Теперь-то я знаю, как все было Но рассказываю по порядку и не пытаюсь строить: из себя умника. Я тогда сказал своему брату Бу-Бу: «Я могу получить восемьсот франков за призовой велосипед. Но если Микки не поднажмет, он уже не догонит». Бу-Бу кивнул, но явно не слушал. Чуть позже объявили, что Микки и гонщик из Марселя Сполетто оторвались от основной группы и погнались за Арабедяном. Все кругом опять заорали, а Жоржетта стала целовать меня. И вот тогда-то я увидел Эну.
Она стояла на другой стороне площади, на краю тротуара, словно лунатичка – вот именно, я сразу так подумал. То шла вперед, то останавливалась и снова двигалась, расталкивая людей. И смотрела в землю. Я кожей чуял, она не знает, на каком свете находится и что делает. Клянусь, я это понял, хотя она была за сто метров, маленькая одинокая фигурка в белом платье. Распихивая людей, не обращая внимания на свистки полицейского, я бросился к ней.
Когда я поймал ее за руку и повернул к себе, то полные слез глаза были у нее еще больше и светлее, чем когда-либо. Я спросил: «Что с тобой?» Она ответила не своим голосом: «Болит затылок, болит». И покорно пошла за мной подальше от толпы. Мы уселись на ступеньке у какого-то дома в боковой улочке, и я сказал: «Сиди спокойно, не двигайся». Она повторила: «Болит затылок». Две незнакомые морщинки проступили от носа к губам, а расширенные глаза были как пустые Казалось, она чем-то потрясена.
Я прижал ее к себе, обнял за плечи, и так мы посидели некоторое время. До меня доносились крики с площади, голос по радио, но я ничего не разбирал. Не смел пошевелиться. Обычно, волнуясь, она дышала ртом. Но теперь не так: казалась безучастной, смотрела прямо перед собой, ничего не видя. Хотя и дышала через рот, но ровно.
Поежившись, она наконец отодвинулась от меня и прошептала: «Теперь мне лучше. Лучше». Я решил ничего не выспрашивать, просто помог подняться. Отряхнув ей платье, спросил, не хочет ли она чего-нибудь выпить. Она покачала головой. Глянула на меня, и я снова увидел слезы на глазах. Потом взяла за руку, и мы вернулись на площадь.
Гонка кончилась. Микки выиграл. Жоржетта с братишкой прыгали и кричали от радости. Им было не до нас. Бу-Бу облегченно улыбнулся, увидев Эну, и сказал: «Микки велел передать, что Сполетто – человек слова». Я отправился на поиски торговца велосипедами, который должен был подарить победителю гоночную машину. Тот повел меня в кафе и дал восемьсот франков. Потом я долго искал Сполетто, чтобы отдать ему половину. Эна и Бу-Бу ходили за мной, как тени. Я видел, что она временами вздрагивает, но явно рада за Микки и улыбается, слыша из репродукторов фамилию Монтечари. Теперь уж Бу-Бу держал ее за руку, старался выглядеть довольным, но я хорошо знаю своих братьев и видел, что он приглядывает за ней беспокойно и грустно.
Мы ехали домой на «ДС» без Микки – организаторы гонки позвали его на банкет – и, значит, без Жоржетты. По дороге говорили только о гонке. Высадив братишку Жоржетты около их дома, остались втроем. На перевале она попросила остановиться, ее тошнило. Я было пошел за ней, но она рукой велела мне остаться, я вернулся к машине, объяснил Бу-Бу: «Это от солнца. Уверен». Тот кивнул, но ничего не ответил. Затем она снова села в машину, попросила ехать, ей хотелось поскорее домой.
Когда же мы подъехали к нашему дому, она прошептала: «Нет, к матери». Мы с Бу-Бу поняли – она без сил, ее снова стошнит или она, чего доброго, упадет в обморок. Поехали деревней. На террасе у Брошара еще сидели люди. Я зарулил во двор Евы Браун и остановился перед крыльцом. Помог ей вылезти. Увидев дочку, Ева Браун ничего не сказала, только сильно побледнела.
На кухне, смирно сидя на коленях у матери и обняв ее за шею, она молчала. Старик наверху орал как бешеный, и я крикнул в потолок, чтобы он унялся. Бу-Бу тронул меня за руку и сказал: «Пошли». Я отстранил его и наклонился к ней: «Элиана, – проговорил я, – скажи мне. Прошу тебя. Скажи». Она ничего не ответила и не пошевелилась. Я не видел ее лица – волосы закрывали. Своим мягким голосом с немецким выговором Ева Браун сказала: «Ваш брат прав. Пусть она останется сегодня здесь».
