Максимке полгода. У малыша такие же пронзительно-черные глаза, как у Аджиева, и такой же орлиный профиль. Артуру Нерсесовичу положено любить своего сына. Он его любит, но как-то не так, как хочется. У Максима есть все: роскошная австрийская коляска с пневмоподкачкой, лучшие комбинезончики и белье, полно игрушек и две заботливые няни из фирмы "Домашний уют". Еще у него своя кормилица - молоко у Елены пропало сразу же, как только она родила ребенка. Но при каждом взгляде на малыша Аджиеву чудится в повороте маленькой головки что-то от Азольского. И тогда слепая ярость поднимается откуда-то из закоулков души Артура Нерсесовича и он готов исстребить всех Елену, так и не пойманного тогда Ефрема Борисовича и даже ни в чем не повинное маленькое существо - Максима.
Жену вылечили в Швейцарии. Знаменитые лекари попутно открыли у нее особый талант к живописи маслом. И Елена ухватилась за это открытие, как Максимка за первую в своей жизни погремушку. Она теперь целыми днями, а то и ночами, пропадает у мольберта. Рисует все, что увидит: природу, людей, кошек и голубей на карнизе. Получается очень похоже, но писаны картины так аляписто, такими широкими размашистыми мазками, что Артур Нерсесович прячет очередную, едва жена закончит ее. Боясь выставлять их на обозрение - как бы ее снова не признали сумасшедшей.
Второго диагноза она не переживет, это уж точно. Но мансарду для нее он пристроил.
Там, вдали от России, его любовь к Елене вспыхнула с такой силой, что дошла почти до исступления, обожествления этой женщины. Он целовал ее хрупкую точеную шею, губы, лицо - с таким же точно успехом он мог целова статую Венеры Милосской. Елена не противилась, но была холодна, как мрамор статуи. Однажды Аджиев напился и вновь изнасиловал ее - зверски, так же, как до этого насиловал в Росии. А наутро благодарил Бога, что встал пораньше напиться воды - успел вынуть ее из петли чуть теплую. После этого они спали в раздельных комнатах. Аджиев понимал, что их семья как бы распалась на три отдельных: Максимка, он и Елена. Умом понимал. А сердцем не принимал - все еще надеялся хоть как-то склеить разбитую вазу любви.
Он прошел через бронированную дверь подъезда, ответив на приветствие охранника и прошел на второй этаж по широкой лестнице из мореного дуба. А затем, переодевшись в сухое, по узкой винтовой тихо поднялся на стеклянную мансарду. Как и предполагалось, жена была здесь. Тяжелые лиловые шторы наглухо отрезали студию от дождя и прохладного ветра. Но света в ней было предостаточно: маленькие светильники с отражателями были вмонтированы в потолок и стены с таким рассчетом, что ни один предмет в огромной комнате практически не отбрасывал тени. Что и требовалось доказать: техникой оттенков Елена владела, как хороший дирижер записью партитуры.
Елена стояла к нему спиной перед большим, полтора на метр холстом и наносила, кажется, последние штрихи на уже готовую картину. Артур Нерсесович уже открыл было рот, чтобы поинтересоваться ее здоровьем, и тут же испуганно зажал его ладонью, чтобы не вскрикнуть от изумления при взгляде на полотно. До этого он мельком просматривал готовые работы Елены с близкого расстояния, запирая их потом в шкафу, специально заказанному для этих целей. И никогда не видел законченную картину в таком ракурсе и с такого расстояния, как сейчас.
На полотне была изображена спальня. Шикарная, сверхмодерновая итальянская начинка светлого дерева была выписана полутоном - она как бы ограничивала солнечные лучи, прорвавшиеся в комнату из огромно го отшторенного окна. Весь передний план и центральное место занимала поражающая своими размерами кровать - определение "сексодром" подошло бы ей как нельзя более кстати, ничуть не шокируя вульгарностью про изношения. А произошедшая на ней, казалось, только что любовная баталия целиком оправдывала подобное название: подушки беспорядочным комом слились где-то в ногах, покрывало свисало на пол, а батистовое голубое одеяло горбилось в изголовье. Но сразу бросался в глаза неприкрытый ничем участок простыни, выглядевший среди этого бедлама неестественным: чисто-голубоватая ткань, будто подсвеченная лунным светом, без единой складочки на ней. Словно холст на подрамнике. А посередине - карминно-алое расплывающееся пятно. Именно расплывающееся, а не застывшее - Аджиеву даже почудилось, что он слышит, как эта голубая ткань жадно чмокает, всасывая в себя чужую кровь. А вокруг - ни единой живой души. Картина наотмашь била по сознанию, унося разум и ощущения в далекое знакомое прошлое, которому никогда, увы, не повториться...
