Зачем он тебе? Обойдешься и без него.
А что упало в воду? Ничего. Крыса. Не думай об этом». В щелястую дверь просочился свет. Я услышала мужской голос, тихий и серьезный, и жаркое дыхание медсестры. Она ходила по кухне, словно принюхивалась к моим следам.
Не думай, а то умрешь. Я набрала в грудь воздуха, взялась руками за стену, подогнула колени и сунула лицо в темный туннель.
Ледяная вода заполнила уши и нос. Я высунула руки и попыталась встать, оцарапала локти о падающий кирпич. Внутри меня вибрировал голос — мой собственный, испуганный голос. Куда? Куда? Где заканчивается туннель? Где? И только я подумала, что дыхание вот-вот прервется и все будет кончено, как моя рука, протянувшаяся к потолку, почувствовала, что вышла из-под воды. Я потянулась вслед за ней, царапая лицо, отчаянно порываясь вперед в надежде глотнуть воздух. Я выскочила на поверхность. У меня началась рвота, я отплевывалась. Я не могла выпрямиться, но с согнутыми коленями и повернутой на сторону шеей достаточно было места — четыре-пять дюймов между водой и кирпичным потолком, — чтобы дышать.
Дышать, дышать!
Не знаю, сколько времени я провела в туннеле, в каком состоянии был мой организм — возможно, я потеряла сознание или впала в транс — и все же я стояла, хотя и тряслась, а сердце стучало так громко, будто в несколько сот раз превышало нормальный размер и было огромным, словно дом, в котором я находилась. Холод и страх цепляли мое сознание и медленно тянули его из меня по длинному, безмолвному туннелю, пока я не превратилась в ничто — остался только пульс в месте, не имевшем границ. Это место нельзя было определить на карте, и оно не подчинялось физическим законам. Я плавала в вакууме, не имея представления о времени или материи, покачивалась, как астронавт в невесомости, и даже когда прошло тысячелетие и я увидела слабый розовый свет, идущий сквозь воду слева от меня, — это был фонарик Огавы — я не запаниковала. Я смотрела на себя из другого места, видела свое замерзшее лицо, синие губы, полузакрытые глаза. Даже когда свет исчез и прошла еще одна вечность, когда в комнатах наверху послышались удаляющиеся шаги, я оставалась совершенно неподвижной — современная Алиса, со свернутой набок головой, съежившаяся и страшно холодная. Мне казалось, что мое сердце замерзло и я превратилась в окаменелость, лежащую под землей на глубине нескольких метров.
58
На рассвете в саду заиграли первые лучи солнца. В доме уже несколько часов стояла тишина. Я подобралась к открытому окну. Тело так занемело от холода, что ползла я к нему несколько часов. Каждый дюйм давался в борьбе с желанием уснуть, но я все преодолела. Осторожно выглянула наружу, сердце устало билось. Я была уверена, что Огава сторожит меня в соседнем доме. Но в саду было тихо — призрачный серебряный мир, тихий и спокойный, словно замерзший во льду корабль. Все было покрыто бриллиантами замерзших капель. Капли, словно ожерелья, висели на деревьях.
Выбравшись из окна, я без сил упала в снег, долгое время не шевелилась, привалилась к ветке, на которой прежде висел мешок, смотрела на безмолвный зимний мир.
Что здесь произошло? Что случилось? Все окна галереи были разбиты, все ветки на деревьях обломаны, висевшая на шарнирах ставня время от времени поскрипывала.
Капли на деревьях такие красивые… Занялся рассвет, и мой мозг медленно заработал. Такие красивые. Я смотрела на деревья, окружавшие каменный фонарь, на место в саду, которое так восхитило Ши Чонгминга. Потихоньку ко мне начало приходить осознание. Замерзшие капли крови и клочки плоти рассыпались по ветвям, словно здесь что-то взорвалось. Вот и на каменном фонаре что-то висит, словно выцветшая бумажная цепь… Зашевелилось смутное воспоминание — фотография в газете, неизвестная жертва, внутренности, вывалившиеся из багажника автомобиля.
