Две весны и три осени назад он встретил ее, все бросил и ощущал себя action-hero, за секунду до титров сграбаставшим в объятия большеглазую красотку. Откуда ему было знать, что после финального, во весь экран, поцелуя все только начинается? Что по ту сторону экрана осталось слишком много вечеров в одиночестве, брызгающихся криков в когда-то бывшее дорогим лицо, слишком много алкоголя и третьих лишних обоего пола?
Недавно, после омерзительного многодневного запоя, он уснул в чужой квартире, лежа перед экраном телевизора, а потом проснулся, дошагал до дома, закурил и заплакал. Только бы мне перезимовать, молился он, только бы пережить несколько следующих месяцев. Придет май, появится что-то новое, можно будет попробовать сложить осколки воедино... отыскать еще хоть какой-то смысл.
Его день теперь пуст и никчемен. На улицу он выходит редко, иногда по неделе сидит дома. Куда ему идти? все, что могло случиться, уже было... и кончилось. Приходит вечер, и он ложится спать. От двух последних лет у него осталось только несколько странных предметов. Листок бумаги, на котором девушка когда-то написала, что хоть он и мудак, она все равно его любит... Любила... Забытые ею смешные носки с корабликами. Он называл их «гномовыми»: носки похожи на те, что в диснеевских мультиках носят белоснежкины гномы. Заляпанная их любовью футболка с длинными рукавами.
Впрочем, вру, это не все. Целую неделю после расставания он еще носил ее сережку. Просто серебряное колечко в мочке уха. Она сама застегнула замочек, и он ни разу его не расстегивал. А потом, выходя с концерта группы «The Great Sorrow», потянулся к уху — сережки не было. Она исчезла, расстегнулась, выпала, потерялась, бесследно исчезла. Такое уже бывало с ним. Лет десять назад молодой человек встречался с девушкой по имени Анна. У нее были длинные детские ножки, смешливый подбородок и родинка на верхней губе. Анна подарила ему дешевое пластмассовое колечко. На палец оно не налезало, да и глупо было носить на пальце женское колечко. Он прицепил его к связке ключей.
Колечко провисело больше года, а потом он вдруг увидел, что оно истлело, словно состарилось. Он поднес его к лицу, а оно хрустнуло в пальцах и развалилось на множество мелких кусочков. Дело было летом, Анна отдыхала на юге. В тот вечер она уехала в горы с молоденьким кавказцем-милиционером, сидела в машине, пила привезенное с собой вино и любовалась на маяк и черную кляксу моря. А налюбовавшись, сказала: «Да» — и долго делала ему оральный секс. Торопясь и заранее постанывая носом, расстегнула его форменные брюки, и потом милиционер сказал, что это был первый оральный секс в его жизни.
Издевательски кривя губы и глядя в глаза молодому человеку, Анна сказала, что это было «очень, просто о-о-очень долго». Анне хотелось оскорбить его на прощанье. Она на всю улицу кричала, что, когда губами касалась милицейского члена, он показался ей нежным, как кожица новорожденного ребенка. «У кавказцев отличные большие и загорелые члены, хочешь, я покажу, какой они длины, придурок, хочешь или нет, что ты молчишь?!»
Он видел, что Анне страшно. Она боялась, как бы он не ударил ее, и он действительно ударил. Не смог обмануть ожиданий дамы. Дату, когда это произошло, она тоже назвала сама. Колечко развалилось не за день до этого и не на следующий день, а ровно через несколько часов после того, как молодой сержант толстыми волосатыми пальцами застегнул непослушные пуговицы на серых брюках.
Жизнь полна совпадений и странных символов. Просто об этом предпочитают не говорить. В общем, он представлял, что означает потеря сережки... Да ладно, чего уж... говорить, так без утайки. Дело в том, что два дня назад он видел ее. Был тихий осенний вечер, он шел мимо желтой церкви, выстроенной специально для свадьбы императрицы Елизаветы. Сережки уже не было в его ухе. В окнах горел желтый свет, жители Моховой выгуливали собак. На асфальте лежали желтые листья. А на противоположной стороне улицы она выходила из маленького грузинского ресторанчика «Метехи» и, смеясь, садилась в машину. Да-да, того самого «Метехи», вы все еще не верите в странные совпадения? На ней было новое дорогое пальто, а на шее был повязан шелковый платок. Тоже желтый. Дверца машины была приоткрыта. Она занесла длинную ногу, чтобы сесть внутрь, и одновременно поправляла дорогую прическу.
