Вот, — говорит он, передавая тело ребёнка, погибшего в Аппалачах, — видите, у него во рту яблоко». Зайка вручает Дрейку автомат Томпсона образца 1923 года (модель, которая называлась «автоматической винтовкой», потому что в том году у Армии не было средств для закупки автоматов). «Зачем?» — растерянно спрашивает Дрейк. «Мы должны обороняться, — отвечает зайка. — Толпа у ворот. Голодная толпа. Их предводитель — астронавт по имени Спартак». Дрейк отдаёт оружие Малдонадо, а сам незаметно крадётся вверх по лестнице к личному вертолётному парку. Он проходит через туалет в лабораторию (где доктор Франкенштейн прикрепляет электроды к челюстям Линды Лавлейс) и снова выходит на площадку для игры в гольф, откуда открывается дверь в кабину самолёта.
Он улетает на Боинге-747 и видит внизу «Чёрных Пантер», студентов колледжей, голодающих шахтёров, индейцев, Вьетконг, бразильцев и огромную армию, грабящую его имение. «Наверное, они видели фнордов», — говорит он лётчику. Но лётчик оказывается его мамой, при виде которой он впадает в ярость.
— Оставляла меня одного! — кричит он. — Всегда бросала меня одного, уходя с отцом на ваши гребаные вечеринки. У меня никогда не было матери, только бесконечные чернокожие служанки вместо матери. Неужели твои проклятые вечеринки были важнее меня?
— О, — отвечает она, краснея, — как ты можешь употреблять такие выражения в присутствии матери?
— К черту выражения. Я помню лишь аромат твоих духов, витавший в воздухе, и какие-то странные чёрные лица, которые приходили, когда я тебя звал.
— Какой же ты ребёнок, — печально сказала она. — Ты всю жизнь оставался большим ребёнком.
Это правда: он закутан в пелёнки. Вице-президент «Морган таранти треста» таращится на него, не веря своим глазам.
— Слушайте, Дрейк, вы вправду считаете это подходящим нарядом для серьёзной деловой встречи? — Рядом с ним Линда Лавлейс склонилась в экстазе, чтобы поцеловать тайную страсть Исмаила. — Желаю хорошенько поразвлечься, — говорит Вице-президент, вдруг глупо захихикав.
— Срал я на вас всех, — выкрикнул Дрейк. — У меня больше денег, чем у любого из вас.
— Деньги израсходованы, — говорит Карл Юнг с бородкой Фрейда. — Каким тотемом вы воспользуетесь сейчас, чтобы оградить себя от чувства тревоги и тех явлений, которые происходят по ночам? — Он усмехнулся. — Что за ребяческие коды! MAFIA — Morte Alia Francia Italia Anela[10]. Порция свежей бобовой похлёбки — Пятеро Священных Баварских Провидцев. Annuit Coeptis Novus Ordo Seclorum — Антихрист Цезарь, Наш Общий Спаситель. Мальчик никогда не плакал и не рвал тысячу ким — Мефистофель Ньярлатхотеп Ниггурат Панфаг Ифрит Нефилим Равана Тиндалос Кадит. Детская игра!
— Ну, если ты столь чертовски умен, скажи-ка, кто конкретно сейчас входит во внутреннюю Пятёрку? — запальчиво поинтересовался Дрейк.
— Гручо, Чико, Харпо, Зеппо и Гуммо[11], — ответил Юнг, уезжая на трехколесном велосипеде.
— Иллюминаты — это грудь твоей матери, молокосос, — добавил Альберт Хоффман, увязавшись за Юнгом на двухколесном велосипеде.
Дрейк проснулся, когда закрылся Глаз. В одно мгновение ему все стало ясно — без труда, который он затратил, разбираясь в словах Голландца. У постели стоял Малдонадо с лицом Бориса Карлоффа и сказал: «Мы заслуживаем смерти». Да: именно этого и хочется, когда выясняешь, что ты не человек, а робот, как понял это Карлофф в последней сцене «Невесты Франкенштейна».
Дрейк снова проснулся, на этот раз по-настоящему. Все ясно, предельно ясно, и никаких сожалений. Вдалеке над Лонг-Айленд-Саундом послышался первый отдалённый раскат грома, но он знал, что это не гроза, хотя именно так решил бы любой учёный, не столь еретичный, как Юнг или Вильгельм Райх. — «Наша работа, — написал Хаксли перед смертью, — это пробуждение».
