Особенно
среди офицеров. Лет пять отслужил - и в академию или еще
куда. А у нас папа - старший мичман. Двадцать пять лет на
Севере. Выслуги больше, чем календарных лет жизни.
- И вы все двадцать пять лет здесь?
- Только восемнадцать, - покраснев, ответила она.
- Ну, да, точно - восемнадцать, - сам удивился своей глупости Тулаев. - А поступать в институт не пробовали? В тот же Мурманск?
- Не получится, - вздохнула она.
- Вы так считаете?
Троешницей она не выглядела. У троешниц другие глаза.
- У нас нет денег... Здесь бывает, что и полгода не дают зарплату. Мама ведь тоже на штате в военной организации. А у меня еще два брата. Оба - школьники. Бывает, что только мои деньги, ну, что в магазине, в коммерции, заработаю, и выручают. Представляете, если я уеду?
Они шли по пустым, залитым дневным светом улицам поселка, и Тулаеву чудилось, что он на другой планете. Даже стая собак, избегавшись по берегу и обгавкав всех и вся, спала на траве вдоль тротуара. Спали дома, деревья, лодки. Поселок будто бы усыпили, чтобы Тулаев и Маша могли прогуляться по нему и ощутить каждый свое одиночество. Тулаев - горькое мужское. Маша печальное девичье.
- Вы верите в чудеса? - задиристо спросила она его.
- Смотря в какие.
- Ну, вот со снами, например...
Тулаев припомнил, что в ночь перед приездом в Тюленью губу, еще в поезде, ему приснились два усатых кота. Они оба ластились к ноге, но один почему-то укусил Тулаева. От толчка поезда он проснулся, потрогал ногу и только тогда догадался, что он ее отлежал. Комаров и Дрожжин тоже были усатыми. Но ни один из них не казался Тулаеву котом, готовым укусить его за ногу.
- Я не верю в сны, - все-таки решил он с типично мужским упрямством.
- А мне часто снится река с красивой, залитой в бетон набережной и высокие-высокие дома. У нас нет в поселке таких домов.
- И что же?
- И я там живу.
- А машины на улицах есть?
- Есть. И очень много. И они...
- Тогда это Москва.
- Но в Петербурге тоже много машин. И река...
Жалость к худенькой рыжей девчонке тоненько, как кольнувшее
в кожу острие булавки, ткнулась в душу Тулаева. Он ощутил вину
перед нею за то, что ей снятся такие странные сны. Хотелось
сказать что-то нежное, утешительное. Далеко-далеко в детстве,
когда ему было горько и одиноко, такие слова могла произнести
только бабушка. Но он уже не помнил эти слова, а другие, скорее всего, помочь не могли.
Заныла нога, которую во сне укусил кот. Наверное, он просто подвернул ее когда прыгал от Вовы-ракетчика, но странное ощущение, что и сейчас его цапнул своими острыми зубками усатый кот, заставило спросить:
- А ваш отец много раз ходил на стрельбы?
- На пуски, - поправила Маша. - Тысячу и один раз. Без боцмана лодка не всплывет и не погрузится.
- А в этом экипаже он давно служит?
- Ну, вот мы и пришли, - показала на зашторенные окна гостиницы Маша.
- Правда?
Странно, но Тулаеву больше всего в жизни сейчас не хотелось спать. Он был бы счастлив, если бы они заблудились среди бетонных башен поселка. Но они не заблудились. И на первом этаже, в комнате администраторши, едким лимонным светом горела настольная лампа.
- До свидания, - протянула она бледные тоненькие пальчики.
- Может, вас проводить домой, - прикоснулся он к ним.
Они были совсем не холодными, как представлялось ему.
Согревать, скорее, нужно было его, а не Машу.
- А некуда провожать, - ответила она. - Я в этом,
соседнем доме, живу. Видите, окно без одеяла на пятом, последнем,
этаже?
- Вижу. А почему без одеяла?
- Значит, там еще не спят. А когда спать ложатся, здесь все закрывают окна синими матросскими одеялами. Светло же ночью...
Тулаев с удивлением провел взглядом по темным окнам. Он бы ни за что не догадался, что их вычернили одеяла.
- Это папа на кухне. Он меня ждет. Он так привык, чтоб его кормили. Или мама, или я. Пока не поест, спать не ляжет.