- Она называется "Женщина",- глухо, словно сквозь вату, донесся до него голос Елены. Аджиев резко тряхнул головой, сгоняя наваждение - жена стояла почти рядом и сухими бездонными глазами вглядывалась в его лицо. По которому вторично за сегодняшнюю ночь текли соленые на вкус капли.
- Я не плачу!- хотелось заорать ему прямо в ее красивое холодное и чужое для него лицо.- Я никогда, слышишь, никогда не плачу.
Вместо этого Аджиев резко пововрачивается и спускается вниз по винтовой лестнице, не вымолвив и слова. Только сердце колотит в грудь, на верное, на весь дом. А губы пересохли, словно весь день целовались с солнечными лучами. Внизу он первым делом лезет в бар, наощупь вытаскивает тяжелую, толстого стекла посудину и плещет полный фужер. Ароматное пойло обжигает гортань так, что перехватывает дыхание. А с этикетки на Артура Нерсесовича смешливо скалится полуголая губастая красотка.
- Ром, будь он проклят.
Повторной дозы не требуется - в голове словно граната взрывается, разметая мысли на рваные беспорядочные осколки. А-а, плевать.
- Оксана, ко мне!- голос Аджиева окреп и звучит на весь дом. На втором этаже открывается дверь детской и вниз в одном халате слетает двадцатидвухлетняя Оксана - красавица-хохлушка из каких-то Ровеньков. Эта деваха прибыла сюда полтора года назад в поисках легких фотомодельных заработков. И за время многочисленных похождений прихватила лишь беременность от одного из продюссеров, который, конечно же, обещал на ней жениться. И естественно, не смог, когда Оксане пришло время рожать - не позволила родная жена и трое детей. Молодая украинка родила в одной из частных клиник Замоскворечья здорового симпатичного малыша - шеф этой клиники оказался добрым дядькой и внял просьбам молодой мамаши. Однако сразу же после родов выставил ей такой счет за обслугу, что у нее чуть крыша не поехала - на тот момент Оксана все ценное носила на себе, а за квартиру выросла задолженность. "Добрый дядька" и тут помог - нашел покупателей на...ребенка. Молодая бездетная семья из Швеции была очередной в подпольном списке этой частной клиники. Как ни рыдала мамаша над первенцем -здравый смысл перевесил все же колебания в пользу викингов. В конце-концов она вновь осталась одна - с деньгами, но без карьеры, сына и видов на мало-мальски престижную работу. И вновь помог "добрый дядька" из клиники - устроил ее кормящей няней в дом Аджиева. Вернее - продав ее Артуру Нерсесовичу, как обыкновенную козу или там телочку. Но жилось ей здесь неплохо - Елена была доброй и чуткой женщиной. Если бы не...
- Оксанка, лежать!- Аджиев властно указал на мягкий диван-кушетку под одной из стен холла. Он был уже пьян - разовая четырехсотграммовая доза ямайского рома крепостью в шестьдесят градусов сделала свое дело. Девушка колеблется недолго - хозяин может рассвирепеть и ночевать тогда придется под дождем. И вот уже развязаны тесемки, тонкий китайский шелк водопадом стекает по стройному телу, Оксана покорно ложится накушетку, а ее широко открытые глаза устремлены сейчас куда-то вверх иполны невыссказанной мольбы о прощении.... Аджиев набрасывается на нее, словно разъяренный лев на свою добычу. Нет, совсем не тело кормящей няни маячит сейчас перед его залитыми спиртным глазами - непокорная Елена лежит под ним, плененная сухими жилистыми руками. И Артур Нерсесович, вцепившись в тугие набухшие груди, с силой вдвигается в эту непокорную плоть - раз, другой, третий...
