Он побежал, насморочно сопя, в комнату Сабины и заперся на задвижку.
После похорон Романов оказался здесь впервые, не считая того случая, когда искал бриллиантовые сережки тещи. Евгения утверждала, что Сабина их никогда не снимает, а спросить в морге у Демона Павлу Николаевичу и в голову не пришло.
Готовя вещи для похорон, жена вынесла ему на кухню небольшую, черного дерева, шкатулку, где лежали тещины сокровища: золотой католический крестик на шелковой ленточке, пара старинных серебряных колечек, медный почерневший перстень с датой внутри «1953, март», корявая железка, назначения которой он не уразумел, и отличный, ручной работы, браслет с дымчатыми топазами, Именно браслет напомнил ему о сережках, потому что теща надевала его один раз в году — в свой день рождения, и каждый раз Павлуша отмечал, что серьги совершенно не сочетаются с этим, пусть и изысканным, но из простого металла украшением. Он спросил Евгению о серьгах, она ответила, однако почему-то Павел Николаевич засомневался. Он обыскал комнату и понял, что вышел облом — бриллианты уплыли вместе с тещей.
В комнате все еще остро пахло Степаном, и Павлуша в который уже раз подумал: какое счастье — не видеть проклятое создание. Он вышел на балкон и рывком раздвинул рамы остекления. Жена убрала комнату матери и даже поставила цветы возле ее фотографии на письменном столе, но больше сюда не заглядывала.
Горой высились старые журналы и газеты, а в картонном ящике была свалена старая обувь, которую теща почему-то притащила с собой с прежней квартиры. Выбросить?
Не хотелось делать этого на глазах всего дома, и Павел Николаевич решил предоставить разбираться с хламом новому владельцу квартиры. Хрустальная пепельница с десятком сплющенных окурков. Взявшись за нее, Романов брезгливо отдернул руку. Циновка на балконе, изрядно потертая, вся в Степановой шерсти, неожиданно вызвала в нем легкое чувство непричастности ко всему этому убожеству. Довершала дизайн балкона здоровенная китайская ваза неизвестного происхождения, возвышающаяся на трехногой кухонной табуретке. Хлам — и еще раз хлам…
Он выглянул во двор. Застывшие машины у подъезда. Серое низкое небо, смахивающее на солдатское одеяло. Отпотевшие стены домов с мутными окнами.
Прохожие внизу, похожие на неохотно перемещающиеся мишени, сутулые, безобразно одетые…
Сейчас он не замечал, не мог заметить, вдыхая пьянящий запах свободы, как внимательно его разглядывают. Наискось от дома, на противоположной стороне двора, у ступеней, ведущих в подвал частной сапожной мастерской, стоял добротно одетый плотный мужчина с пластиковым пакетом в руках, поджидая, пока в мастерской закончится перерыв. Лицо мужчины, наполовину закрытое серебристой фетровой шляпой, было терпеливо и бесстрастно, скучающий взгляд лениво скользил по окнам шестнадцатиэтажки, постоянно возвращаясь к фигуре Павла Николаевича Романова на балконе.
Павлуша споткнулся о балконный порог, возвращаясь в комнату, и прикрыл за собой дверь. Вещи Сабины были совершенно чужими, и теперь, мертвая, она не вызывала в нем никаких особых чувств. Евгения спрашивала об «архиве» — что ж, посмотрим.
Он выдвинул два нижних ящика стола и вывалил содержимое. Отдельной стопкой сложил письма из Америки, затем фотографии, счета, документы… Было также несколько вырезок из газет шестидесятых годов, карманные календари разных лет, брошюра — программа круиза по Средиземному морю на теплоходе «Армения», снова письма.
Он наугад развернул листок без конверта и прочитал: "Здравствуй, дорогая Сабиночка! Я рада за тебя, что у тебя все благополучно. У тебя отличная семья. Как ты себя чувствуешь? Я — бодро. Годы наши бегут, мне уже давно за семьдесят. У меня сильно болела нога, дней десять подряд. Я не могла ходить.
Сейчас хожу хорошо. Боль миновала, как говорится. У меня свои предположения о болезни ноги, но об этом не стоит. Хирург сказал: пульс нормальный. Делать ему нечего, вот что…"
Что за чушь? — подумал Павлуша, переворачивая страницу, и прочел самый конец письма: "У нее братья были летчиками, все погибли. На неделе и она умерла от рака печени. В лагере Туся была самая молодая из нас троих. Погода холодная.
