— Не понял?
— Ну... Ноль-пять и ноль-три.
— Теперь понял.
— Ты замечал, что эти бутылочки по объему отличаются почти в два раза, а стоят одинаково?
— Эуммм...
Он понизил голос:
— А ведь некоторые люди... пьют пиво из МАЛЕНЬКИХ бутылочек.
— И чего?
Он перешел на шепот:
— Я таких ненавижу!
Я подумал над тем, что он сказал.
— У тебя вообще нет денег?
— Нет.
— Ты видел, сколько здесь стоят напитки? Они охуели! Чем мы будем поить этих туловищей?
Девушки обшарили весь клуб и даже заглянули в туалет. Наверное, они рассчитывали попасть в грязный притон, где по углам мужчины щиплют друг друга за ягодицы. А оказались в заурядном диско. Томных типчиков в ажурных чулках и с накрашенными ртами видно не было. Та девушка, что пониже, пыталась курить и икала. Иногда получалось довольно громко. За столами вокруг сидели толстяки с запястьями штангистов. Они недовольно посматривали в нашу сторону.
Почему девушкам так интересны гомосексуалисты? Нет вернее средства затащить даму в постель, чем сказать, будто ты гей. На втором этаже «69» имелась dark-room. В комнате было так темно, что не разглядишь и собственного плеча. Там можно было поиметь принципиально анонимный секс. Делаешь шаг внутрь, и чьи-то руки уже ищут зиппер на твоих брюках. Хорошо, если две — рук может быть и шесть-восемь. Перед входом висела табличка «Только для мужчин». Не знаю как, но Глеб затаскивал туда своих девушек регулярно. Для этого и обзавелся клубной карточкой «69». Как-то провел замужнюю тридцатипятилетнюю художницу. Рассказывал, что первыми словами после того, как она застегнула юбку, были: «Сволочь ты, Глебушка. Я думала, ты и вправду гей».
Он сходил к стойке бара и выставил перед девушками по рюмочке коньяка.
— Вкусный. Можно еще?
— Попозже.
Девушки курили и потихоньку злились. Они не понимали, почему богатый Глеб перестал угощать их коньяком. Девушки не знали, что коньяк был бесплатный. Эти две рюмочки полагались всем обладателям клубных карт. Глеб что-то шептал длинной и пытался целовать ее в шею. Она молча и сосредоточенно отбрыкивалась. Мне вроде бы достался бассет. Девушка сидела с лицом, глядя в которое, я боялся даже думать о том, что с девушками иногда спят.
— Пойдемте стриптиз, что ли, посмотрим?
Глеб говорил так, будто шагал по шпалам. Левым глазом он смотрел на одну девушку, а правым на другую. Фокусник хренов.
Стриптиз в «69» считался любительским. Раздеваться на сцене должны были мужчины из публики. Желающие находились редко. Перед началом шоу в зал выходили несколько профессиональных танцоров, их-то и вытаскивал на сцену ведущий. Шоумен был одет в костюм презерватива. Оранжевый обтягивающий комбинезон с пимпочкой на макушке. Из низа живота у него торчал водопроводный кранчик. Призом за смелость для стриптизанов служила водка. Человек-презерватив наливал ее в стаканы из кранчика.
Танцоры были мускулисты и носили трусы от «Келвин Кляйн». Девушка-бассет смотрела на них и зло кусала губы. Ей хотелось алкоголя и мужского внимания. Танцоры стаскивали джинсы и хореографически крутили бедрами.
— Знаешь, а я станцую!
Чтобы мне расслышать, Глеб наклонялся к самому моему уху. Ведущий в микрофон спросил: «Есть еще желающие?», а он вскинул руку и сказал: «Есть!»
Свитер Глеб оставил в баре. Он неловко выбрался на сцену, сощурился на яркие прожектора и ухмыльнулся. Публика поапплодировала новой жертве. Глеб качнулся в сторону ведущего и что-то ему сказал. Тот засмеялся. Мне казалось, что сейчас Глеб свалится вниз, но все обошлось.
Раздеваться предстояло под «Livin’ La Vida Loca». Песня была хитом наступающего сезона. Стаскивая через голову дорогую рубашку, Глеб оторвал с нее несколько пуговиц. В black light его футболка казалась грязной. Он быстро разделся до пояса и взялся руками за ремень. С места, где я стоял, мне был виден край плохо покрашенной сцены и голый Глебов торс над головами впередистоящих. Какой он белый... незагорелый. Ничего, скоро загорит.