Джейсон…
Я долго смотрела на то, что от него осталось. Меня поражал затейливый узор — жгуты и оборки, маленькие завитки, словно рождественские украшения. Как может это быть таким красивым! Налетел ветер, закружил снежные хлопья, сбросил с ветвей кровь. Ветер забарабанил в разбитые окна галереи, закрутился в коридоре. Я представила, что смотрю на все сверху, вообразила червеобразные дорожки и купы деревьев. Представила, как должна выглядеть кровь — ореол над каменным фонарем, а затем я мысленно посмотрела в сторону и увидела крышу дома, красную черепицу, выглядывающую из-под тающего снега. Увидела маленький переулок и семенящую по нему старушку. Увидела рекламу с Микки Рурком и всю Такаданобабу — поле для выездки верховых лошадей, увидела Токио, блестящий и сверкающий, и Японию, присевшую, словно стрекоза, на бок Китая. Великий Китай. Одна картина сменялась другой, пока я не задремала. По небу побежали облака, я закрыла глаза и позволила небу, или ветру, или луне подхватить меня и унести.
59
Нанкин, 21 декабря 1937
Не знаю, сколько времени бежали мы среди деревьев, барахтаясь в снегу. Большую часть пути я тащил Шуджин, потому что она быстро устала и просила меня остановиться. Но я был безжалостен: тянул одной рукой ее, другой — тележку. Мы все бежали и бежали в лес, путь освещали звезды. Через несколько минут шум мотоцикла затих, и на пустынной горе — горе-призраке — слышно было только наше дыхание. Но я не хотел останавливаться. В темноте нам попадались развалины сожженных и покинутых великолепных вилл, разграбленные террасы. Между деревьями висел запах золы. Мы по-прежнему шли по колено в снегу. Невольно закрадывалась мысль, что, возможно, здесь лежат мертвецы.
Когда показалось, что мы на полпути к небесам, над горой появилось солнце, занялся кровавый рассвет. Шуджин окликнула меня. Я обернулся и увидел, что она прислонилась к камфарному дереву и держит на животе руки.
— Пожалуйста, — выдохнула она. — Остановись. Я больше не могу.
Я спустился к ней по склону, взял за локоть. Колени у нее подогнулись, и она села в снег.
— Шуджин, — прошептал я. — Что такое? Началось?
Она закрыла глаза.
— Не могу сказать.
— Ну же! — Я потряс ее за руку. — Не время проявлять застенчивость. Скажи мне — началось?
— Не могу сказать, — свирепо сказала она, открыла глаза и встретилась со мной взглядом. — Потому что не знаю. Ты не единственный человек, муж мой, у которого до сих пор не было ребенка. — Ее лоб был мокрым от пота, в воздух поднималось горячее дыхание. Она обвела снег вокруг себя руками, как будто построила гнездо, и скорчилась. — Я хочу лечь, — сказала она. — Позволь мне полежать.
Я бросил тележку. Мы забрались так высоко, что пожары Нанкина на рассветном небе выглядели как рдеющее пятнышко. Сейчас мы находились на небольшой ровной площадке, укрытой густой рощей из каштанов, ореха и вечнозеленых дубов. Я вернулся на несколько ярдов назад, прислушался. Было тихо. Ни рева мотоциклетного двигателя, ни мягких шагов по снегу, только мое свистящее дыхание да скрежет зубов. Вскарабкался на склон, описал большой круг, делая остановки через каждые несколько шагов, прислушивался к лесу. Светало, сквозь деревья просачивались слабые солнечные лучи, в двадцати ярдах от меня, ниже по склону, они осветили что-то, прикрытое сухими листьями и мхом. Оказалось, это огромная каменная черепаха. Морда и панцирь были запорошены снегом. Черепаха — великий символ мужского долголетия.
Сердце радостно забилось. Оказывается, мы возле храма Линггу! Даже японцы относятся к святилищам уважительно — ни одна бомба на них не упала. Если это — место рождения нашего ребенка, то знак благоприятный: его жизнь будет вне опасности.
— Иди сюда, за деревья. Я устрою тебе укрытие. — Я поставил тележку на бок, вытащил все одеяла и расстелил под ней. Привел туда Шуджин, уложил и дал сосулек с дерева, чтобы она утолила жажду. Потом зашел с другой стороны, подгреб снег и устроил сугроб, чтобы тележку никто не увидел. Когда все было сделано, я присел, кусая пальцы и глядя на небо, которое с каждой секундой становилось светлее. На горе стояла тишина.