Повидаться, конечно, надо. Пиши о себе больше. Целую тебя. Галя". Этим крупным полудетским почерком было написано еще с десяток листков, вложенных в большой конверт с обратным норильским адресом.
Павел Николаевич смахнул листки, конверт, вырезки из газет и календари на пол, чтобы затем снести этот хлам в мусоропровод. Туда же полетели блокноты, исписанные строгим отчетливым почерком тещи, и черновики ее писем. Он просмотрел фотографии: Сабининых было немного, остальные — Евгения и сын.
Выбросить у Павлуши не поднялась рука, и он бросил их поверх американских писем, которые собирался прочесть на свободе, — необходимая информация о заграничных родственниках. Порывшись в ящиках и больше не обнаружив ничего стоящего, Павел Николаевич добавил к стопке на столе фотографию Сабины, стоявшую в раме под цветами, и пошел выбрасывать мусор, на ходу крикнув Евгении, чтобы та упаковала отобранное в свой чемодан.
Однако по дороге он передумал выходить, потому что необходимо было срочно позвонить новому квартирохозяину и договориться о встрече. В доме оставались две связки ключей, третья сгинула в морге вместе с вещами Сабины, и оба комплекта он должен был отдать сегодня. Замки были в порядке, барахлил лишь один, в двери тамбура, — нет сомнения, крутой покупатель тут же его сменит.
Стоя посреди прихожей, Романов крикнул:
— Николай!
Сын промычал из комнаты что-то невразумительное.
— Иди сюда, ты мне нужен!
— Ну чего еще? — спросил младший, появляясь в дверях.
— Ты рюкзак собрал?
— Ну.
— Чем занимаешься?
— Жду обеда…
— Вынеси мусор, мне надо позвонить. Младший взял пакет, распахнул одну за другой двери — квартиры и наружную — и нехотя поплелся к мусоропроводу.
Когда он возвратился, на пороге тамбура стоял незнакомый человек в дурацкой фетровой шляпе и жал на кнопку звонка соседней двадцать третьей, хозяин которой, по слухам, отправился в тюрьму за убийство жены.
— А там никого нету, — глазея на шляпу, сказал младший, — вы кто им будете?
Мужчина не ответил, но палец в перчатке с кнопки звонка убрал.
— Там никто не живет, — повторил Николай, — разве не видите — дверь опечатана.
— Коля! Где ты? Обедать пора! — донесся голос Евгении Александровны.
— Иду! — заорал пацан, протиснулся мимо мужчины и, потянув за собой дверь в тамбур, надменно сказал в щелку:
— А мы сегодня вечером уезжаем в Америку…
Он промчался в кухню, начисто позабыв о незадачливом визитере, и, едва ополоснув руки, плюхнулся за стол. Романов-старший уже шумно глотал дымящийся куриный бульон с крошечными клецками. На второе было овощное рагу, и на вопрос старшего о судьбе курицы Евгения Александровна ответила, что та будет взята в поезд.
Ничем не обнаружив неудовольствия, Павел Николаевич попросил добавки.
Скандал разразился позже.
Они уже допивали компот, когда Евгения Александровна подошла к окну и выложила на наружный отлив остатки хлеба. Слетевшиеся голуби тут же зацарапали коготками о железо.
— Закрой окно, Евгения, сквозит, — довольно миролюбиво проговорил Романов.
— Сейчас, Павлуша, — не поворачиваясь, произнесла Евгения Александровна, — я хочу им высыпать еще и остатки гречки…
— Отойди от окна. Бога ради, — повысил голос Павел Николаевич, — у тебя что — других забот мало?! Прибери со стола и вымой посуду. Не сдохнут твои птички. — Он услышал, как захихикал сын, и выкрикнул, раздражаясь все больше:
— Ты что, глухая? Немедленно прекрати возиться с этой мерзостью!
