Здешние же люди были одеты, как настоящие оборванцы, но гордились своими колбасами и салом, как римские синьоры гордятся вечерними туалетами.
Филиппо пил больше всех, во-первых, потому, что, как он нам сообщил, была годовщина его свадьбы, а во- вторых, он вообще был не дурак выпить; потом я часто видела в любое время, даже в девять часов утра, как у него блестят глаза и нос становится красным. В середине пирушки Филиппо, может быть, потому, что был уже пьян, вдруг пустился в откровенность.
— Послушайте, что я вам скажу,— заговорил он вдруг, держа стакан в руке,— война плоха только для дураков, а для умных — наоборот. Знаете, что я хочу написать в моем магазине над кассой? «Дураков здесь не водится». Так говорят в Неаполе, и у нас так говорят; и это чистая правда. Я не дурак и никогда им не
буду, потому что на этом свете есть только две категории людей: дураки и умные,— и все, кто это понимает, не хотят принадлежать к первой категории. Некоторые вещи надо знать и не давать обвести себя вокруг пальца. Дураки верят тому, что пишут газеты, платят налоги, идут воевать и даже умирают. Умные же... одним словом, умные делают наоборот —- вот и все. В наши времена дураки пропадают, а умные спасаются, дураки поневоле становятся еще глупее, чем обычно, а умным приходится быть еще умнее. Вы знаете пословицу: лучше живой осел, чем мертвый доктор; или еще другую: лучше яйцо сегодня, чем курица завтра; а вот и еще одна: только трусы сдерживают обещания. Я вам скажу больше: пришло такое время, когда в мире уже не будет места для дураков, никто не сможет позволить себе роскошь быть дураком, хотя бы даже на один день; надо быть умными, очень умными, умнейшими, потому что живем мы в опасные времена, попробуй дай кому- нибудь палец, сейчас же отхватят руку. Видите, что случилось с бедняжкой Муссолини, который думал только о маленькой войне во Франции, величиной с палец, а пришлось ему отдать всю руку, воюя против всего света, и теперь у него уже больше ничего нет, и ему поневоле приходится быть дураком, а ведь он всегда хотел быть умным. Поверьте мне, правительства приходят и уходят, они воюют между собой, сдирают с простых людей шкуру, а потом мирятся и делают все, что им угодно, но единственное, что имеет значение и никогда не меняется,— это торговые дела. Пусть придут немцы, англичане или русские, для нас, коммерсантов, единственным важным делом остается торговля, и если торговля идет хорошо, то все идет хорошо.
Эта речь, должно быть, стоила Филиппо неимоверных усилий, лоб и виски у него покрылись крупными каплями пота, он выпил залпом свой стакан и вытер лицо платком. Беженцы, группировавшиеся вокруг Филиппо, горячо одобрили его речь и льстили ему, да это и понятно, потому что все эти мошенники и подлизы ели за его счет.
— Да здравствует Филиппо! Да здравствует торговля! — закричал один из них.
Другой заметил, посмеиваясь:
— Ты можешь смело сказать, что торговля остается неизменной: столько событий произошло за последнее время, но торговля продолжается и твои дела по-прежнему идут хорошо. Разве не так, Филиппо?
Третий, с видом всезнайки, сказал удивленно:
— Пусть придут немцы или англичане, с этим я согласен, но ты не можешь серьезно хотеть, чтобы пришли русские, Филиппо.
— Это почему же? — спросил Филиппо, и мне показалось, что он уже настолько пьян, что ничего не понимает.
— Потому что русские не дадут тебе торговать, разве ты этого не знаешь, Филиппо? Русские больше всего на свете не любят торговцев.
— Идиоты,— тихо и задумчиво сказал Филиппо, наполняя опять свой стакан вином из бутыли и любовно смотря в него. Наконец, четвертый воскликнул:
— Ты великий человек, Филиппо, и ты прав, дураков здесь нет, это чистая правда.
Искренность, с которой была произнесена эта фраза, заставила всех расхохотаться, но вдруг сын Филиппо вскочил с места и сказал, нахмурившись: — Все здесь умны, кроме меня, я один дурак.— Все внезапно замолчали и смотрели с недоумением друг на друга, а он после небольшой паузы продолжал: —А так как дуракам не место в компании умных, извините меня, я пойду пройдусь.