Лежа в тот вечер в постели, он видел ее блестящую в осеннем полумраке улыбку. Может быть, хозяин машины сказал что-то смешное, а может, они радовались, что вкусно поели и вечер только начинается. В «Метехи» хорошо кормят: сулугуни, лобио, шашлык, люля-кебаб, хинкали... И все-таки, не мог понять он, почему именно этот ресторанчик?
Ему никогда не пришло бы в голову вести свою новую подружку в «Метехи». Да и безо всякой подружки он никогда больше не пойдет сюда обедать. Ему известно это совершенно точно.
Дело в том, что, похоже, он насовсем разлюбил кавказскую кухню.

Часть третья
КУАЛА — ЛУМПУР
(Тайна исповеди)
"I pray everyday to be strong,
But I know, all I do must be wrong..."
Стинг. «Moon Over Bourbon Street»
1
Билеты и паспорт с визой я забирал в московском корпункте своей газеты. У секретарши были глаза обиженной медведицы. Люди, суки, так и не дали ей впасть в спячку.
— Вместе с вами полетит... сейчас... Его зовут... лама... хм... лама Геше Чокьи Нидал. Переводчик этого... Геше звонил уже несколько раз. Сказал, что они заберут вас прямо в аэропорту. Просил не опаздывать.
В аэропорту я сидел на корточках, прислонившись спиной к неудобной колонне. Высматривал в толпе кого-нибудь монголоидного, в монашеском плаще. Регистрацию на рейс уже объявили. Пассажиры, шевеля губами, читали бланки таможенных деклараций.
— Извините, вы не из газеты?
Парень был высоким, тощим, слегка лысоватым. На плече черная сумка с блестящими молниями. В «Delsey», напротив моего дома в Петербурге, такие сумки стоят $350.
— Из газеты. А вы переводчик?
— Лама уже ждет. Пойдемте.
Ничего монголоидного в ламе не было. Пожилой иностранный блондин, все еще посещающий тренажерный зал. Белые зубы, кислый запах афтешейва. Он пожал мне руку. Спросил, говорю ли я по-английски и — с собой ли у меня билеты?
Очередь на паспортный контроль почти не двигалась. Молоденькая пограничница полистала мои документы. Глаз на меня она не поднимала.
— Конечный пункт следования?
— Куала-Лумпур, Малайзия.
— Цель поездки?
— Деловая.
— Что значит «деловая»?
— Я журналист. Аккредитован при мероприятии.
— Счастливого пути.
Пока лама общался с таможенниками, я успел выкурить еще сигарету. Витрины «Duty Free» настраивали купить что-нибудь дорогое и бесполезное.
Переводчик поставил сумку рядом с моим рюкзаком. Мы помолчали.
— Ты сидишь в салоне для курящих?
— Да.
— Извини, я не расслышал...
— Папаускас.
— Это... Это имя?
— Фамилия. Я из Литвы. Хотя сам — русский. Просто у меня такая фамилия.
— А-а.
Пассажиров рейса №3744 «Москва — Франкфурт — Куала-Лумпур» пригласили пройти на борт самолета. Пузатые бюргеры побрели по бесконечным шереметьевским коридорам. Люфтганзовские стюардессы улыбались и пальчиками показывали дорогу.
В курящем отсеке над креслами торчало всего несколько голов.
— Вы можете занимать любое свободное место.
— Данке шон.
Протискиваясь в узком проходе, Папаускас бился сумкой о спинки кресел. Я убрал рюкзак на полку, и он плюхнулся рядом.
— А где лама?
— В бизнес-классе. Это выше этажом.
— С какого языка ты ему переводишь?
— Я перевожу ему НА датский язык.
— Он датчанин? А почему лама?
— Он долго жил в Тибете. Там принял сан.
— Имя у него странное.
— Это не имя, это титул. Геше Чокьи Нидал означает «Океан-Держатель-Учения». Он постоянно ездит по миру и проповедует. У него есть ученики в пятнадцати странах. Ты считаешь, датчанин не может быть ламой?
— Может. Просто странно.
— Он очень продвинутый. Принял посвящение у самого Шестнадцатого Кармапы.
— Охуеть можно!
— Ты знаешь, кто такой Кармапа?
