Ты выйдешь замуж в нынешнем году».
Микки в своем спортивном костюме отвозит мою мать домой. В сумерках приступаем к ужину. Горы на вершинах красные. Долетает мычание стада. Я одна не пью вина, мамаша Монтечари – по чуть-чуть, а им всем очень весело, даже глухарке – она кашляет и задыхается от смеха. Пинг-Понг часто целует меня в шею и в волосы. Он рассказывает о своей военной службе в Марселе, Бу-Бу – о своей учительнице математики, сорокалетней девственнице в носочках, и о том, какие шутки они с ней устраивают, Микки вспоминает о проигранной или выигранной гонке – уж не знаю. А я думаю о том, как моя мать рассказывает сейчас обо всем тому кретину и со всеми подробностями описывает три секунды, проведенные тут, как она дает ему кусок пирога и все такое. Смеюсь без передыху. Я ведь умею владеть собой.
После ужина молодежь спешит переодеться. В нашей комнате Пинг-Понг вынул розовое платье, которое я надевала в тот раз, когда мы ездили в ресторан. Мне оно напоминает про взбучку на другой день. Он разложил платье на постели и на него положил подарок. Пока я разворачиваю, он пристраивается сзади, приподымает блузку и гладит мне грудь. Я тихо прошу: «Перестань. Иначе мы никуда не поедем». Оставаться дома мне неохота, но я не прочь, чтобы он перестал меня трогать. Подарок – красное бикини, которое я ему однажды показала в витрине. Оно ему не понравилось, материи там очень уж мало, но вот все равно купил. Не оборачиваюсь и говорю: «Очень мило». Он оставляет меня в покое, идет переодеваться.
Вечер мы проводим в городе, а затем в Пюже-Тенье, где у Микки завтра гонка. Мы все тут в сборе – Пинг-Понг, я, Бу-Бу со своей писклей-отдыхающей, Микки и его Жоржетта. Под длинным просвечивающим платьем отдыхающая совсем голышом, и Бу-Бу рядом с ней дурак дураком. Взирает на нее, как на фарфоровую вазу. Она без передыху целует его. Он расстегнул рубашку. Не слышно, о чем они говорят. Но эта сучка все время лазит ему за пазуху, словно он девка. Мне хочется уйти, все бросить, не слушать мерзкую музыку, не видеть кружащиеся огни, опрокинутые рюмки на столе, ничего не видеть.
В Пюже, в кафе с гитаристами, говорю сама себе: «Не психуй. Он видит, что ты злишься. И делает все назло». Под Джо Дассена я танцую с Пинг-Понгом, повиснув на нем, как на вешалке. Рядом Микки, а Бу-Бу даже не смотрит в нашу сторону, курит, сидя на скамейке, отдыхающая прижалась к его шее губами, и он ей все время что-то лопочет, не отрывая глаз от потолка, на котором нарисовано небо не то Италии, не то Испании. Наверно, я выгляжу дурехой в старом розовом платье, слишком коротком, чтобы кого-то озадачить. Но плевать. Взяв со стола сигареты и зажигалку, выхожу на улицу, иду к фонтану.
Конечно, Пинг-Понг находит меня. Говорю ему: «Мне хотелось подышать. Теперь все прошло». Он одет во все темное, как в первый день. Я в розовом, он в черном. Видать, сам придумал и очень доволен собой. Произносит: «Если тебя что-то беспокоит, скажи сейчас. Нельзя ждать до свадьбы». Я поднимаю плечо и ничего не отвечаю. Он продолжает: «Пока мы танцевали, я понял, отчего ты так повисла на мне». Я смотрю на него, такой он славный, такой наивный, закипаю еще больше и говорю со злостью: «Что же ты понял? Ну что?» Схватив мои руки, он роняет: «Успокойся. Ты чувствовала себя сегодня такой одинокой в городе. Я знаю, так бывает. А вернувшись, увидела мать, свечи. Тебя это разволновало. Я начинаю понимать тебя». Он чувствует, надо отпустить мои ладони. Так и делает. Продолжает: «Ты только что подумала о нас и о ребенке. Ты боишься будущего. Тебе кажется, что все уже будет не так, как прежде». Мы тысячу лет стоим около фонтана, и я говорю: «Ладно, раз ты такой понятливый, пошли». Он идет за мной в кафе погрустневший, засунув руки в карманы. Я жду его, обнимаю за талию и говорю: «Роберто, Роберто. Фиоримондо Монтечари. Элиана Мануэла Герда Вик, жена Монтечари». И смеюсь, а затем изрекаю: «Правда, хорошо звучит?» Продолжая идти, он говорит: «Да, недурно».