- А когда обычно уходят на стрельбу?.. В смысле, во
сколько? - поправился Тулаев.
- Утром.
- И надолго?
- По-разному. В этот раз - на сутки. Полигон-то недалеко.
- А командир у отца хороший? - не выпускал он ее
пальчиков.
- Балыкин?.. Очень хороший.
- А старпом?
- Средне. Бывали и лучше.
- Дон-Жуан?
Первой на память почему-то всплыла строка из училищной аттестации Дрожжина, где особо отмечалась его любовь к прекрасному полу.
- Почему Дон-Жуан? - удивилась она и пальчики из его тисков все-таки высвободила. - Скорее, зайка серенький...
- Это в каком смысле?
- Ну-у, трусоват.
- Вы так считаете?
- Папа так говорил. Пару раз. Начальников боится, подчиненных боится.
- Значит, точно - зайка, - сказал совсем не то, о чем подумал Тулаев.
В училищной аттестации ни слова о трусости Дрожжина не говорилось. Конечно, люди со временем меняются. Бывает, так меняются, что как бы и не одну судьбу, а несколько проживают. Но неужели начфак с задатками Чехова не смог заметить хотя бы росток трусости, хотя бы намек на него? А может, и не трусость это, а исполнительность?
- А мне сказали, Дрожжин в своем экипаже здорово развивает контрактный набор, - задумчиво произнес Тулаев.
Маша смотрела на него такими глазами, будто он начинал бредить.
- Дался вам этот Дрожжин! - махнула она ручкой на берег, где, скорее всего, в это время стояла их лодка. - Отсидит еще годик на лодке - и уйдет в академию, - она снова обернулась к окну. - Дрожжин двумя этажами ниже нас живет. Вон, кстати, у него на кухне почему-то окно горит.
Тулаев сразу посмотрел туда. В желтом прямоугольнике темнел
контур широкоплечей мужской фигуры. Его левая рука была вскинута к форточке. Он выбросил какой-то комок и закрыл форточку. "Левша," - как-то отстраненно от себя подумал Тулаев. Мужчина опустил руку и стал похож на полупоясную мишень для стрельбы из снайперской винтовки. Глазомером Тулаев определил дистанцию в семьдесят пять - восемьдесят метров. Идеальное расстояние. Идеальная мишень. Контур дернулся и исчез с желтого фона. И ощущение мишени исчезло. Тулаев будто бы промазал. В окне сразу погас свет.
- Извините. Мне нужно спешить, - коснулась она его руки
своими теплыми пальчиками и быстро пошла к пятиэтажке.
На ее серо-синем, так похожем на небо над бухтой, плаще, огненной лентой ходила из стороны в сторону толстая коса. Она тянулась почти до пояса. Тулаев впервые заметил ее, и ему стало горько, что он перестал быть наблюдательным. Но у него в жизни не существовало ни одной знакомой с такой длинной косой.
Под окном Дрожжина пробежала облезлая собака, понюхала выброшенный им комок и тут же его съела. Наверное, это был кусок хлеба. Или колбасы. Людям свойственно выбрасывать недоеденное.
Маша, не оборачиваясь, уходила все дальше и дальше. А коса огнем все жгла и жгла его глаза.
7
В 02.43 по московскому времени пост наружного наблюдения N 2 во дворе дома на Кутузовском проспекте заметил двух бомжей, подошедших к мусорным бакам.
Точнее, заметил не весь пост, а только его половина - щупленький лейтенантик в сером турецком свитере. Его товарищ - майор с предпенсионным животиком и кожаной кепкой на лысой голове - спал и при этом так причмокивал губами, что ему, видимо, снилось одно из двух: или пышный обеденный стол, или пышная голая девица. От чего еще чмокают губами толстые майоры, лейтенантик не знал. Он завидовал его сну, но не представлял, как можно заснуть, когда снизу, сбоку и сзади - только жесткие доски избушки на детской площадке, а ноги нельзя даже вытянуть.
Из инструктажа лейтенантик знал, что объект слежения - бабулька с парализованными ногами, которая раскатывает по коммуналке на инвалидной коляске, но, следя за дверью подъезда, почему-то ждал, что оттуда выйдет именно она. И не будет никакой коляски. Он упорно не верил, что ноги у нее парализованные, хотя на инструктаже врать не могли.