Дрейк быстро накинул на себя халат и вышел в тёмный елизаветинский коридор. Этот дом и земля с коттеджами обошлись ему в пятьсот тысяч долларов, а ведь это лишь одно из восьми его имений. Деньги. Что означала фраза, которую написал этот проклятый глупый-умный Лавкрафт? Когда появился Ньярлатхотеп, «дикие звери шли за ним и лизали ему руки»? Какое это имело значение, если «слепой идиот Бог Хаос взорвал земную пыль»?
Дрейк распахнул дверь комнаты Джорджа. Хорошо: Тарантелла ушла. Снова прогремел гром, и тень Дрейка, черневшая над кроватью, ещё раз напомнила ему сцену из фильма Карлоффа.
Он наклонился над постелью и легко потряс Джорджа за плечо.
— Мэвис, — сказал мальчишка.
Что за Мэвис такая, подумал Дрейк. Наверняка нечто неповторимое, если после встречи с выдрессированной иллюминатами Тарантеллой Джордж видит её во сне. Или Мэвис тоже бывшая иллюминатка? Дрейк подозревал, что в последнее время количество иллюминатов в стане дискордианцев возросло. Он снова потряс плечо Джорджа, энергичнее.
— О нет, я уже не кончу, — сказал Джордж.
Дрейк встряхнул его ещё; два уставших испуганных глаза открылись и посмотрели на него.
— А?
— Вставай, — пробормотал Дрейк, приподнимая Джорджа под мышки. — Вылезай из кровати, — добавил он, задыхаясь.
Дрейк смотрел на Джорджа сквозь вздымавшиеся волны. Черт побери, оно уже обнаружило моё сознание.
— Ты должен убраться отсюда, — повторил он. — Здесь тебеопасно быть.
23 октября 1935 года: Чарли Уоркман, Менди Вейсс и Джимми Землеройка врываются в заведение «Палас» и, как приказано, начинают ковбоить… Свинцовые пули, как дождь… а дождь, как свинцовые пули, стучит в окно Джорджа. «Господи, что случилось?» — спрашивает он. Дрейк протягивает ему его трусы и умоляет: «Быстрее!» Чарли-Жук смотрит на три тела: это Абадаба Берман, Пулу Розенкранц и ещё кто-то неизвестный. Не Голландец. «Боже, мы облажались, — говорит он. — Голландца здесь нет». Но на аллеях сновидений началось волнение: Альберт Штерн, принимая последнюю вечернюю дозу, неожиданно вспоминает свои фантазии о том, чтобы убить какую-нибудь не менее важную птицу, чем Джон Диллинджер. «Сортир», — возбуждённо говорит Менди Вейсс; как всегда во время такой работы, он испытывал эрекцию. «Человек — это гигант, — говорит Дрейк, — вынужденный жить в хижине пигмея». «Что это значит?» — спрашивает Джордж. «Это значит, что все мы дураки, — возбуждённо произносит Дрейк, учуяв запах блудной старухи Смерти, — особенно те из нас, кто пытается строить из себя гигантов, заталкивая остальных в хижину, вместо того чтобы разрушить её стены. Это рассказывал мне Карл Юнг, только более изящным языком». Взгляд Дрейка то и дело останавливался на свисавшем пенисе Джорджа: его одновременно одолевал гомосексуализм (время от времени случавшийся с Дрейком), гетеросексуализм (его нормальное состояние) и только что возникшее похотливое влечение к блудной старухе Смерти. Услышав выстрелы в зале, Голландец убрал руку с пениса, не обращая внимания на струйку мочи, которая продолжала литься на его туфли, и потянулся за револьвером. Он быстро обернулся, так и не перестав мочиться, и в это мгновение в сортир ворвался Альберт Штерн, выстрелив прежде, чем Голландец успел прицелиться. Рухнув на пол, он увидел, что на самом деле это был Вине Колл, призрак. — О, мама, мама, мама, — пробормотал он, лёжа в собственной моче.
— Куда мы идём? — спросил Джордж, застёгивая пуговицы на рубашке.
— Идёшь только ты, — сказал Дрейк. — Спустишься по лестнице и выйдешь чёрным ходом к гаражу. Вот ключи от «роллс-ройса». Мне он больше не понадобится.
— А вы как же? — запротестовал Джордж.
— Мы заслуживаем смерти, — сказал Дрейк. — Все мы в этом доме.
— Слушайте, не сходите с ума. Меня не волнует, что вы натворили, но комплекс вины — это безумие!
— Всю жизнь я был одержим куда более безумным комплексом, — спокойно сказал Дрейк. — Комплексом власти. А теперь шевелись\
— Джордж, не делай глупостей, —бормочет Голландец.
— Он разговаривает, — шепчет сержант Люк Конлон, стоя у больничной койки; полицейский стенограф Ф. Дж. Ланг начинает записывать.
