— Ульбрихт поднялся с постели. — Не будем терять времени.
— Извините, лейтенант, но это пока подождёт.
Маккиннон остановил лейтенанта, взяв его за плечо.
— Вы хотите сказать, пока... доктор Сингх?
— Вряд ли ему это понравится, если не сказать иначе. А потом сейчас шторм. Видимость нулевая. звёзд нет, да и ночью не будет.
— Ах да. — Ульбрихт откинулся на подушку. — Впрочем, сегодня я себя что-то не очень хорошо чувствую.
Именно в этот момент, в третий раз за день, погас свет. Маккиннон включил свой фонарик, отыскал и зажёг четыре никель-кадмиевые запасные лампы и задумчиво посмотрел на Паттерсона.
— Что-нибудь случилось? — спросил Боуэн.
— Простите, сэр, — произнёс Паттерсон, который совершенно забыл о том, что капитан не может видеть. — Опять свет погас.
— Опять. О господи! — Голос капитана звучал скорее с отвращением, нежели с тревогой и злостью. — Не успели мы подумать, что разделались с одной проблемой, как возникла другая. Опять наверняка наш Невидимка.
— Может быть, сэр, — ответил Маккиннон, — а может быть, и нет. Я не могу себе представить, что свет погас только из-за того, что кого-то там накачали наркотиками или усыпили хлороформом. Или из-за того, что кому-то просто захотелось подурачиться, потому что видимость — ноль. Если же это диверсия, то причина здесь совершенно в ином.
— Пойду-ка я спущусь в машинное отделение, — сказал Паттерсон. — Что они мне там скажут? Похоже, для мистера Джемисона появилась новая работка.
— Он занимается надстройкой, — сказал Маккиннон. — Я схожу туда, тем более, что я туда собирался. Пошлю его к вам. Встречаемся здесь. Да, сэр?
Паттерсон кивнул и выбежал из палаты.
На верхней палубе бортовые леера были незаменимы как своеобразные ориентиры при отсутствии света. Поскольку шёл снег, Маккиннон в буквальном смысле этого слова не видел дальше своего носа. Он резко остановился, когда на кого-то налетел.
— Кто это? — резко спросил он.
— Маккиннон? Это я, Джемисон. Невидимка опять приложил руку.
— Похоже на то, сэр. Мистер Паттерсон хотел видеть вас в машинном отделении.
На палубе, у входа в надстройку, боцман столкнулся с тремя матросами из машинного отделения, которые заделывали пробоины на двух бимсах. Двумя палубами выше он увидел Нейсбая, погружённого в задумчивость у входа в капитанскую каюту.
— Никто тут не появлялся, Джордж?
— Ни одного человека, Арчи, но, похоже, кто-то бродит поблизости.
Боцман кивнул, поднялся на мостик, убедился, что Трент на месте, и спустился вниз. Он остановился у капитанской каюты и посмотрел на Нейсбая.
— Что-нибудь заметили?
— Да. Я обратил внимание на то, как уменьшились обороты двигателя и мы замедлили ход. На сей раз бомба, как я понимаю, в машинном отделении?
— Нет. Если бы это было так, мы бы в госпитале услышали её взрыв.
— Вполне хватило бы и ручной гранаты.
— Вы всегда ждёте самого худшего, так же как и я, — сказал Маккиннон.
Он обнаружил Паттерсона и Джемисона в госпитале, в районе столовой.
Их сопровождал, к удивлению Маккиннона, Фергюсон, правда, это удивление длилось недолго.
— Как в машинном отделении? Все в порядке? — спросил Маккиннон.
— Да, — ответил Паттерсон. — На всякий случай сбавили скорость. А откуда вы узнали?
— Присутствующий здесь Фергюсон вместе с Керраном был в мастерской плотника, расположённой в самом дальнем конце судна. Так что место происшествия скорее всего где-то на носу, потому что ничто — ну, если, конечно, не считать землетрясения — не заставит Фергюсона поднять свою задницу с койки или что он там использует вместо неё.