— Шуджин, — прошептал я. — Как ты себя чувствуешь?
Она не ответила. Я подошел к тележке. Жена часто дышала в своей лесной постели. Я снял шапку и подошел еще ближе, кляня себя за то, что так мало знаю о родах. Вырос я, так сказать, при матриархате, меня окружали властные сестры матери. Мне ничего не объясняли. Я был полным невеждой. Блестящий лингвист ничего не знал о родах. Я положил руку на тележку и прошептал:
— Пожалуйста, скажи мне. Как ты думаешь, наш ребенок… — Я запнулся. Слова вылетели невзначай. Я сказал: наш ребенок. Наш ребенок.
Шуджин издала протяжный стон.
— Нет! — прорыдала она. — Ты это произнес. Ты сказал это! — Она двинула тележку и подняла голову. Волосы растрепались, в глазах стояли слезы. — Уйди! — закричала она. — Оставь меня. Уйди! Прочь!
— Но я…
— Нет! Ты навлек беду на маленькую луну!
— Шуджин, я не хотел…
— Убирайся!
— Пожалуйста! Не кричи так. Но она не слушала.
— Убирайся! Уйди от меня со своими проклятиями.
— Но…
— Прочь!
Я вонзил ногти в ладони и прикусил губу. Какой же я дурак. Какой неосторожный! Я привел ее в ярость. И в такое время! Наконец, я вздохнул.
— Ну ладно, хорошо.
И ушел от нее на расстояние нескольких футов.
— Я постою здесь: мало ли, тебе понадобится помощь. Повернулся к ней спиной и стал смотреть в рассветное небо.
— Нет! Дальше! Уйди дальше. Я не хочу тебя видеть.
— Хорошо.
Нехотя я сделал по снегу несколько неуклюжих шагов, пока склон горы не заслонил меня от Шуджин. Шлепнулся на землю, постучал по лбу костяшками пальцев. В лесу было тихо. Я опустил руку и оглянулся по сторонам. Может, попытаться найти помощь? Может, нас приютят в каком-нибудь доме? Но по радио говорили, что здесь все разграбили еще до того, как были взяты восточные ворота. В этих домах можно встретить лишь японских офицеров, зашедших в поисках выпивки.
Я выпрямился и вышел из-за деревьев, чтобы узнать, что находится по соседству. Отодвинул ветку, шагнул вперед, и у меня перехватило дыхание. На мгновение Шуджин была забыта. Оказывается, мы высоко забрались! Над горами поднималось солнце, запачканное дымом отдаленных пожаров. Подо мной был длинный склон с прилепившимися к нему деревьями. На фоне белого снега сверкал ярко-синий мавзолей Сунь Ятсена. На востоке, между горами, видна была желтая долина дельты, тающей в туманной дымке. Город подо мной дымился, словно вулкан, черная пелена висела над Янцзы. Сердце у меня сжалось — река у Мейтана была в хаосе: я видел разбомбленные корабли и сампаны, увязшие в грязи. Старина Лю был прав, когда говорил, что идти следует на восток.
Сверху видна была вся Янцзы, и в моей душе вдруг родился протест. Страстно захотелось, чтобы Китай выжил и возродился. Пусть, как и встарь, устраивают глупые суеверные праздники Белой росы и Ман-шэнь, пусть в сумерках прилетают на поля утки, а летом на прудах появляются листья лотоса — такие толстые, чтобы захотелось перейти по ним на другой берег. Пусть живут люди Китая, пусть сердце моего ребенка будет китайским. Я стоял на горе в первых лучах солнца, и в груди бушевали гордость и гнев. Я поднял руку к небу, бросая вызов всем злым духам, которые дерзнут прийти и отнять у меня сына. Мой сын будет драться как тигр, чтобы защитить свою страну. Мой сын будет сильнее меня.
— Я бросаю тебе вызов, — шепнул я небу. — Да, я вызываю тебя.
Праздник начала весны — чествование духа колоса.
60
Никогда не знаешь, что попадет на первые полосы газет. Большая часть вещественных доказательств на месте преступления в Такаданобабе указывала на одного человека — Огаву, так называемого Зверя Сайтамы. И все же, по той или иной причине (можно простить нервных журналистов), это обстоятельство не было широко освещено в газетах. Огаву допросили; но сразу выпустили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
А что упало в воду? Ничего. Крыса. Не думай об этом». В щелястую дверь просочился свет. Я услышала мужской голос, тихий и серьезный, и жаркое дыхание медсестры. Она ходила по кухне, словно принюхивалась к моим следам.