В машине – мы поменяли малолитражку на «ДС» Анри Четвертого – нас набилось как сельдей в бочке. Я сижу между Пинг-Понгом, который правит, и Бу-Бу, потому что он самый худой из нас. Отдыхающую мы высаживаем в городе. Бу-Бу вылезает, они целуются, бесконечно прощаются и несут всякую чушь. Немного подальше то же самое происходит с Жоржеттой и Микки, только они меньше разговаривают. В течение вечера они куда-то исчезли почти на час, не знаю куда. Однажды, опустив глаза, Жоржетта призналась, что он готов иметь ее где угодно, и ей всегда страшно, что их застукают. Так уже было однажды на лестнице в погреб Монтечари. Мы с Пинг-Понгом, Бу-Бу и глухаркой играли в карты. Она, клянется, слышала через дверь наши голоса.
Наконец возвращаемся домой. Я совсем сонная. Бу-Бу и Микки посмеиваются надо мной. Пинг-Понг говорит: «Бросьте дурить». Они бросают. Пока Пинг-Понг поехал вместе с Микки в гараж Анри Четвертого, мы с Бу-Бу идем к дому. Бу-Бу роняет: «Зачем стучаться и будить мать. Обождем Пинг-Понга».
Мы молча стоим до конца света. Позабыв о том, что была сердита на него, я говорю, взяв его за руку, что мне страшно, и прошу поговорить со мной. Чувствую, он хочет отнять руку, но не смеет. И спрашивает, отчего я так внезапно ушла из кафе в Пюже-Тенье. Я отвечаю: «Сам знаешь». Он пожимает плечами. Тогда я нежно говорю: «Я ревновала тебя к той пискле. Мне хотелось плакать». Он не отнимает руку и не отвечает. Я тихо спрашиваю: «По-твоему, она красивее меня?» Он мотает головой. Сама не знаю, что меня удерживает, чтобы не броситься ему на шею. Зацеловать до смерти. «Поговори со мной, Бу-Бу, – прошу я его. – Будь добр». Он рассказывает, что его отдыхающую зовут Мари-Лор, она студентка-медичка и старше его на два года, хорошая подружка на лето, ничего больше. «Ладно. Тогда я рада». Крепко жму ему руку. Ладонь у него большая, и мне сдается, из нас двоих он старший. В конце концов он отнимает руку и стучит в окно, чтобы разбудить мать, а я не успеваю ему помешать. «Мам, это мы!» Теперь уж мы молчим.
Мать всех скорбящих в одной сорочке открывает и спрашивает Бу-Бу: «Чего это вы не постучали сразу?» Тот отвечает: «Не хотели тебя будить, пока нет Пинг-Понга». Она пожимает плечами и ехидно так говорит: «Ты ведь знаешь, что я глаз не сомкну, пока кого-то из вас нет дома».
Я поднимаюсь к себе, а Бу-Бу остается ждать братьев. В комнате снимаю платье, вешаю его на плечики и перед тем, как закрыть шкаф, дотрагиваюсь до флакона в кармане красного блейзера. Ложусь голая, думаю о Бу-Бу и его черных глазах, о его руках.