Вот как оно обстояло. В целом. Я не глядел ни на Бу-Бу, ни на ее мать. Мне казалось, они против меня – ведь несколько дней назад я побил ее. Я сказал: «Поговорим завтра». И вышел оттуда.
Дома я просидел до темноты в ожидании Микки. Того подвезли на машине. Я окликнул его во дворе, он присел рядом. Я рассказал ему все. Он заметил: «Она сама не своя, и с отцом полаялась, и ты с ней поссорился. И солнце весь день. Даже асфальт плавился – уж это мне лучше других известно». Я спросил, как прошел банкет. «Неплохо», – ответил он. Многие советовали ему переходить в профессионалы. Он отвечал: «У меня целое лето на размышления». На самом же деле ему просто не хотелось говорить о себе.
Сидя рядом, мы еще помолчали, затем он принес из кухни бутылку вина. Пока мы пили, заметил: «Не знаю, чем она так озабочена, но уверен, рано или поздно сама все тебе скажет. Одно я знаю наверняка: на ней нет никакой вины с тех пор, как она с тобой». Я притворился, что не понял его. Он пояснил – так, как я сам думал: «Допустим, она кого-то знала до тебя, и тот не хочет оставить ее в покое, грозится или еще что. Бывает же, почитай газеты» Я спросил: «Если ей угрожают, почему она молчит?» Он ответил: «Может, грозятся сделать что-то как раз тебе». Сказал, словно такое само собой разумеется. Мне и в голову не приходило. Я все больше подозревал, что она виделась – или была вынуждена увидеться – с кем-то, кто знал ее до меня. Но считал – поступила она так ради прошлого, чтобы того утешить.
Я встал и походил по двору. Потом сказал Микки: «Значит, она виделась сегодня в Дине с этим типом. И в прошлый вторник, когда будто ездила походить по магазинам. Он живет в Дине». – «Одни догадки, – ответил Микки. – Если ты перестанешь психовать, она станет откровеннее. А ты ее еще и колотишь». Ну и ну, слышать все это от Микки, от этого балбеса. А ведь он прав. И мне уже хотелось, чтобы скорей настало завтра, когда я смогу обнять ее и сказать, что она может довериться мне и я не стану больше психовать. Еще я сказал: «Эх, Микки, мы даже не отпраздновали как следует твою победу. Вместо того чтобы плясать вокруг тебя, вон что получается». Вам никогда не угадать, что он мне ответил: «Видишь, у меня вино в стакане. А гонки я выиграю еще не раз».
6
Я снова мало и плохо спал в ту ночь. Если бы просто из-за жары… Утром поглядел на себя в зеркало. Я не красавец, но и не уродина. Правда, несколько полноват, за что ругаю себя. Я решил не ходить к Эне, то есть к ее матери, до двенадцати или до часу дня. Пусть отдохнет, поговорим спокойно, надо ее ободрить. Но из зеркала глядел на меня мужчина за тридцать, весом под девяносто кило – мог ли он быть ей по душе? Я хорошо вымылся, старательно побрился, захватил с собой в гараж чистые брюки и сорочку, чтобы не идти к ней в комбинезоне.
В гараже старался работать как можно лучше, но не переставал думать о своем. Часов в десять перед бензоколонкой остановился Микки: он вез в город лес. Мы отправились к Брошару выпить кофе. Говорили о жаре, что церковь зря штукатурили, обветшалой она смотрелась лучше. Я знал, что он заехал ко мне нарочно и что Фарральдо снова будет пилить его. Такой уж он, наш Микки, глуповат, но не бросит в трудную минуту.
Когда я пришел, Эна сидела на разваленной стене, в незнакомом мне платье, уставясь в землю. Снова походила на брошенную в угол куклу. Заслышав мои шаги, повернула голову, широко улыбнулась, словно ей полегчало, и побежала навстречу. Обняв меня, сказала: «Я ждала тебя. Я ждала тебя с… с…», но не помнила, с какого часа. Я засмеялся. И был счастлив. Она смотрела на меня, а я видел ее лицо без красок, без туши – ее лицо. И услышал: «Я тебя огорчила. Уж прости меня за все, только сразу. Это не моя вина». Я все смеялся. Она сказала мне: «Идем. Мать нас покормит. Увидишь, она прекрасно готовит». Чего было о том говорить? Я уже и так знал это. Но все, что она сейчас говорила, оставляло у меня какое-то жуткое ощущение.