Сказав это, он, не обращая внимания на крики: — Почему ты обижаешься? Никто никогда не считал тебя дураком,— отодвинул стул и медленно пошел вдоль мачеры.
Все смотрели ему вслед, но Филиппо был слишком пьян, чтобы обидеться. Он поднял стакан и, глядя вслед удаляющемуся сыну, сказал:
— За твое здоровье... в каждой семье должен быть по крайней мере хоть один дурак, это дела не испортит.
Все рассмеялись, что отец, считающий себя очень умным, пьет за здоровье сына, назвавшегося дураком; смех еще усилился, когда Филиппо, повысив голос, закричал:
— Ты можешь строить из себя дурака, потому что у нас в доме мне приходится быть умным.
Кто-то заметил:
— Именно так: Филиппо работает, наживает деньги, а сын его проводит время, читая книги и воображая из себя невесть что.
Но Филиппо, гордившийся в глубине души своим сыном, который так мало походил на него и был таким образованным, отстранил стакан и сказал, помолчав немного:
— Имейте в виду, что мой сын, по правде говоря, идеалист... ну а что значит в настоящее время быть идеалистом? Это значит быть дураком. Его вины в этом нет, обстоятельства принуждают его к этому, но все- таки он дурак.
Солнце начало клониться к горизонту и скоро спряталось за горами, все встали из-за стола и разошлись в разные стороны: мужчины пошли к Филиппо играть в карты, крестьяне принялись опять за свою работу, женщины стали убирать со стола. Мы перемыли посуду в тазу возле колодца, собрали все тарелки, и я понесла их в средний домик, где Филиппо с семьей занимал комнату. Это был двухэтажный домик, на второй этаж вела наружная боковая лестница. Войдя в комнату, я с удивлением оглянулась вокруг: Филиппо и его друзья сидели в шляпах посреди комнаты на полу и играли в карты. В комнате не было никакой мебели, но в углах я заметила свернутые матрацы и множество мешков. Мешков было очень много, надо признаться, что в отношении запасов по крайней мере Филиппо поступил как умный человек. Здесь были мешки с пшеничной мукой, покрытые белой пылью, мешки с кукурузной мукой, покрытые желтой пылью, в мешках меньшего размера, очевидно, были фасоль, горох, чечевица. Там же было сложено много консервных банок, особенно много было томатных консервов; на окне висели два окорока, а на мешках лежало два круга сыра. Я заметила также несколько покрытых бумагой горшков со смальцем, бутыли оливкового масла и вина, а с потолка свисали гирлянды домашних сосисок. Одним словом, это была хорошая продуктовая база, и как бы плохо ни обернулось дело, но, имея муку, жиры, томат, можно всегда приготовить себе тарелку лапши с томатным соусом. Как я уже сказала, Филиппо и его друзья играли в карты, сидя посреди комнаты, а его жена и дочь, полуголые, обалдевшие от жары и съеденной пищи, лежали на одном матраце. Увидев меня, Филиппо сказал, не отрываясь от игры:
— Посмотри, как мы здесь хорошо устроились, Чезира? Попроси у Париде, чтобы он показал тебе вашу комнатку... Увидишь, что вам там будет хорошо, как в папском дворце.
Я ничего не ответила, поставила тарелки на пол и вышла, чтобы отыскать Париде и договориться с ним насчет комнаты.
Париде колол дрова около шалаша; я попросила, чтобы он показал мне комнатку, в которой мы будем жить. Он поставил ногу, на которой был надет чулок с кожаной подошвой, так называемая «чоча», на чурбан и, не выпуская топора из рук, слушал меня, посматривая из- под полей своей черной шапчонки. Когда я кончила, он сказал:
— Хоть Томмазино и распорядился, как хозяин, но настоящий хозяин здесь я... Сначала я согласился, но потом передумал: комнату эту я тебе отдать не могу... там стоит ткацкий станок, на котором Луиза работает целый день... Что вы будете делать, когда она там работает? Не можете же вы целый день бродить по полям.