Вернувшись, Пинг-Понг хочет только одного. Напрасно твержу, что устала, а ему надо выспаться. Неприятно от мысли, что Бу-Бу может услышать в эту ночь мои вопли. Но ничего не поделаешь, и уже не знаю, сколько это продолжается. Стараюсь только закрывать лицо подушкой.
И вот наступает то ужасное воскресенье. Утром сталкиваюсь с Бу-Бу во дворе, он молчит, отводит взгляд. Я в красном бикини, здороваюсь с ним. Он отпихивает меня как чумную, я едва не падаю вместе с кремом для загара, ментоловыми сигаретами, очками и всем прочим. И говорит: «Оставь меня в покое» – и хмуро смотрит своими черными глазами. Я произношу умоляюще: «Бу-Бу». Но он, не оборачиваясь, вышагивает к дому на своих длинных, как жерди, ногах. Несчастная дура, я целых четырнадцать лет стою у колодца и думаю о нем. Возможно, он сердится, что не отобрал вчера свою руку, или, напротив, разъярен и обижен, наслушавшись, как я резвилась с Пинг-Понгом. Потом размышляю: «Ты ведь сама этого хотела – посеять смуту». И все-таки я несчастна, как последняя идиотка.
За столом мне еще хуже. Завтракаем рано, потому что Микки отправляется на велогонку в Пюже. Бу-Бу не произносит ни слова – только в самом конце, чтобы оскорбить меня перед всем светом. Мы разговариваем с Микки о кино. Без задней мысли я говорю, что тоже могла бы стать артисткой, среди них ведь есть и поуродливей. Господи, что начинается! Во-первых, Бу-Бу орет, что я невежда. Во-вторых, что выпендриваюсь в деревне, где живут одни двухсотлетние старухи. И в заключение заявляет, что в Париже и Ницце я выглядела бы середняком среди бульварных девок. Я не умею отвечать, когда на меня орут. Бросаю салфетку на стол и поднимаюсь к себе. Пинг-Понг является поговорить со мной, но я запираюсь на ключ. И отказываюсь ехать с ними в Пюже. Не желаю успокаиваться. И пусть меня не трогают.
Вторая половина дня проходит для меня как в аду. Все, за исключением двух веселых вдов, умотали, и каждая минута похожа на четыре часа, а час – на целую жизнь. Я отказываюсь спуститься вниз посмотреть телек. Чтобы подышать воздухом, открываю окно, но прикрываю ставни. Мне не хочется идти даже к матери. В конце концов беру из блейзера флакон с белым порошком и лежу на постели, сжимая его в руке и пытаясь воскресить одно воспоминание об отце. Например, как я брожу по нашей кухне в Арраме. Мне лет семь. Что дальше? Да, мы играем в домино, и он нарочно проигрывает, улыбаясь ямочками и приговаривая, что я очень умная. Я всегда самая умная, самая красивая и всякое такое. Он все время болтает со мной, называет дорогой малышкой. Могу вспоминать об этом всю жизнь, держа в руке флакон и мечтая о том, как отомщу за малышку и за папу, который ее обожает. Как говорит глухарка: «Славные были деньки!»
Позже я, видимо, уснула: не знаю, где флакон. Он, оказывается, под подушкой. В нем тридцать растолченных таблеток. Из них достаточно пяти или шести, чтобы за два часа убить человека. «Разрыв сердца, – сказал Филипп. – Разрыв при первом же приступе». Я попробовала порошок на язык. Горький. «Крестьяне убивают им собак, положив в пирожок две таблетки», – так рассказывал Филипп. Половина таблетки лечит от серьезной болезни, забыла ее название. Если же принять пять-шесть, то нет спасения. У меня будет около двух часов, чтобы исчезнуть и чтобы меня не заподозрили. Конечно, потом выяснится причина их смерти, но от той минуты, когда плохо себя почувствуют, до той, когда умрут, они не успеют рассказать, с кем были.