Не думай, а то умрешь. Я набрала в грудь воздуха, взялась руками за стену, подогнула колени и сунула лицо в темный туннель.
Ледяная вода заполнила уши и нос. Я высунула руки и попыталась встать, оцарапала локти о падающий кирпич. Внутри меня вибрировал голос — мой собственный, испуганный голос. Куда? Куда? Где заканчивается туннель? Где? И только я подумала, что дыхание вот-вот прервется и все будет кончено, как моя рука, протянувшаяся к потолку, почувствовала, что вышла из-под воды. Я потянулась вслед за ней, царапая лицо, отчаянно порываясь вперед в надежде глотнуть воздух. Я выскочила на поверхность. У меня началась рвота, я отплевывалась. Я не могла выпрямиться, но с согнутыми коленями и повернутой на сторону шеей достаточно было места — четыре-пять дюймов между водой и кирпичным потолком, — чтобы дышать.
Дышать, дышать!
Не знаю, сколько времени я провела в туннеле, в каком состоянии был мой организм — возможно, я потеряла сознание или впала в транс — и все же я стояла, хотя и тряслась, а сердце стучало так громко, будто в несколько сот раз превышало нормальный размер и было огромным, словно дом, в котором я находилась. Холод и страх цепляли мое сознание и медленно тянули его из меня по длинному, безмолвному туннелю, пока я не превратилась в ничто — остался только пульс в месте, не имевшем границ. Это место нельзя было определить на карте, и оно не подчинялось физическим законам. Я плавала в вакууме, не имея представления о времени или материи, покачивалась, как астронавт в невесомости, и даже когда прошло тысячелетие и я увидела слабый розовый свет, идущий сквозь воду слева от меня, — это был фонарик Огавы — я не запаниковала. Я смотрела на себя из другого места, видела свое замерзшее лицо, синие губы, полузакрытые глаза. Даже когда свет исчез и прошла еще одна вечность, когда в комнатах наверху послышались удаляющиеся шаги, я оставалась совершенно неподвижной — современная Алиса, со свернутой набок головой, съежившаяся и страшно холодная. Мне казалось, что мое сердце замерзло и я превратилась в окаменелость, лежащую под землей на глубине нескольких метров.
58
На рассвете в саду заиграли первые лучи солнца. В доме уже несколько часов стояла тишина. Я подобралась к открытому окну. Тело так занемело от холода, что ползла я к нему несколько часов. Каждый дюйм давался в борьбе с желанием уснуть, но я все преодолела. Осторожно выглянула наружу, сердце устало билось. Я была уверена, что Огава сторожит меня в соседнем доме. Но в саду было тихо — призрачный серебряный мир, тихий и спокойный, словно замерзший во льду корабль. Все было покрыто бриллиантами замерзших капель. Капли, словно ожерелья, висели на деревьях.
Выбравшись из окна, я без сил упала в снег, долгое время не шевелилась, привалилась к ветке, на которой прежде висел мешок, смотрела на безмолвный зимний мир.
Что здесь произошло? Что случилось? Все окна галереи были разбиты, все ветки на деревьях обломаны, висевшая на шарнирах ставня время от времени поскрипывала.
Капли на деревьях такие красивые… Занялся рассвет, и мой мозг медленно заработал. Такие красивые. Я смотрела на деревья, окружавшие каменный фонарь, на место в саду, которое так восхитило Ши Чонгминга. Потихоньку ко мне начало приходить осознание. Замерзшие капли крови и клочки плоти рассыпались по ветвям, словно здесь что-то взорвалось. Вот и на каменном фонаре что-то висит, словно выцветшая бумажная цепь… Зашевелилось смутное воспоминание — фотография в газете, неизвестная жертва, внутренности, вывалившиеся из багажника автомобиля.
