы это был кто-то из семьи, и предложил зятю-литвину выступить за Мадленку, но сестра Беата решительно воспротивилась, а он не посмел настаивать, потому что она на сносях, и вообще, мало ли как может обернуться дело. К его удивлению, все эти подробности Мадленку мало интересовали.
— Да-да, — кивнула она головой, — но, отец, ты знаешь, мне нужно красивое платье. Там будет много знатных шляхтичей, и я не хочу выглядеть замарашкой.
Пан Соболевский помялся и объявил, что должен подумать и посоветоваться с женой. Зная привычки госпожи Анны, Мадленка приготовилась к тому, что платья она не получит и придется идти либо в желтом, либо в красном, которые ей до смерти успели надоесть; но, к ее удивлению, пан Соболевский вернулся с нарядом, далеко превосходящим ее чаяния. Восторгу Мадленки не было границ. Платье золотистого оттенка, украшенное вышивкой, было вершиной всего, о чем она мечтала.
Пан Соболевский представил дочери найденного им бойца, жилистого малого с рябым лицом, преисполненным потешной важности. Мадленке он не понравился, но раз отец сам рекомендовал его, она не стала возражать. Если верить речам Франтишека, он побывал в таком количестве битв, что все их и не упомнит, ну, а божий суд за честь прекрасной панны для него и вовсе сущий пустяк. Мадленка заверила его, что он непременно победит, ибо она ни в чем не виновата. Франтишек зачем-то многозначительно ухмыльнулся, горячо заверил ее в своей преданности и, воротясь к трактирщику, который рекомендовал его пану Соболевскому, объявил, что вскорости у него будет чем заплатить свои долги.
Ты только смотри, чтобы тебя не убили, — предостерег его трактирщик, — а то мне одному ты должен не меньше четырех флоринов.
— Да брось ты, не такой уж я глупец! — отвечал великий боец, имевший обыкновение каждый божий день воевать с бутылкой, особенно когда она оказывалась пуста. — Да и пану хочется помочь, хороший пан, хотя дочка его — так себе, вот что я скажу.
Трактирщик подумал, кивнул и налил Франтишеку вина; тут к ним подошел один человек, слышавший их разговор, и вступил с Франтишеком в беседу. Великий воин ничего не умел скрывать, особенно когда дела у него почему-либо шли хорошо. В данном случае простодушие только пошло ему на пользу, ибо после того как неизвестный человек удалился, карманы Франтишека отягощал увесистый кошель, а трактирщик, получивший свое, стал величать его «господином».
Вы, благосклонный читатель, наверняка захотите узнать, что это был за таинственный человек и почему после встречи с ним Франтишек ни с того ни с сего внезапно разбогател, но так как я не сомневаюсь в вашем уме, я предоставляю именно вам решить эту маленькую загадку. Добавлю лишь, что неизвестный, о коем идет речь, не принадлежал к числу доброжелателей моей Мадленки, а скорее совсем наоборот.
Наступил с нетерпением ожидаемый день божьего суда. В хрониках имеются разночтения относительно точной его даты: хроника аббатства бенедиктинцев позволяет предположить, что это произошло где-то в двадцатых числах августа, а Малая Краковская настаивает на третьем сентября. Поскольку истина, очевидно, заключается либо там, либо там, либо (как это нередко уже случалось) лежит где-то посередине, то благосклонный читатель волен принять любую из указанных дат по своему вкусу, а также любую из находящихся между ними.
Погода была восхитительной: режь — не хочу. Специально для зрителей построили трибуны, но поглазеть на поединок явилось столько народу, что мест не хватало. Князь сидел на троне под балдахином, между епископом Флорианом и своей невестой. Август устроился отдельно в окружении своей свиты, а Мадленка с родителями и сестрами, приехавшими поддержать ее, устроилась на скамьях наискосок от трона.
Из ее сестер присутствовали двойняшки и хохотушка Агнешка; остальные то ли не смогли, то ли не захотели явиться. На Мадленке было ее новое золотистое платье, в котором она чувствовала себя почти что королевой, и она с удовлетворением отметила, что большинство взглядов устремлено на нее. Она красиво причесалась и надела поверх волос сетку, украшенную жемчужинками. В сторону Августа она почти не смотрела, уверенная в своей победе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51