Глеб собрал раскиданную одежду и пошел получать заработанную водку. Приз полагалось разделить между всеми участниками конкурса, но остальные отказались. Водку ему налили в большие пластиковые стаканы — целую бутылку ноль-семь. Мы вернулись в бар. Запить было нечем. Девушки мужественно сделали по большому глотку, задохнулись и захлопали ресницами. Соседи смотрели на Глеба с любопытством. Потом девушки ушли танцевать... а может, им просто стало плохо? Мы выпили еще. Потом подсел кто-то смутнознакомый в круглых очках. Я стал запивать водку пивом из его бокала. В танцзале вопил беззубый педераст ШурА. Потом девушки потерялись окончательно. Смутнознакомый что-то покупал... Глеб пронес из гардероба вино... дальнейшее вспоминается расцвеченное яркими блестками.
Вот на улице мы грызем длинную колбасину. По очереди откусываем и передаем друг другу. Вот Глеб от плеча, всем весом, бьет в лицо прохожего мужчину. Кровь стекает на светлый плащ. Я бегаю между ними, что-то хочу доказать... не помню, в чью пользу. Доказать казалось страшно важным. Потом я стою в парадной и пью из горлышка крепленое вино. В метре от меня, перед Глебом сидит старательная девушка. Иногда она прерывается и что-то говорит. Уверяет, что время — деньги и это известно даже детям. Потом Глеб сел на ступеньки и заснул. Бутылка долго катилась вниз по лестнице, но не разбилась, а только пролилась. У девушки оказались тонкие и мягкие ноги. Я что-то говорю. Один раз сказал: «Девочка! У тебя совесть есть?» Потом назвал бод... блад... бодхисаттвой и позвал в Индию.
Следующее воспоминание: поддерживая друг друга, мы бредем по Старо-Невскому. Из-за французской булочной «La Bahlsen», страшно слепя фарами, выруливает милицейская машина. Я пытаюсь что-то говорить о газете, в которой работаю... что не стоит им с нами связываться. Дальше мы все равно едем в клаустрофобически тесном заднем отсеке УАЗика. На коленях у Глеба сидит пьяная женщина в кособоких очках. Во сне Глеб бьется головой о металлическую дверцу. Надо мной, сидящим, нависает еще не старый бомж.
Даже в этот час воздух не был холодным. Интересно, когда начнут ездить те замечательные желтые поливальные машины? Тыча в спину автоматом, меня провели в отделение. Короткая лесенка, дверь со средневековым зарешеченным окошком. Пахло «Беломором» и немытыми полами. Пока оформлялся рапорт, всем было велено сесть. У постовых были серые кители и тяжелые уличные куртки. «Гы-гы-гы! Володька! Ёбтваюмать! Оторви жопу, налей мужикам чаю!»
Опьянение выветривалось медленно и с неохотой. Глеб тер глаза. На несколько голосов бубнили рации. Сержант за рукав поднял Глеба и подвел к столу. У сидящего мужчины на погонах были офицерские звездочки.
— Все из карманов на стол. Оружие? Наркотики?
Глеб начал вытаскивать вещи из карманов. Карманов было неправдоподобно много. Поверх кучки легла надорванная упаковка презервативов.
«Хм», — сказал офицер, разглядев среди вещей стопку иностранных купюр. Он посмотрел на Глеба, покусал моржовый ус и вышел из комнаты. Сержант, стоявший рядом, вытащил деньги из общей кучи и убрал в карман форменных брюк.
Все молчали. Потом Глеб сказал:
— Это мои деньги.
— Где?
— У тебя в кармане.
— А что ТВОИ деньги делают в МОЕМ кармане?
Глеб бросился на сержанта. Тот сбил его с ног первым же ударом. Из коридора ввалилось еще несколько милиционеров. Бомж и кособокая женщина равнодушно наблюдали. Сложив руки в замок, я попробовал ударить ближайшего милиционера в шею пониже скулы. Разумеется, промахнулся. Он был рыжий, с могучим животом и на голову выше меня. Он ударил мне дубинкой по ключице, а когда я упал и задохнулся, наступил ботинком на шею. Из угла, где били Глеба, доносились сопение и хлопающие звуки. Вокруг задастых постовых бегал смешной маленький старшина. «Ну мужики! Ну дайте ёбнуть-то, мужики! Ну хоть разик-то дайте!»