Джейсон…
Я долго смотрела на то, что от него осталось. Меня поражал затейливый узор — жгуты и оборки, маленькие завитки, словно рождественские украшения. Как может это быть таким красивым! Налетел ветер, закружил снежные хлопья, сбросил с ветвей кровь. Ветер забарабанил в разбитые окна галереи, закрутился в коридоре. Я представила, что смотрю на все сверху, вообразила червеобразные дорожки и купы деревьев. Представила, как должна выглядеть кровь — ореол над каменным фонарем, а затем я мысленно посмотрела в сторону и увидела крышу дома, красную черепицу, выглядывающую из-под тающего снега. Увидела маленький переулок и семенящую по нему старушку. Увидела рекламу с Микки Рурком и всю Такаданобабу — поле для выездки верховых лошадей, увидела Токио, блестящий и сверкающий, и Японию, присевшую, словно стрекоза, на бок Китая. Великий Китай. Одна картина сменялась другой, пока я не задремала. По небу побежали облака, я закрыла глаза и позволила небу, или ветру, или луне подхватить меня и унести.
59
Нанкин, 21 декабря 1937
Не знаю, сколько времени бежали мы среди деревьев, барахтаясь в снегу. Большую часть пути я тащил Шуджин, потому что она быстро устала и просила меня остановиться. Но я был безжалостен: тянул одной рукой ее, другой — тележку. Мы все бежали и бежали в лес, путь освещали звезды. Через несколько минут шум мотоцикла затих, и на пустынной горе — горе-призраке — слышно было только наше дыхание. Но я не хотел останавливаться. В темноте нам попадались развалины сожженных и покинутых великолепных вилл, разграбленные террасы. Между деревьями висел запах золы. Мы по-прежнему шли по колено в снегу. Невольно закрадывалась мысль, что, возможно, здесь лежат мертвецы.
Когда показалось, что мы на полпути к небесам, над горой появилось солнце, занялся кровавый рассвет. Шуджин окликнула меня. Я обернулся и увидел, что она прислонилась к камфарному дереву и держит на животе руки.
— Пожалуйста, — выдохнула она. — Остановись. Я больше не могу.
Я спустился к ней по склону, взял за локоть. Колени у нее подогнулись, и она села в снег.
— Шуджин, — прошептал я. — Что такое? Началось?
Она закрыла глаза.
— Не могу сказать.
— Ну же! — Я потряс ее за руку. — Не время проявлять застенчивость. Скажи мне — началось?
— Не могу сказать, — свирепо сказала она, открыла глаза и встретилась со мной взглядом. — Потому что не знаю. Ты не единственный человек, муж мой, у которого до сих пор не было ребенка. — Ее лоб был мокрым от пота, в воздух поднималось горячее дыхание. Она обвела снег вокруг себя руками, как будто построила гнездо, и скорчилась. — Я хочу лечь, — сказала она. — Позволь мне полежать.
Я бросил тележку. Мы забрались так высоко, что пожары Нанкина на рассветном небе выглядели как рдеющее пятнышко. Сейчас мы находились на небольшой ровной площадке, укрытой густой рощей из каштанов, ореха и вечнозеленых дубов. Я вернулся на несколько ярдов назад, прислушался. Было тихо. Ни рева мотоциклетного двигателя, ни мягких шагов по снегу, только мое свистящее дыхание да скрежет зубов. Вскарабкался на склон, описал большой круг, делая остановки через каждые несколько шагов, прислушивался к лесу. Светало, сквозь деревья просачивались слабые солнечные лучи, в двадцати ярдах от меня, ниже по склону, они осветили что-то, прикрытое сухими листьями и мхом. Оказалось, это огромная каменная черепаха. Морда и панцирь были запорошены снегом. Черепаха — великий символ мужского долголетия.
Сердце радостно забилось. Оказывается, мы возле храма Линггу! Даже японцы относятся к святилищам уважительно — ни одна бомба на них не упала. Если это — место рождения нашего ребенка, то знак благоприятный: его жизнь будет вне опасности.
— Иди сюда, за деревья. Я устрою тебе укрытие. — Я поставил тележку на бок, вытащил все одеяла и расстелил под ней. Привел туда Шуджин, уложил и дал сосулек с дерева, чтобы она утолила жажду. Потом зашел с другой стороны, подгреб снег и устроил сугроб, чтобы тележку никто не увидел. Когда все было сделано, я присел, кусая пальцы и глядя на небо, которое с каждой секундой становилось светлее. На горе стояла тишина.