Скорее всего, нужный объект сначала вошел бы в подъезд, чем
вышел, но пост N 3, установленный в квартире напротив,
упрямо молчал.
За вечер и ночь это были третьи бомжи, которых видел во дворе лейтенантик. Они ходили группками по два-три, словно если бы кто-то из них остался в одиночестве, то с ним сразу что-нибудь случилось бы. В первой и второй группах были и женщины. По одной, но были. В этой - два мужика. И оттого они сразу показались подозрительными.
Лейтенантик посмотрел на губы майора. Они перестали чмокать и, сложившись в трубочку, что-то пили из душного, пахнущего горелым пластиком, воздуха двора. Возможно, это был сок манго, возможно, губы пышнотелой красотки. Бомжи вряд ли могли показаться майору подозрительными. И лейтенантик не разбудил его.
А двое, озираясь, прошли через двор к мусорным бакам, и тот, на чье худое тело было наброшено мятое коричневое пальто, сразу показал на крайний бак справа. Бомж в зеленом болоньевом плаще, непонятно как уцелевшем за тридцать лет в бурях нашего времени, погрузил в этот бак руки и по-кротовьи заработал ими. На жирный, в черных пятнах, асфальт полетели пустые пакеты, пластиковые бутылки, тряпки, бумажки, куски хлеба, картофельные очистки, апельсиновая кожура. Бомж, наверное, хотел докопаться до дна бака, чтобы узнать, есть ли это дно или дальше идет колодец с золотом. Когда на асфальт вылетели черные ботинки, лейтенантик напрягся.
В робком желтом свете фонарей ботинки выглядели новенькими, хотя, скорее всего, были изношенными. На ногах у бомжа в пальто по-клоунски белели загнутыми резиновыми носами китайские кеды, но он на ботинки даже не посмотрел. А его напарник, уже оторвавший в кладоискательском порыве ноги от земли и находящийся по большей части внутри бака, чем вовне его, вдруг оттолкнулся худым животом от металлического бортика, спрыгнул на асфальт и, не удержав равновесия, упал спиной на куст сирени.
- Ты это... чего? - прохрипел бомж в пальто, похожем на шинель Дзержинского. - Ну, это...
- На, - протянул руку барахтающийся в ветках его коллега.
- Ну, это... давай, - согласился он, но, взявшись за руку напарника, как будто оторвал от нее кисть и отошел на пару шагов в сторону, чтобы рассмотреть пальцы на этой кисти.
Тянуть дружка из кустов он почему-то не стал. Сощурившись до
рези в глазах, лейтенантик разглядел, что никакая это не
кисть, а пустой пакет от молока. Длинный картонный пакет с
глупой коровьей мордой на белом боку. Он сам покупал иногда
молоко в таких пакетах. Оно никогда не прокисало. Возможно, его
делали из смеси мела и воды.
- Ты того... как это? - шепотом прохрипел бомж в пальто напарнику.
Тот все-таки вырвал себя из цепких пальцев кустов, посмотрел назад с таким видом, будто его удерживали не ветки, а хищное животное, и заширкал пляжными, на одной резиночке, тапочками по асфальту мимо ботинок к своему корефану.
- Как это... ну, это... почапали, - приказал он.
Видимо, даже у бомжей когда собираются двое, кто-то один становится начальником.
Ботинки - сокровище для любого бродяги - так и остались на жирном асфальте рядом с картофельными очистками и апельсиновой кожурой.
Лейтенантик бережно потряс за колено майора. Рация лежала у него на груди, под полой пиджака. Губы майора замерли, словно видимость в фильме, идущем во сне, ухудшилась, и он уже не мог столь четко что-то разглядеть. Либо жирные, отливающие лаком алые ломти семги, либо розовые, пахнущие мылом ягодицы дамы.
Лейтенантик потряс сильнее. Глаза майора резко распахнулись. В них не было даже капли сна. Они смотрели на лейтенантика с немым укором, точно только что спал не майор, а его напарник. Такое выковывается с годами.
- Что? - чистым, совсем без послесоннной хрипотцы, голосом спросил майор.
- Два бомжа. Нашли какую-то коробку в мусорном баке и ушли под арку.
- Ну и что?
- Они не взяли больше ничего. Даже ботинки. Новые.
Последнее слово лейтенантик произнес со злостью. Ему не верили. А он уже не верил и себе, что только что заметил ковыряющихся в мусоре бомжей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64