Офицер вернулся минут через двадцать. Я был наручниками прикован к батарее. Глеб, скрючившись, лежал в углу. На лбу, возле самых волос, у него был оторван большой лоскут кожи. Еще одна струйка крови стекала изо рта на свитер. Забрав мое редакционное удостоверение, офицер велел отвести нас в камеру. Камер было три: две мужские и женская. От коридора их отделяло не мутное оргстекло, как обычно, а толстая решетка. Наша камера ближе всех располагалась к туалету. Сочно воняло хлоркой.
У окна грыз спичку лысый мужчина лет семидесяти. Желтое лицо, светлая куртка, ботинки с галошами. Первые полчаса новоприбывшие обычно суетятся, кричат и бегают из угла в угол. Потом достают пронесенные в трусах и носках сигареты или пробуют поспать. Не любят в камерах только тех, кто блюет. Но таких быстро увозят в вытрезвитель.
Глеб стал устраиваться на нарах.
— Очень видно, что нос сломан? Суки. Лучше бы теток на все деньги в «69» напоили.
Я хлопком убил ползущего по руке таракана, но оказалось, что это родинка. Хуже нет, когда ты хотел бы выпить еще и точно знаешь, что не получится. Это как крик на грани истерики. Именно в такие минуты человек способен топором зарубить собственную старушку-мать.
Утром нас отвезли в суд. Постовой с пистолетом в расстегнутой кобуре встал так, чтобы отрезать путь сразу ко всем выходам и окнам. Может быть, он боялся, что бомж или очкастая женщина как-то связаны с оставшимися на воле колумбийскими наркобаронами? Руки немного дрожали. Вибрация зарождалась в бицепсах и через ногти выходила наружу.
Судья оказалась совсем молоденькой. Глаза у нее были сонные, ненакрашенные. Секретарь громко и четко проговорила: «Встать! Суд идет!» Фраза странно звучала в обшарпанном и пыльном зале. Судья полистала протокол нашего задержания и, не поднимая глаз, объявила: каждому по $5 штрафа.
Я хотел объяснить... сказать какие-то грозные и могучие слова. Встал, произнес «Ыуммм», смутился и сел.
Не знаю как Глеб, а я свой штраф платить не стал. Порвал квитанцию и никогда о ней не вспоминал. Мы вышли из здания, пожали друг другу руки и поехали отсыпаться. В лужах резвились солнечные зайчики. Зайчиха-мать строго смотрела на них из-за крыш. Рядом с троллейбусной остановкой из мокрого газона торчал черный куст. Как школьница прыщами, куст был усыпан вспухшими почками. Его стволики напоминали похотливо раскинутые ноги.
В воздухе плыл странный, тяжелый аромат. Не знаю, может быть, именно так пахнут сандаловые деревья, которыми славен лежащий на берегу Индийского океана теплый штат Гоа?
История вторая,
о моей душечке, пончике и ватрушечке
Лет в пятнадцать у меня была странная фобия. Я боялся, что, когда стану взрослым, на свете не останется музыки, которая мне нравится. Группы распадутся, песни забудутся... жить придется в абсолютно чуждом мире. Ощущение лягушки, которая боится, что пересохнет ее лужа.
В те годы люди еще слушали не радио, а альбомы. Представляете, как давно это было? Я пошел в школу одновременно с выходом секспистолзовского «Never Mind The Bollocks» и закончил ее, когда «Depeche Mode» записали «Black Celebration». Под «Joshua Tree» группы «U2» я попробовал поступить в институт. Когда «The Cure» выпустили «Desintegration», попробовал еще раз. Потом перестал пробовать. До самого «Into The Labyrinth» группы «Dead Can Dance» я просто ухаживал за девушками, пил алкоголь и катался по свету. Иногда очень осторожно употреблял легкие наркотики.
Разумеется, я не любил отечественную музыку. Кто из пижонов моего поколения признался бы, что она вообще существует? Исключения, правда, бывали. Однако радикально ситуация изменилась только нынешним летом.
Лето выдалось жарким. Может быть, самым жарким за столетие. Город пах, как вареная рыба. Продавцы мороженого и холодного пива становились миллионерами в три дня. Тропическое слово «сиеста» наполнялось глубинным смыслом. Человек в пиджаке мог быть только иностранным шпионом. Бездомные псы лежали в высохших лужах и агонизировали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39