— Шуджин, — прошептал я. — Как ты себя чувствуешь?
Она не ответила. Я подошел к тележке. Жена часто дышала в своей лесной постели. Я снял шапку и подошел еще ближе, кляня себя за то, что так мало знаю о родах. Вырос я, так сказать, при матриархате, меня окружали властные сестры матери. Мне ничего не объясняли. Я был полным невеждой. Блестящий лингвист ничего не знал о родах. Я положил руку на тележку и прошептал:
— Пожалуйста, скажи мне. Как ты думаешь, наш ребенок… — Я запнулся. Слова вылетели невзначай. Я сказал: наш ребенок. Наш ребенок.
Шуджин издала протяжный стон.
— Нет! — прорыдала она. — Ты это произнес. Ты сказал это! — Она двинула тележку и подняла голову. Волосы растрепались, в глазах стояли слезы. — Уйди! — закричала она. — Оставь меня. Уйди! Прочь!
— Но я…
— Нет! Ты навлек беду на маленькую луну!
— Шуджин, я не хотел…
— Убирайся!
— Пожалуйста! Не кричи так. Но она не слушала.
— Убирайся! Уйди от меня со своими проклятиями.
— Но…
— Прочь!
Я вонзил ногти в ладони и прикусил губу. Какой же я дурак. Какой неосторожный! Я привел ее в ярость. И в такое время! Наконец, я вздохнул.
— Ну ладно, хорошо.
И ушел от нее на расстояние нескольких футов.
— Я постою здесь: мало ли, тебе понадобится помощь. Повернулся к ней спиной и стал смотреть в рассветное небо.
— Нет! Дальше! Уйди дальше. Я не хочу тебя видеть.
— Хорошо.
Нехотя я сделал по снегу несколько неуклюжих шагов, пока склон горы не заслонил меня от Шуджин. Шлепнулся на землю, постучал по лбу костяшками пальцев. В лесу было тихо. Я опустил руку и оглянулся по сторонам. Может, попытаться найти помощь? Может, нас приютят в каком-нибудь доме? Но по радио говорили, что здесь все разграбили еще до того, как были взяты восточные ворота. В этих домах можно встретить лишь японских офицеров, зашедших в поисках выпивки.
Я выпрямился и вышел из-за деревьев, чтобы узнать, что находится по соседству. Отодвинул ветку, шагнул вперед, и у меня перехватило дыхание. На мгновение Шуджин была забыта. Оказывается, мы высоко забрались! Над горами поднималось солнце, запачканное дымом отдаленных пожаров. Подо мной был длинный склон с прилепившимися к нему деревьями. На фоне белого снега сверкал ярко-синий мавзолей Сунь Ятсена. На востоке, между горами, видна была желтая долина дельты, тающей в туманной дымке. Город подо мной дымился, словно вулкан, черная пелена висела над Янцзы. Сердце у меня сжалось — река у Мейтана была в хаосе: я видел разбомбленные корабли и сампаны, увязшие в грязи. Старина Лю был прав, когда говорил, что идти следует на восток.
Сверху видна была вся Янцзы, и в моей душе вдруг родился протест. Страстно захотелось, чтобы Китай выжил и возродился. Пусть, как и встарь, устраивают глупые суеверные праздники Белой росы и Ман-шэнь, пусть в сумерках прилетают на поля утки, а летом на прудах появляются листья лотоса — такие толстые, чтобы захотелось перейти по ним на другой берег. Пусть живут люди Китая, пусть сердце моего ребенка будет китайским. Я стоял на горе в первых лучах солнца, и в груди бушевали гордость и гнев. Я поднял руку к небу, бросая вызов всем злым духам, которые дерзнут прийти и отнять у меня сына. Мой сын будет драться как тигр, чтобы защитить свою страну. Мой сын будет сильнее меня.
— Я бросаю тебе вызов, — шепнул я небу. — Да, я вызываю тебя.
Праздник начала весны — чествование духа колоса.
60
Никогда не знаешь, что попадет на первые полосы газет. Большая часть вещественных доказательств на месте преступления в Такаданобабе указывала на одного человека — Огаву, так называемого Зверя Сайтамы. И все же, по той или иной причине (можно простить нервных журналистов), это обстоятельство не было широко освещено в газетах. Огаву допросили; но сразу выпустили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49