— Я уже собирался лечь спать, как вдруг раздался взрыв. Керран его тоже слышал. Мы его не только слышали, но и почувствовали. Прямо под нами. Даже, скорее не взрыв, а внезапный шум, грохот. Какой-то металлический. Керран крикнул, что мы либо подорвались на мине, либо в нас попала торпеда. Я ему посоветовал не говорить чепухи, потому что, если б мы подорвались или если б в нас попала торпеда, от нас бы ничего не осталось и мы бы не смогли разговаривать. Поэтому я со всех ног помчался на корму, хотя быстро туда не добежишь: палуба превратилась в настоящий каток.
— Значит, вы думаете, — сказал Маккиннон, обращаясь к Паттерсону, — что корпус корабля повреждён?
— Я даже не знаю, что и думать, но если это действительно так, то чём тише мы идем, тем лучше. Повреждение в корпусе не будет увеличиваться. Конечно, слишком сбавлять скорость тоже нельзя, потому что мы тогда потеряем управление и нас начнет крутить и мотать, что только увеличит повреждение в корпусе. Надеюсь, у капитана Боуэна где-нибудь в каюте лежит план судна?
— Вот этого я не знаю. Думаю, что есть, но это сейчас не важно, тем более что, конструкция судна мне известна. Думаю, что и мистеру Джемисону тоже.
— О боже! Выходит, только я не знаю?
— Я этого не сказал, сэр. Дайте мне лучше объяснить это следующим образом. Я не могу допустить, чтобы старший механик ползал по днищу. Кроме того, вы должны оставаться наверху, сэр. Вдруг понадобится принять важное решение, а днище отнюдь не место для командующего офицера.
Паттерсон вздохнул.
— Я часто задаю себе вопрос, боцман, где проходит граница между здравым смыслом и дипломатией.
— Так вы думаете, боцман, всё дело в этом?
— Иного быть не может, сэр.
Джемисон и боцман, сопровождаемые Фергюсоном и Маккриммоном, находились в самом низу трюма, в передней его части, по левому борту, — там, где хранились запасы краски. Боцман, прикоснувшись рукой к водонепроницаемой переборке, сказал:
— Нормальная температура вверху, почти нормальная, а здесь, внизу, — холод, чуть ли не мороз. С обратной стороны — вода, сэр. Уровень воды, думаю, дюймов восемнадцать.
— Кстати, что касается цифр, — заметил Джемисон. — Мы находимся примерно на уровне ватерлинии. Ниже — балластный отсек.
— Ага, значит, там — балласт.
— А здесь — малярная мастерская. — Джемисон жестом показал на металлическую пластинку, кое-как приваренную к борту судна. — Старший механик никогда не доверял русским судоремонтникам, которых он называл просто «русскими плотниками».
— Это может быть, сэр. Правда, я ещё не знал ни одного русского, чтобы он оставлял часовую бомбу в трюме.
Русские судоремонтники действительно бывали на борту «Сан-Андреаса», который первоначально ходил под именем «Океанская красавица». Под этим названием, которое ему дали на американской верфи «Суда Свободы», — слово «океанский» обязательно включали в названия всех судов этой верфи, — корабль и был спущен на воду в Галифаксе, в Новой Шотландии. Отплыл он как грузовое судно, которое уже на самом деле было на три четверти переделано под госпитальное. Вооружение его сняли, погреб боеприпасов опустошили, переборки, за исключением самых существенных, убрали или проделали в них проходы; создали операционную, каюты для медицинского персонала и амбулаторию, снабдив её всем необходимым; получили медикаменты и медицинское оборудование; частично оснастили камбуз, в то время как работа над палатами, послеоперационной и столовыми так и не начиналась. Медицинский персонал, прибывший из Великобритании, был уже на борту.
Из Адмиралтейства поступило предписание немедленно присоединиться к конвою, следующему в северную Россию. Суда конвоя уже собирались в Галифаксе. Капитан Боуэн не отказался от приказа — отказ был равносилен подписанию себе смертного приговора, но он так сильно протестовал, что это было равносильно отказу. Чёрт побери, заявлял он, как же я могу отплыть в Россию, когда на борту полно гражданских лиц. Он имел в виду медицинский персонал, который насчитывал двенадцать человек.