— Что вы с ним сделали? — продолжает бормотать Голландец. — О, мама, мама, мама. О, перестань. О, о, о, конечно. Конечно, мама.
Дрейк сидел у окна. Слишком нервничая, чтобы наслаждаться сигарой, он закурил одну из своих нечастых сигарет. «Сто пятьдесят семь, — размышлял он, вспоминая последнюю запись в своём маленьком блокноте. — Сто пятьдесят семь богатых женщин, одна жена и семнадцать мальчиков. И ни разу я не вступал в реальный контакт, ни разу не разрушал стены»… Ветер и дождь снаружи уже оглушали… «Четырнадцать миллиардов долларов, тринадцать миллиардов теневых, не облагаемых налогом долларов; больше, чем у Гетти или Ханта, хотя я никогда не смогу предать этот факт гласности. И тот арабский пацанёнок в Танжере, укравший мой бумажник после того, как отсосал у меня, и запах духов матери, и долгие часы в Цюрихе в попытке расшифровать слова Голландца.
В 1913 году на конюшне Флегенхеймера в Бронксе Фил Силверберг дразнит юного Артура Флегенхеймера, помахивая перед его носом отмычками и насмешливо интересуясь: «Ты и в самом деле считаешь себя достаточно взрослым, чтобы в одиночку ограбить дом?» В больнице Ньюарка Голландец сердито требует: «Слушай, Фил, хватит, веселиться так веселиться». Семнадцать представителей иллюминатов растворились в темноте; один с головой козла внезапно вернулся. «Что сталось с остальными шестнадцатью?» — спрашивает Голландец у больничных стен. Кровь из его руки стала подписью на пергаменте. «О, он сделал это. Пожалуйста», — бормочет он. Сержант Конлон ошарашенно смотрит на стенографа Лэнга. Молния казалась тёмной, а тьма казалась светом. «Оно полностью завладело моим сознанием», — подумал Дрейк, сидя у окна.
«Я сохраню здравый рассудок, — мысленно поклялся Дрейк. — Что это за рок-песня про Христа, которую я вспоминал? „Всего пять дюймов между мной и счастьем“, эта, что ли? Нет, это из «Глубокой глотки». Белизна кита.
Волны снова закрыли ему обзор: нет, наверное, не та песня. «Я должен его настичь, объединить с ним силы. Нет, черт возьми, это не моя мысль. Это его мысль. Он приближается, на гребне волн. Я должен встать. Я должен встать. Объединить силы».
— Ты прав, Голландец, — сказал Диллинджер. — К черту иллюминатов. К черту Мафию. «Древние Жрецы Единого Мумму» с радостью примут тебя.
Голландец посмотрел в глаза сержанта Конлона и спросил: «Джон, прошу тебя, о, ты покупаешь всю историю? Ты обещал миллион, точно. Выбраться… жаль, что я не знал. Пожалуйста, сделай это быстро. Быстро и яростно. Пожалуйста, быстро и яростно. Пожалуйста, помоги мне выбраться».
«Мне следовало выйти в сорок втором году, когда я впервые узнал о лагерях, — думал Дрейк. — До тех пор я все ещё не осознал, что они действительно хотели это сделать. А потом была Хиросима. Почему я остался после Хиросимы? Ведь все было предельно ясно, все было именно так, как писал Лавкрафт: слепой идиот Бог Хаос взорвал земную пыль. И уже в тридцать пятом году я знал секрет: если даже в таком тупом быке, как Голландец Шульц, похоронен великий поэт, что же может высвободиться в любом обычном человеке, посмотревшем в глаза старой шлюхи Смерти? Я предал мою страну и мою планету, но хуже того: я предал Роберта Патни Дрейка, гиганта психологии, которого я убил, когда воспользовался этим секретом ради власти, а не ради лечения.
Я видел водопроводчиков, ассенизаторов, бесцветное всецветье атеизма. Я лейтенант Судьбы: я действую по велению духа. Белая, Белая пустота. Глаз Ахава. Пять дюймов от счастья, всегда Закон Пятёрок. Ахав заглатывал, заглатывал.
— Вся эта баварская история — дерьмо собачье, — сказал Диллинджер. — С тех пор как в 1888 году Роде встал у руля, там в основном англичане. Им всегда удавалось проникнуть в Министерство юстиции, Госдепартамент и профсоюзы, а также в Министерство финансов. Вот с кем ты сотрудничаешь. И позволь-ка мне рассказать тебе о том, что они планируют сделать с твоим народом, с евреями, в той войне, которую они замышляют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50