— А кто Хозяин?
— Узнаешь, Чеченец, — на губах лопались кровавые пузыри. За спиной зашаркал дедок. — Может, он тебе и подарит жизнь… Еще раз, как Господь наш… — зрачки покрывались мутной пеленой. — Все, кажись, пиз… ц… — И вздернулся. — Ах, колесико… колесико…
— Мил человек, — услышал дедка. — Дай отойти ему, сердешному.
Взяв листок, поднялся с табурета. Я узнал многое и не узнал ничего. Хотя в руках находилась прочная, похоже, ниточка. У двери оглянулся — дедок тормошился у пациента, впрыскивая очередную инъекцию в надежде обмануть смерть, да её навязчивое присутствие чувствовалось. Показалось, что тень костлявой прочно заняла табурет, на котором только-только сидел я.
Последнее, что заметил: старушка в платочке, слюнявя пряник, беспричинно улыбается себе, как младенец погремушке.
У сарайчика хозяйственный Потемкин рубил дрова. Свежая щепа летела в стороны и вонзалась в снег.
— Помирает, — сообщил последнюю новость.
— Все там будем, — меланхолично заметил дровосек. — Кто прежде, кто позжее. Суета все, — и выудил из кармана предмет, мне знакомый: «колесико» из пяти тысяч долларов. — Вот такая вот история народов СНГ.
Вот о каком колесике припомнил покидающий этот мир. Интересно, о чем буду думать я, вляпавшись в подобное мероприятие?
Однажды моя душа улетала на берег вечности, по которому ходил легонький старичок, напевающий песенку о раскудрявом пареньке…
Когда эта нечаянная встреча случилась? Бог мой!.. Почти год назад, без нескольких дней.
Год назад я, мертвый, лежал под чужим холодным небом, где в прорехах облаков мелькало сырое исламское солнце. И снег был черный от сажи и молодой крови. И была неистребимая боль и мечта отдать жизнь за кусок чистого, утреннего, подмосковного снега.
Я присел у забора, слепил снежный комок и уткнулся лицом в него, словно желая стереть память о прошлом.
Год прошел как один день. И что могу вспомнить хорошего? Ни-че-го. Такое впечатление, что нахожусь на поле битвы и рядом со мной замертво падают те, кого любил, с кем дружил, кто должен жить и жить.
Мы обречены вечно находиться в пограничной зоне между светом и тенью. И не каждый способен сладить со своей тенью. Я почти научился сдерживать Чеченца от радикальных поступков, однако нет никаких гарантий в том, что он и впредь будет терпеть подобный контроль.
Мы с ним заступаем на другой уровень игры; если все происходящее можно так назвать. Уровень этот куда сложнее и опаснее. Такой, что все прошлое покажется детскими потешками.
И неведомо, как себя поведет Чеченец в сверхъестественных условиях, равно как и бывший десантник, всегда помнящий, что он из 104-й героической дивизии и бригады «тарантулов». А тарантул в условиях безысходности способен уничтожить сам себя.
Куда ни кинь, всюду клин. Остается лишь надеяться, что нашей сладкой парочке удача осклабится и мы достойно вырвемся из всех подлых ловушек.
Я сел в джип, повернул ключ зажигания — куда? Ехать в столицу на войну был не готов. Искать по телефону Хозяина тоже. Устал, что казалось, и тень моя притомилась и просит сделать паузу между боями.
Когда выкатил на скоростную магистраль, понял: нахожусь близ городка, где проживает отец, мной благополучно забытый. Как он там ладит с женщиной по имени Маша? По-прежнему любовь до гробовой доски? И батя для общего успокоения нервной системы считает считалочку? Не заехать ли к ним, чтобы куснуть кусочек домашнего счастья? Почему бы и нет? Куплю рождественского гуся на местном базарчике и ввалюсь в гости. Даже приговоренный к смерти имеет право на исполнение последнего желания.
… Дальний городок, неустойчиво плавающий в промороженной утренней изморози, был покрыт инеем и казался хрустальным. Жаль, усмехнулся я, что в нем не живут хрустальные душой люди.
Там, где появляемся мы, петляют в никуда расшибленные, ржавые от песка дороги, разрушаются дома в помоечных заржавелых подтеках, текут отравленные, заржавленные нечистотами реки и в свободное небо тянется ржавчина дыма.