В нашем городке не получают газет из Диня. Единственно, кто сможет меня заподозрить, – Филипп. Но я вытащила таблетки из разных коробок, и даже если он спохватится, прочитав газету, – а это маловероятно, – станут ли у нас писать о двух отравленных в соседнем департаменте? Ведь столько людей умирает каждый день.
Уже темнеет, когда все возвращаются. Я зажигаю ночник. Кладу теплый флакон в карман блейзера, натягиваю на голое тело платье с голубыми цветами и перед зеркалом привожу себя в порядок. Я вся заревана, но плевать, что это заметно. Открываю замок, сажусь на постель, и почти тотчас появляется Пинг-Понг. Он здорово обгорел за этот день.
Сев рядом, заявляет, что Микки – ублюдок. Я отвечаю, что все они в семействе одинаковые. Он смеется и рассказывает, что Микки закончил гонку, когда победитель, тулонец, успел вернуться домой. Видит, что я еще не отошла, и говорит: «Бу-Бу не то хотел сказать, что ты думаешь». Я возражаю: «Понятно. Раньше я считала, что это комплимент, но теперь мне ясно, что он обозвал меня шлюхой».
Пинг-Понгу все это поперек горла. Ему неохота ругать брата и ссориться со мной. В общем, он поговорит с Бу-Бу, и тот извинится. Я таю при одной мысли, что Бу-Бу подойдет ко мне, опустив голову, и станет просить прощения. Мечтать мне не воспрещается. На ужине он отсутствует, поскакал к своей отдыхающей.
Глухарка и Микки, как обычно, цацкаются со мной. Смотрим фильм по телеку. Весь этот гадкий вечер не произношу ни слова. Знать бы, где сейчас Бу-Бу, пошла бы его искать, пусть Мари-Лор мне все волосы выдерет. Но я не знаю, где он. Конец эпизода. Смышленая матерь всех скорбящих приносит мое вязанье и насмехается: «Лучше вязать, чем грызть ногти. Тебе ведь не хочется, чтобы твой малыш остался голым?» Кладу вязанье под стул. У меня нет сил отвечать ей.
7
Понедельник, 12-е.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Микки в своем спортивном костюме отвозит мою мать домой. В сумерках приступаем к ужину. Горы на вершинах красные. Долетает мычание стада. Я одна не пью вина, мамаша Монтечари – по чуть-чуть, а им всем очень весело, даже глухарке – она кашляет и задыхается от смеха. Пинг-Понг часто целует меня в шею и в волосы. Он рассказывает о своей военной службе в Марселе, Бу-Бу – о своей учительнице математики, сорокалетней девственнице в носочках, и о том, какие шутки они с ней устраивают, Микки вспоминает о проигранной или выигранной гонке – уж не знаю. А я думаю о том, как моя мать рассказывает сейчас обо всем тому кретину и со всеми подробностями описывает три секунды, проведенные тут, как она дает ему кусок пирога и все такое. Смеюсь без передыху. Я ведь умею владеть собой.
После ужина молодежь спешит переодеться. В нашей комнате Пинг-Понг вынул розовое платье, которое я надевала в тот раз, когда мы ездили в ресторан. Мне оно напоминает про взбучку на другой день. Он разложил платье на постели и на него положил подарок. Пока я разворачиваю, он пристраивается сзади, приподымает блузку и гладит мне грудь. Я тихо прошу: «Перестань. Иначе мы никуда не поедем». Оставаться дома мне неохота, но я не прочь, чтобы он перестал меня трогать. Подарок – красное бикини, которое я ему однажды показала в витрине. Оно ему не понравилось, материи там очень уж мало, но вот все равно купил. Не оборачиваюсь и говорю: «Очень мило». Он оставляет меня в покое, идет переодеваться.