- Сопротивляйся, сопротивлйся же, элитная сука!- он наотмашь хлещет ладонью по гладкой щеке. Оксана уже всерьез начинает отчаянно брыкаться под его все еще сильным телом и этим только усугубляет положение: Аджиев, заломив ей руку, резко переворачивает на живот и берет ее сзади, вгрызаясь в неподатливое тело с яростью отбойного молотка. Оксана стонет от режущей боли, затем отчаянно кричит. Вместе с ней в унисон кричит "китаец", содрогаясь в приступах всепоглощающего оргазма... Внезапно наверху раздается еще один тихий вскрик, а потом громко хлопает дверь - словно выстрел из ружья. И эти звуки отрезвляет Аджиева настолько, что он встряхивает головой и сваливается с кушетки на мягкий ворс ковра, откуда устремляет на Оксану непонимающий взгляд. Который начинает проясняться по мере того, как до Артура Нерсесовича доходит, что он только что сотворил с этой девченкой. И он поднимается на колени и так, на коленях, подползает к кушетке.
- Оксанка, прости меня, старого идиота! Клянусь не знал, не ведал, что творил. Приступы это у меня такие, ты же знаешь. Ну, простишь старика?молил о пощаде Артур Несесович, играя одному ему сейчас известную роль.
Оксана уже знала, что за этим последует - не впервой.
- Прощаю и милую,- произносит заранее отрепетированную фразу. И Аджиев расцветает, услышав ее. Он только что согрешил, да. Жестоко согрешил.
Но и покаялся ведь, тут же, не отходя, как говорится, от кассы. Его простила обиженная им жертва - значит, должен простить и Бог. А как же?
"Блажен кающийся"...ну и так далее. Артур Нерсесович натягивает штаны, и вскоре бросает на колени одетой в халат Оксаны пару бриллиантовых капелек, обрамленных тончайшей платиновой вязью.
- Это тебе за мой проступок.
Оксана понимает - конечно, не ей покупались эти сверхдорогие серьги. Но расстаться с такой красотой - лучше умереть, не сходя с места. И она улыбается хозяину сквозь гримасу боли.
- Вы уже прощены, Артур Нерсесович,- и затем, после многозначительной паузы,- мной прощены.
Аджиев вспоминает молящий взгляд Оксаны, хлопнувшую наверху дверь, сопоставляет...
- Елена Сергеевна сверху видела все,- говорит утверждающе.
Оксана, закрыв глаза, кивает подтверждающе.
- А еще...охранник...через стекло.
- Сгинь,- Аджиев бледнее мела.- Иди к Максимке.
Осканы уже нет в холле.
- Ну и плевать!- "китаец" ожесточенно плюет на дорогой персидский ковер прошлого столетия. - Пусть смотрят. И видят, кто в этом доме хозяин,он вновь хватает бутылку с ромом и, не чувствуя уже ни горечи, ни суши, хлебает из горла, словно минеральную воду. А через десять минут валится почти без сознания на ту же кушетку, с которой не так давно скатился. Свет приходится выключать охране.
Утром Аджиев просыпается в своей спальне, раздетый, укрытый махровой простыней, источающей запах морозного утра. Но воспоминания, неотвратный кошмар прошлой ночи лезут в мозги вместе с головной болью. И к тому же этот премерзкий запах изо рта - словно дерьма вчера наглотался сверх всякой меры. Да уж, аллегория что надо,- морщится Артур Нерсесович, вспомнив почти все: засада возле "Клондайка", уход от погони, странный взгляд Елены, потом эта Оксана... Действительно дерьмо. Но ведь не все же плохо было вчера что-то хорошее, ностальгически-светлое промелькнуло вспышкой в сознании. И тут же пропало. Что? Аджиев напряженно морщит лоб, пытаясь ухватиться за ускользающее видение, как утопающий за соломинку - голова тут же взрывается адской болью в обоих полушариях. Будь ты проклята, Ямайка, вместе со своим самогоном!
В дверь спальни тихо стучат и на пороге возникает все та же Оксана свежеумытая, с пышной гривой темно-каштановых волос и обольстительно-змеиной улыбкой на пунцовых, не испоганенных помадой губах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51