«Гранд Чероки» закатил на городские улочки. Деревья на них, припорошенные инеем, святочно подсвечивались, остальной мир находился в состоянии глубокой ипохондрии. Люди жались от холода на автобусных остановках — будни и повседневные заботы висели над ними вместе с парами угарного послепраздничного дыхания. На центральной площади отмечался на пьедестале малорослый вождь мирового пролетариата в кепке, выкрашенный в лживую позолоту. У железнодорожного вокзальчика мелочился базарчик. Я хотел притормозить у его рядов, чтобы приобрести гуся, да вдруг представив себя торгующегося с пьяной теткой за кус мертвого, холодного и скользкого от жира мяса, нажал на акселератор. К черту омерзительную птицу и весь остальной заплесневевший от пошлости мир.
Да здравствует хрустальные деревья, похожие на веру, остатки которой мы ещё храним в наших кровоточащих душах.
Великое братство коммунальников продолжало существовать на полуразрушенной шхуне, угодившей во льды вечной мерзлоты. То есть в доме топили плохо и люди ходили по коридорам и лестницам в пальто и шапках. Из общих кухонь тащился зловонный смрад грошового харча, женского хая и детского рева. Я бы поселил сюда всю кремлевскую рать-блядь с их капризными домочадцами и посмотрел, что из этого бы вышло.
А вышел бы у вас, господа, горелый пирожок с говном, а не елейное житье, это можно к гадалке не ходить.
Я нашел нужную дверь и, постучав, тиснулся в комнатку. И показалось, что ошибся. Комнатенка была чистенькая и пригожая, без лишней мебели, лишь стеллажи со знакомыми мне книгами подтверждали, что путь мой верен.
За небольшим столиком сидела девочка и, болтая ногами в валенках, разрисовывала карандашами лист ватмана. Присмотревшись, узнал девчушку, хотя она и подросла. Это была дочь запивохи Жорки и его жены, пропитанной этиловым спиртом. Девочка была так увлечена творчеством, что не заметила меня. Чтобы её не испугать, отступил к двери и стукнул погромче.
— Кто там? — спросила смешным детским голоском, стараясь подражать взрослым.
— Это я Бурмурляляй, — наговорил тарабарщину, кроя уморительную рожицу.
У девочки были прекрасные, синие глазища, она их расширила от удивления и открыла рот.
— Привет, — сказал я. — Что рисуем?
— Кошку зимой.
— А где кошка? — взглянул на рисунок, где кособочился дом с трубой и пушилась елка с шарами и звездами.
— Она спряталась, — обстоятельно объяснила. — В печи. Ей холодно гулять по улице.
— Умница и кошка, и ты, — покачал головой. — А где дядя Коля и тетя Маша?
— Папа и мама?
— Папа и мама? — не понял.
Девочка прыгнула со стула и затопотала в валенка из комнаты. Я осмотрелся — что-то произошло здесь за долгое мое отсутствие? Судя по чистоте и уюту, женская рука окончательно утвердила свою власть. Что совсем, может, и неплохо.
— Алексей, — входил отец в свитере грубой вязке. — Ты? А я уж думал Юленька…
— Юленька? — переспросил я.
— О, брат, у нас тут такие перемены, — пожал мне руку. — Не приведи, Господи!
— А что такое?
— Погоди, сейчас чайку-с организуем, — крикнул в коридор. — Юленька, иди сюда, тут теплее… — И мне. — Маша в магазине, скоро будет. — Исчез за дверью. — Юленька, порисуй с Алешей…
Ничего не понимал — отец заметно изменился, будто внутренне собравшись; его движения были уверены и четки, от прошлой амебной интеллигентности не осталось и следа. Что же случилось?
В щель приоткрытых дверей, как из раковинки, выглядывала светловолосая девчушка.
— А ты не Бурмурляляй, — хихикнула. — Ты Алеша.
— Сдаюсь, — поднял руки. — Иди, обрисуем белого медведя. Он мороза не боится.
— Да? — несмело подходила.
— Никогда не видела белых мишек, Ю? — взял карандаш.
— Нет.
— Они, как обыкновенные, но только белые, как снежок, — и принялся рисовать у ели зверя, вспомнив школьные уроки живописи. — Вот такие у него лапы с когтями… он ими рыбу ловит… Цап-царап из моря… А пасть у него такая… Во, какие зубы… Клацает ими — клац-клац… Страшный?