Держась за руки, мы пошли на кухню. Вполголоса она сказала: «Мама сейчас наверху с папой. Понимаешь, он ведь болен». Она заметила, как я передернулся, и вмиг стала прежней. «Думаешь, я свихнулась? Ошибаешься».
Она вынула из буфета бутылку дешевого вермута. Я спросил: «Ты сегодня вечером домой вернешься?» Она несколько раз кивнула, потом села напротив и, положив подбородок на руку, сказала с какой-то тенью былой веселости: «Мы же теперь женаты. Тебе от меня так просто не отделаться». Мне она всегда больше нравилась неподкрашенная. А в эту минуту я любил ее, как никогда прежде, больше жизни.
Мы пообедали втроем, и Эна проводила меня до ворот. Шла медленно, обняв меня, была какая-то домашняя, очень нежная. Я не хотел портить эту минуту и решил потом уж спросить, что с нею случилось накануне, когда она пропадала целую вечность.
Работа валилась у меня из рук, время словно остановилось, мне было невтерпеж. Только я умылся, переоделся и собрался, как позвонили из пожарки, что Ренуччи едет за мной – пожар над Грассом занялся пуще прежнего. Я чуть не рявкнул. Но ответил: «Ладно».
Мчусь к ее матери, но Эна уже пошла к нам. Вместе с Бу-Бу и Коньятой играла на кухне в карты. Была в джинсах и великоватой майке с собственным портретом. Волосы собрала на затылке. Неподкрашенная, ну чудо. Оставлять ее сейчас страсть какие хотелось.
Она поднялась со мной наверх. И пока я собирался, сказала: «Езжай спокойно. Мне сегодня хорошо». Я спросил, что она делала накануне в Дине, когда пропадала больше часа. Она ответила: «Ничего. Мне стало не по себе в толпе, наверно, от жары. И захотелось пройтись. Потом головная боль возобновилась с такой силой, что я не знала, где нахожусь. Да, это все из-за солнца». Она смотрела мне прямо в глаза и вроде говорила правду. Просто не припомню, чтобы она когда-нибудь так долго объясняла мне что-либо. Я проговорил: «Похоже, ты получила солнечный удар. Надо было надеть что-нибудь на голову».
Перед уходом я поцеловал ее в губы и потом – рот на майке. Она засмеялась. Через материю я чувствовал ее крепкую грудь. Мне захотелось по-настоящему поцеловаться. Но она отстранилась. И чтоб смягчить, сказала: «Не надо. Тебе ведь ехать, а я заведусь». Это было так похоже на нее. Но я ушел расстроенный.
На холмах между Лупом и Эстероном так и полыхало. Невозможно было пробиться. Не было рядом и воды. Только огонь. Этот день оказался самым тяжелым за все лето. На помощь вызвали войска – они уже научились заниматься непривычным делом, но главный расчет был только на вертолеты с цистернами, и они сновали взад и вперед сюда. Мы не спасли и четверти того, что попало в зону пожара.
В деревню я вернулся вечером во вторник. Мать открыла мне и, пока я мылся на кухне, стояла рядом в ночной сорочке. Потом подала ужин. От нее я узнал, что весь день Эна почти не раскрывала рта, но и не дулась. Словно витала в облаках. Раскладывала в комнате пасьянс. Потом гладила белье. Не очень хорошо – просто по неумению. Стояла у дома до полуночи, поджидая меня. Я спросил мать: «Что ты об этом скажешь?» Она пожала плечами, а потом сказала: «Ее не понять. Вчера днем, пока ты был в гараже, вздумала проводить меня на могилу твоего отца. Побыла там с минуту, а может, и меньше, и ушла». Я ответил: «Ей захотелось сделать тебе приятное, но она терпеть не может кладбища. Сам слышал».
Когда я тихо-тихо вошел в нашу комнату, она спала глубоким сном на своей половине постели. Свет из коридора упал на нее. Во сне лицо было не таким, как днем, а словно у ребенка – округлые щеки, маленький пухлый рот. И расслышать дыхание было почти невозможно. Я не посмел ее будить. Ложась на свою половину постели, я еще подумал, что никогда не хожу на могилу своего отца, и уснул.
Проснулся поздно, но не чувствовал себя отдохнувшим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42