Медицинский персонал, по мнению Боуэна, — это не совсем обычные гражданские лица. Доктор Сингх как-то сказал ему, что девяносто процентов медицинского персонала в вооружённых силах составляют гражданские лица, которые носят только другой тип униформы — белый.
Капитан Боуэн попытался прибегнуть к последнему средству защиты. Он заявил, что он не может взять на себя ответственность за жизнь женщин в военной зоне, намекая при этом на шесть человек из медицинского персонала. Доведенный до раздражения командующий конвоя вынужден был указать на три основных положения, которые Адмиралтейство довело до него. Тысячи женщин и детей, транспортированные как беженцы в США и Канаду, побывали в районах боевых действий. В текущем году, по сравнению с двумя предшествующими, потери немецких подводных лодок увеличились в четыре раза, в то время как потери торгового флота упали на восемьдесят процентов. Русские попросили, даже, скорее, потребовали, чтобы союзники вывезли как можно больше своих раненых из переполненных госпиталей в Архангельске. Капитан Боуэн капитулировал, и «Океанская красавица», загружённая запасами белой, красной и зеленой краски, но сохраняя пока что защитный серый цвет, отправилась в путь вместе с конвоем.
По дороге в северную Россию, что было вполне характерно для конвоев, следующих в этом направлении, ничего заслуживающего внимания не произошло. Дошли все торговые суда и корабли сопровождения. Произошли только два инцидента, и оба на борту «Океанской красавицы». Несколько к югу от острова Ян-Майен они увидели остановившийся старый эсминец, у которого полетел двигатель. Этот эскадренный миноносец входил в число кораблей, сопровождавших предшествующий конвой, и остановился, чтобы взять на борт людей с горящего грузового судна. Это случилось в 2.30 пополудни, сразу же после заката солнца, но спасательная операция была прервана воздушным налетом. Нападающего видно не было, зато он, похоже, прекрасно видел эсминец, контуры которого резко выделялись на фоне горящего судна. Позднее пришли к выводу, что нападавшим был разведывательный «кондор», ибо он не сбросил ни одной бомбы, а удовлетворился только тем, что обстрелял мостик из пулемёта. В результате радиорубка вышла из строя. Поэтому, когда у этого корабля полетели двигатели, ничего поделать было нельзя. Они оказались не в состоянии связаться с исчезающим вдали конвоем.
Три дня спустя, где-то в районе мыса Нордкап, они увидели столь же древний корвет «Королевский рыбак», который вообще непонятно каким образом оказался в таких широтах. Он остановился и настолько сильно погрузился в воду, что она уже заливала корму. На его борту было также несколько русских, которых сняли с русской подводной лодки, всплывшей в районе, где горела разлитая на поверхности моря нефть. Русские, большая часть из которых сильно обгорела, были помещены, естественно, на «Океанской красавице», команду же корвета отправили на эсминец. Корвет был потоплен выстрелом из пушки. Именно в этот момент «Океанская красавица» получила две пробоины: одну по левому борту, ниже ватерлинии, — там, где хранились краски, а вторую — в балластном отсеке. Что вызвало эти повреждения, так и не было установлено.
Конвой отправился в Архангельск, а «Океанская красавица.» получила предписание зайти в Мурманск, и капитан Боуэн, и командующий конвоем прекрасно понимали, что дальше следовать судно не в состоянии: оно несколько осело в головной части и кренилось на левый борт. Нормальных сухих доков в Мурманске не было, но русские — мастера импровизации.
Тяготы войны научили их этому. Они убрали плиты бетонного балласта, притопили корму, пока не обнажились пробоины в отсеке для красок и в балластном пространстве, после чего им понадобилось всего несколько часов; чтобы заделать пробоины.
В это же время на судне эффективно работала небольшая армия русских плотников, бригады которых трижды сменялись за каждые 24 часа. Они занимались госпитальным сектором, послеоперационной палатой, столовыми, камбузом и хранилищем медикаментов. Капитан Боуэн был поражён их отношением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43