Вечер мы проводим в городе, а затем в Пюже-Тенье, где у Микки завтра гонка. Мы все тут в сборе – Пинг-Понг, я, Бу-Бу со своей писклей-отдыхающей, Микки и его Жоржетта. Под длинным просвечивающим платьем отдыхающая совсем голышом, и Бу-Бу рядом с ней дурак дураком. Взирает на нее, как на фарфоровую вазу. Она без передыху целует его. Он расстегнул рубашку. Не слышно, о чем они говорят. Но эта сучка все время лазит ему за пазуху, словно он девка. Мне хочется уйти, все бросить, не слушать мерзкую музыку, не видеть кружащиеся огни, опрокинутые рюмки на столе, ничего не видеть.
В Пюже, в кафе с гитаристами, говорю сама себе: «Не психуй. Он видит, что ты злишься. И делает все назло». Под Джо Дассена я танцую с Пинг-Понгом, повиснув на нем, как на вешалке. Рядом Микки, а Бу-Бу даже не смотрит в нашу сторону, курит, сидя на скамейке, отдыхающая прижалась к его шее губами, и он ей все время что-то лопочет, не отрывая глаз от потолка, на котором нарисовано небо не то Италии, не то Испании. Наверно, я выгляжу дурехой в старом розовом платье, слишком коротком, чтобы кого-то озадачить. Но плевать. Взяв со стола сигареты и зажигалку, выхожу на улицу, иду к фонтану.
Конечно, Пинг-Понг находит меня. Говорю ему: «Мне хотелось подышать. Теперь все прошло». Он одет во все темное, как в первый день. Я в розовом, он в черном. Видать, сам придумал и очень доволен собой. Произносит: «Если тебя что-то беспокоит, скажи сейчас. Нельзя ждать до свадьбы». Я поднимаю плечо и ничего не отвечаю. Он продолжает: «Пока мы танцевали, я понял, отчего ты так повисла на мне». Я смотрю на него, такой он славный, такой наивный, закипаю еще больше и говорю со злостью: «Что же ты понял? Ну что?» Схватив мои руки, он роняет: «Успокойся. Ты чувствовала себя сегодня такой одинокой в городе. Я знаю, так бывает. А вернувшись, увидела мать, свечи. Тебя это разволновало. Я начинаю понимать тебя». Он чувствует, надо отпустить мои ладони. Так и делает. Продолжает: «Ты только что подумала о нас и о ребенке. Ты боишься будущего. Тебе кажется, что все уже будет не так, как прежде». Мы тысячу лет стоим около фонтана, и я говорю: «Ладно, раз ты такой понятливый, пошли». Он идет за мной в кафе погрустневший, засунув руки в карманы. Я жду его, обнимаю за талию и говорю: «Роберто, Роберто. Фиоримондо Монтечари. Элиана Мануэла Герда Вик, жена Монтечари». И смеюсь, а затем изрекаю: «Правда, хорошо звучит?» Продолжая идти, он говорит: «Да, недурно».
В машине – мы поменяли малолитражку на «ДС» Анри Четвертого – нас набилось как сельдей в бочке. Я сижу между Пинг-Понгом, который правит, и Бу-Бу, потому что он самый худой из нас. Отдыхающую мы высаживаем в городе. Бу-Бу вылезает, они целуются, бесконечно прощаются и несут всякую чушь. Немного подальше то же самое происходит с Жоржеттой и Микки, только они меньше разговаривают. В течение вечера они куда-то исчезли почти на час, не знаю куда. Однажды, опустив глаза, Жоржетта призналась, что он готов иметь ее где угодно, и ей всегда страшно, что их застукают. Так уже было однажды на лестнице в погреб Монтечари. Мы с Пинг-Понгом, Бу-Бу и глухаркой играли в карты. Она, клянется, слышала через дверь наши голоса.
Наконец возвращаемся домой. Я совсем сонная. Бу-Бу и Микки посмеиваются надо мной. Пинг-Понг говорит: «Бросьте дурить». Они бросают. Пока Пинг-Понг поехал вместе с Микки в гараж Анри Четвертого, мы с Бу-Бу идем к дому. Бу-Бу роняет: «Зачем стучаться и будить мать. Обождем Пинг-Понга».