— Мог бы и сам хоть раз вымыть посуду, — тихо сказала жена, поворачиваясь к Романову. Лицо ее было бледным и совершенно неузнаваемым. — Мама любила кормить голубей. И не кричи на меня… Коля, отправляйся в свою комнату! Мне казалось, — раздельно произнесла она, когда сын шмыгнул из кухни, — у тебя хватит такта не показывать, насколько ты счастлив. Хотя бы мне. Но я ошибалась. Я не говорю уже о сострадании и уважении к мертвым. Мама была права…
— К дьяволу маму! — Романов почувствовал, как ненависть тяжело ударила в голову. — Надеюсь, она уже в аду… О чем я тебя попросил? Отойти от окна и побыстрее убрать — нам через полтора часа пора выходить из дому…
— А если я не намерена с тобой ехать? — прервала его жена. — Именно с тобой? Тогда что? — Павел Николаевич похолодел — так похожа была жена в эту минуту на покойную тещу. — Я всегда поддерживала тебя, я думала, что… — Она махнула рукой, шагнула к мойке, и Романов понял: ничего страшного не случится, главное — промолчать, дать ей перебурлить и успокоиться.
Он взял кухонное полотенце и встал сбоку от жены. Евгения Александровна, поджав губы, мыла посуду, передавая ему сначала чашки, затем тарелки. Остальное она выставила на столик.
— Куда складывать? А, Женечка? — нежно допытывался Павел Николаевич, но жена, буркнув «куда угодно», сорвала с себя фартук и удалилась в гостиную.
Романов сложил посуду на кухонном подоконнике, сполоснул раковину, подмел пол и с веником в руках вышел в прихожую. Там Евгения торопливо надевала пальто прямо поверх халата. Рядом стояли два ветхих тещиных баула и дорожная сумка, доверху набитая книгами.
— Донеси мне это до лифта, — кивнула на сумку жена. — Я поднимусь к Плетневой. А вы с Николаем соберите оставшийся мусор и вынесите во двор. Пустые бутылки, коробки… С кактусами делай что хочешь.
Романов с облегчением понял, что гроза миновала. Он отвез Евгению Александровну на седьмой, донес книги и вернулся в квартиру. За те полчаса, что она отсутствовала, они с сыном управились. Все снова шло как надо и, если не считать двух ходок вниз к мусорному контейнеру, выглядело как генеральная уборка. Тем не менее эти прогулки с мусором страшно утомили Павла Николаевича, к тому же его не покидало ощущение, что высокий парень с косичкой, дежуривший внизу, почему-то чересчур пристально рассматривает его…
Я зафиксировал, что Павлуша с отпрыском спускались дважды и оба раза волокли с собой картонные коробки, полные домашнего барахла. Все это пошло в полупустой контейнер. Романов был в спортивном костюме и комнатных тапочках, его чадо — в кроссовках без шнурков и распахнутой куртке.
У меня было достаточно времени, чтобы спокойно за ними понаблюдать. С час назад закончился крестный ход в сороковую: весьма крутые обитатели этой квартиры выдавали замуж дочь. Это событие само по себе обещало мне беспокойную смену, а тут еще мысли о Сабине. Павлуша со своими коробками появился как раз в паузе — жених повез невесту официально сочетаться, и свадебный поезд еще не возвращался. Я почти сразу бросил следить за этим людским водоворотом, махнув рукой на машины и орущих гостей. Их было невообразимое количество для средних размеров трехкомнатной квартиры, и все они казались мне на одно лицо: крепкие мужчины в дымчатых очках и коже и надушенные блондинки с цветами. Я надеялся — и так оно позже и оказалось, — что сама свадьба состоится в каком-нибудь ресторане и закончится к завтрашнему вечеру, а сюда возвратятся только те, кого я знаю в лицо, и мне не придется каждые пять минут сцепляться с поздними посетителями.
Я курил на ступенях, когда мимо меня пронесся парнишка Романовых, прижимая к груди магнитофон, а сверху донесся гортанный крик его папаши: «Коля, к шести как штык дома! И ни секундой позже!» Шумно отъехал свадебный кортеж — я насчитал одиннадцать иномарок, из них четыре «мерса». Жизнь бурлила, двери подъезда беспрерывно хлопали, и лишь две фигуры, как тени, проплыли передо мной, своей неспешностью как бы отвергая всю эту суету. Маленькая Лиза Плетнева покатила коляску на проспект, да Евгения Александровна, в темном платке, с отрешенным печальным лицом, вышла из дома с хозяйственной сумкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48