— Не-а, — реснички подрагивали, в них путался смех глаз.
— А мне жуть как страшно, — признался. — Я такой трусиша…
— Как зайчиша? — хлопнула в ладоши.
— Ага, — и вспомнил считалку. — «Раз, два, три, четыре пять! Вышел зайчик погулять. Запер домик на замочек И пошел в универмаг Покупать себе платочек, Лампу, зонтик и гамак».
Девочка засмеялась, прыгая на одной ножке; закружилась от удовольствия, повторяя считалку; у неё была великолепная память… доскакала до слова «гамак», остановилась и спросила:
— А что такое га-га-га?..
— Гамак? Это такая сеточка, — принялся объяснять, изображая предмет под медведем. — Его вешают между деревьями… летом… чтобы отдыхать… и даже спать…
— Белым мишкам?
— Ну не только для них.
— И для зайчиков?
— И для людей тоже.
— И для меня?
— И для тебя, Ю, конечно, — ответил. — Сейчас мы кое-кого нарисуем в этой сеточке.
— Меня? — девочка, затаив дыхание, смотрела во все глаза на лист ватмана, на котором проявлялся её образ.
— Но дело у нас происходит летом, — увлекся сам. — Вот солнышко горячее, как блин… Травка зеленеет… Медведь теперь у нас бурый…
— И кошка.
— Что кошка?
— Вышла гулять… тепло же…
— Молодец, Ю, — рисовал усато-полосатого зверя. — Во, какая у нас дружная семейка.
— А ты, Алеша, где?
— Я? — и не успел ответить: в комнату входил отец с чайником и чашками, а за ним — женщина Маша.
Не изменилась — была спокойная и степенная, улыбнулась мне, будто не виделись с вечера. Взяла девочку за руку: Юленька, надо идти в детский сад. Ну, ма, завредничала девочка.
Пришлось вмешаться и наплести что-то про лето, послушных белых медведей, кошечек и зайчат, про гамак, в котором могут качаться лишь самые-самые прилежные девочки в мире. Ю вздохнула:
— До свидания, Бурмурляляй.
— Пока, Бурмурляляйка; расти большой-большой до неба…
Девочка засмеялась, исчезая за дверью. Мы с отцом остались одни. Родитель плеснул в чашки чайной бурды, предложил печенье, варенье и сахар. И только после этого начал исповедальный сказ о событиях, прошедших за мое отсутствие.
Начало истории оказалось банальным, в духе нашего разлагающегося времени. Однажды на праздник свободного труда и братства всех трудящихся масс, включая международный пролетариат, Жорка и его половина упились до такой степени невменяемости, что усердно исполосовали друг дружку кухонными ножами во славу Первого мая. Соседи вызвали милицию и карету «скорой помощи», да те задержались по уважительной причине повального хмельного общего буйства. Когда прибыли, супруги благополучно истекли гнилой кровушкой к общей радости всего коммунального люда. Слава Богу, что Юленька во время молодецкой поножовщины гуляла во дворике.
Отсутствие, так называемых, родителей, девочка практически не заметила. Маша немедля взяла её под свою заботу, что было полностью одобрено соседями. После как-то самим собой пришло решение оформить официальные бумаги на удочерение. Дело случилось канительное и нервное, канцелярские крысы подозревали, что дело в комнате, оставшейся вроде как свободной, однако спрашивается, где девочка должна жить; в детдоме, отвечали крючкотворы, а зачем её отправлять в сиротский дом при живых-то новых «родителях»; словом, Маша со скандалами и газетными публикациями добралась до самых до местных верхов и вопрос решился положительно.
— Так что, Алексей, у тебя сестричка, — резюмировал отец, слегка смущаясь. — Прошу любить и жаловать.
— Поздравляю, батя, — боднул его лоб своим. — Молодец.
— Молодок, как говорит молодежь, — взбодрился. — А я боялся, что неправильно поймешь?
— Обижаешь, — развел руками. — Я всегда мечтал о сестре. Помнишь Ю?
— Да-да, — понял. — А ты знаешь, я помолодел. Юленька такие вопросы задает, простые-простые, а ответа нету… Почему снег белый?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72