Мы молча стоим до конца света. Позабыв о том, что была сердита на него, я говорю, взяв его за руку, что мне страшно, и прошу поговорить со мной. Чувствую, он хочет отнять руку, но не смеет. И спрашивает, отчего я так внезапно ушла из кафе в Пюже-Тенье. Я отвечаю: «Сам знаешь». Он пожимает плечами. Тогда я нежно говорю: «Я ревновала тебя к той пискле. Мне хотелось плакать». Он не отнимает руку и не отвечает. Я тихо спрашиваю: «По-твоему, она красивее меня?» Он мотает головой. Сама не знаю, что меня удерживает, чтобы не броситься ему на шею. Зацеловать до смерти. «Поговори со мной, Бу-Бу, – прошу я его. – Будь добр». Он рассказывает, что его отдыхающую зовут Мари-Лор, она студентка-медичка и старше его на два года, хорошая подружка на лето, ничего больше. «Ладно. Тогда я рада». Крепко жму ему руку. Ладонь у него большая, и мне сдается, из нас двоих он старший. В конце концов он отнимает руку и стучит в окно, чтобы разбудить мать, а я не успеваю ему помешать. «Мам, это мы!» Теперь уж мы молчим.
Мать всех скорбящих в одной сорочке открывает и спрашивает Бу-Бу: «Чего это вы не постучали сразу?» Тот отвечает: «Не хотели тебя будить, пока нет Пинг-Понга». Она пожимает плечами и ехидно так говорит: «Ты ведь знаешь, что я глаз не сомкну, пока кого-то из вас нет дома».
Я поднимаюсь к себе, а Бу-Бу остается ждать братьев. В комнате снимаю платье, вешаю его на плечики и перед тем, как закрыть шкаф, дотрагиваюсь до флакона в кармане красного блейзера. Ложусь голая, думаю о Бу-Бу и его черных глазах, о его руках.
Вернувшись, Пинг-Понг хочет только одного. Напрасно твержу, что устала, а ему надо выспаться. Неприятно от мысли, что Бу-Бу может услышать в эту ночь мои вопли. Но ничего не поделаешь, и уже не знаю, сколько это продолжается. Стараюсь только закрывать лицо подушкой.
И вот наступает то ужасное воскресенье. Утром сталкиваюсь с Бу-Бу во дворе, он молчит, отводит взгляд. Я в красном бикини, здороваюсь с ним. Он отпихивает меня как чумную, я едва не падаю вместе с кремом для загара, ментоловыми сигаретами, очками и всем прочим. И говорит: «Оставь меня в покое» – и хмуро смотрит своими черными глазами. Я произношу умоляюще: «Бу-Бу». Но он, не оборачиваясь, вышагивает к дому на своих длинных, как жерди, ногах. Несчастная дура, я целых четырнадцать лет стою у колодца и думаю о нем. Возможно, он сердится, что не отобрал вчера свою руку, или, напротив, разъярен и обижен, наслушавшись, как я резвилась с Пинг-Понгом. Потом размышляю: «Ты ведь сама этого хотела – посеять смуту». И все-таки я несчастна, как последняя идиотка.
За столом мне еще хуже. Завтракаем рано, потому что Микки отправляется на велогонку в Пюже. Бу-Бу не произносит ни слова – только в самом конце, чтобы оскорбить меня перед всем светом. Мы разговариваем с Микки о кино. Без задней мысли я говорю, что тоже могла бы стать артисткой, среди них ведь есть и поуродливей. Господи, что начинается! Во-первых, Бу-Бу орет, что я невежда. Во-вторых, что выпендриваюсь в деревне, где живут одни двухсотлетние старухи. И в заключение заявляет, что в Париже и Ницце я выглядела бы середняком среди бульварных девок. Я не умею отвечать, когда на меня орут. Бросаю салфетку на стол и поднимаюсь к себе. Пинг-Понг является поговорить со мной, но я запираюсь на ключ. И отказываюсь ехать с ними в Пюже. Не желаю успокаиваться. И пусть меня не трогают.