— Нет. Но звучит ничего.
Надпись «No smoking» погасла. Мы синхронно перекатились на ягодицах и вытащили из джинсов сигареты. В проходах ходили симпатичные стюарды. У них были отутюженные рубашки и черные эсэсовские галстуки.
— Вы что-то хотели, сэр?
— Будьте добры, таблетку от головной боли и пару пива.
— Искьюзми, сэр. Вы в курсе, что миксовать таблетки и алкоголь опасно для здоровья?
— Один аспирин. Два пива. Пожалуйста.
— Мне тоже одно пиво. Светлое. У тебя болит голова?
— Немного.
В иллюминаторе луна располагалась почему-то ниже уровня моего кресла. Я отхлебнул пива, откинулся и закрыл глаза. Почувствовал, как дрожат пальцы.
Когда сегодня утром я прибыл на Ленинградский вокзал, табло над платформой показывало «05:32» и «—17°С». И то, и другое было мерзко. В вагоне было холодно. Спал я, не раздеваясь. На окнах наросли корки непрозрачного льда. Полкой выше меня некрасивая девушка тайком от проводника провозила безбилетного бойфренда. Иногда я просыпался и слушал, как они шепчутся. Подушка без наволочки пахла средствами от насекомых.
Московский воздух был черным, острым, прозрачным. На крыльях голубей светился иней. В ларьках продавщицы кутались в негнущиеся турецкие куртки. Я долго пил кофе с молоком в привокзальном буфете. В кресле напротив дремал косматый цыган.
За восемнадцать часов пребывания в Москве я успел купить блок сигарет, выпить пива, поменять остатки рублей, забрать документы, выпить еще пива и несколько раз заблудиться в метро. Даже в толстой, с мехом, кожаной куртке было холодно. В глазах все скакало. Побаливали ноги.
С разговорами Папаускас не лез, но заснуть я так и не смог. Во Франкфурте «Боинг» сел, когда в Москве было уже два ночи. Пассажиры сгребли ручную кладь и потянулись к выходу. Аэропортовские туннели напоминали что-то из начальных уровней DOOM. В метре от меня цокала стайка католических монашек в сером.
У немца-пограничника был сизый мундир, сизые прожилки на скулах и сизифова мука в глазах. Он о чем-то меня спросил.
— Я не говорю по-немецки.
— Он спрашивает, собираешься ли ты получать транзитную визу?
— Нет.
— Streight throu the door. Than to left. Your flying block is «o-seventeen».
Чем ближе к своему «флаинг блоку» мы подходили, тем меньше европейских лиц оставалось вокруг. В зале ожидания было душно. Привешенные под потолок телевизоры транслировали соревнования по борьбе сумо.
Папаускас вертел головой, выискивая ламу. Потом плюнул и сел рядом.
— Это весь твой багаж? Один рюкзак?
— Меум омниум мекум порто.
Рядом сидела смешанная пара: немецкий мужчина в рыжих усах и маленькая азиатская женщина с маленьким азиатским ребенком на руках. Немец несколько раз вставал и ходил к регистрационной стойке ругаться. Насколько я понимал, ему не хватило места в салоне для курящих. Мне тоже не хватило. Когда пассажиров запустили в самолет, оказалось, что мое кресло расположено в носовой части, у самой кабины пилотов. Папаускас сидел через проход.
Было тесно. Противными голосами орали дети. Сосед справа был толстый, жаркий, неудобный. Я снял куртку, стащил свитер и убрал его в рюкзак.
Потом мы взлетели. Последний раз я ел больше суток назад, но есть и не хотелось. Я сказал стюардессе, чтобы она принесла пива. Перегнулся к Папаускасу.
— Слушай... а ты сам тоже... В смысле — буддист?
— Типа того.
— И как?
— Что — «как»?
— Это самое... Ну... Сложно стать буддистом?
— Ты хочешь стать буддистом?
— Не знаю. Наверное. Это сложно?
— Ты медитируешь?
— Чего?
— Зачем тебе становиться буддистом?
— А тебе зачем? Нужно же мне кем-то становиться.
— На самом деле стать буддистом не сложно.
— А твой этот... датчанин... он может... не знаю, как называется... он может покрестить меня в буддисты? Ну, ты понимаешь.
— Человек, который хочет стать буддистом, уже является буддистом. Главное понимать, что это такое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39