Вторая половина дня проходит для меня как в аду. Все, за исключением двух веселых вдов, умотали, и каждая минута похожа на четыре часа, а час – на целую жизнь. Я отказываюсь спуститься вниз посмотреть телек. Чтобы подышать воздухом, открываю окно, но прикрываю ставни. Мне не хочется идти даже к матери. В конце концов беру из блейзера флакон с белым порошком и лежу на постели, сжимая его в руке и пытаясь воскресить одно воспоминание об отце. Например, как я брожу по нашей кухне в Арраме. Мне лет семь. Что дальше? Да, мы играем в домино, и он нарочно проигрывает, улыбаясь ямочками и приговаривая, что я очень умная. Я всегда самая умная, самая красивая и всякое такое. Он все время болтает со мной, называет дорогой малышкой. Могу вспоминать об этом всю жизнь, держа в руке флакон и мечтая о том, как отомщу за малышку и за папу, который ее обожает. Как говорит глухарка: «Славные были деньки!»
Позже я, видимо, уснула: не знаю, где флакон. Он, оказывается, под подушкой. В нем тридцать растолченных таблеток. Из них достаточно пяти или шести, чтобы за два часа убить человека. «Разрыв сердца, – сказал Филипп. – Разрыв при первом же приступе». Я попробовала порошок на язык. Горький. «Крестьяне убивают им собак, положив в пирожок две таблетки», – так рассказывал Филипп. Половина таблетки лечит от серьезной болезни, забыла ее название. Если же принять пять-шесть, то нет спасения. У меня будет около двух часов, чтобы исчезнуть и чтобы меня не заподозрили. Конечно, потом выяснится причина их смерти, но от той минуты, когда плохо себя почувствуют, до той, когда умрут, они не успеют рассказать, с кем были.
В нашем городке не получают газет из Диня. Единственно, кто сможет меня заподозрить, – Филипп. Но я вытащила таблетки из разных коробок, и даже если он спохватится, прочитав газету, – а это маловероятно, – станут ли у нас писать о двух отравленных в соседнем департаменте? Ведь столько людей умирает каждый день.
Уже темнеет, когда все возвращаются. Я зажигаю ночник. Кладу теплый флакон в карман блейзера, натягиваю на голое тело платье с голубыми цветами и перед зеркалом привожу себя в порядок. Я вся заревана, но плевать, что это заметно. Открываю замок, сажусь на постель, и почти тотчас появляется Пинг-Понг. Он здорово обгорел за этот день.
Сев рядом, заявляет, что Микки – ублюдок. Я отвечаю, что все они в семействе одинаковые. Он смеется и рассказывает, что Микки закончил гонку, когда победитель, тулонец, успел вернуться домой. Видит, что я еще не отошла, и говорит: «Бу-Бу не то хотел сказать, что ты думаешь». Я возражаю: «Понятно. Раньше я считала, что это комплимент, но теперь мне ясно, что он обозвал меня шлюхой».
Пинг-Понгу все это поперек горла. Ему неохота ругать брата и ссориться со мной. В общем, он поговорит с Бу-Бу, и тот извинится. Я таю при одной мысли, что Бу-Бу подойдет ко мне, опустив голову, и станет просить прощения. Мечтать мне не воспрещается. На ужине он отсутствует, поскакал к своей отдыхающей.
Глухарка и Микки, как обычно, цацкаются со мной. Смотрим фильм по телеку. Весь этот гадкий вечер не произношу ни слова. Знать бы, где сейчас Бу-Бу, пошла бы его искать, пусть Мари-Лор мне все волосы выдерет. Но я не знаю, где он. Конец эпизода. Смышленая матерь всех скорбящих приносит мое вязанье и насмехается: «Лучше вязать, чем грызть ногти. Тебе ведь не хочется, чтобы твой малыш остался голым?» Кладу вязанье под стул. У меня нет сил отвечать ей.
7
Понедельник, 12-е.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42