Я поняла, что он, как истый крестьянин, не доверял мне; тогда я вытащила из кармана бумажку в пятьсот лир и протянула ему эти деньги со словами:
— Ты боишься, что мы тебе не заплатим? Вот тебе пятьсот лир, спрячь их у себя, а перед отъездом мы с тобой посчитаем, сколько мы тебе должны.
Париде, онемев от удивления, молча взял деньги; мне хочется описать вам, как он это сделал, потому что обращение крестьян, живущих в горах, с деньгами показывает склад их ума вообще. Париде взял бумажку обеими руками, поднес ее к животу и долго с мрачным и недоверчивым видом рассматривал ее и крутил во все стороны, как будто это был никогда не виданный им предмет. Позже я часто наблюдала, как он повторял тот же жест всякий раз, когда держал в руках деньги. Я поняла тогда, что крестьяне здешних мест никогда не видят денег — все, что им нужно, они делают для себя сами, включая одежду; деньги они получают только за вязанки хвороста, которые носят зимой с гор в долину и продают в городе; поэтому деньги для них — это редкая и драгоценная вещь, это больше, чем деньги, это почти божество. Мне пришлось долгое время прожить в горах среди крестьян, и я убедилась, что они совсем не религиозны, даже не суеверны, и самое главное в жизни для них — это деньги, во-первых, потому, что денег у них никогда не бывает, они их даже никогда не видят, а во-вторых, потому, что при помощи денег они могут получить все хорошие вещи, во всяком случае, они так считают, и я, как лавочница, должна согласиться с ними.
Вдоволь насмотревшись на деньги, Париде сказал мне:
— Ну что ж, если тебе не мешает шум ткацкого станка, занимай комнату,— и с этими словами он повел меня к последнему домику налево, лепившемуся, как и все остальные, у отвесного склона горы. Рядом с этим двухэтажным домиком была маленькая пристройка с черепичной крышей, задней стеной которой служила поддерживающая верхнюю мачеру каменная стенка, а в передней стене была дверь и окно без рам и стекол.
Мы вошли в комнату, и я увидела, что половину ее, как мне и сказал Париде, занимал ткацкий станок старого образца, сделанный целиком из дерева. В другой половине комнаты стояла кровать, представлявшая собой доски, положенные на железные козлы, а на досках лежал мешок из тонкой материи, набитый сухими кукурузными листьями. Потолок был покатый и такой низкий, что приходилось нагибать голову, стены были покрыты паутиной и плесенью (одной из стен служила голая скала). Я опустила глаза: внизу не было ни плиток, ни камня — пол земляной, как в хлеву. Париде сказал, почесывая голову:
— Это вот и есть комната... Смотрите сами, сможете вы здесь устроиться.
Розетта, вошедшая вслед за мной, сказала испуганным голосом:
— Мы должны будем здесь спать, мама?
Но я тут же прикрикнула на нее:
— На безрыбье и рак рыба,— и спросила, обернувшись к Париде:—У нас нет простынь, вы можете их нам дать?
Из-за этого пришлось поспорить, Париде не хотел давать нам простынь, говоря, что они из приданого его жены, и согласился только тогда, когда я заверила его, что буду платить за них отдельно. Одеяла у него не нашлось, но он обещал дать нам свой черный плащ, за пользование которым мы, конечно, тоже должны были платить ему. Мне пришлось торговаться с ним из- за каждой вещи; таким образом, мы получили медный кувшин для воды, полотенца, посуду, даже стул, на котором могли по крайней мере сидеть по очереди. Все это мне пришлось буквально вырывать у него зубами, и за пользование каждой из вещей я обязалась платить ему определенную сумму. Наконец я спросила его, где мы можем готовить себе еду, и он ответил, что готовить мы можем там же, где и они.
— Ну что ж, посмотрим эту кухню, чтобы хоть иметь о ней представление,— сказала я ему.
Кухня находилась в шалаше, расположенном немного ниже, на следующей под нами мачере. Стены шалаша были сложены из голых камней, соломенная крыша напоминала перевернутую вверх килем лодку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Филиппо пил больше всех, во-первых, потому, что, как он нам сообщил, была годовщина его свадьбы, а во- вторых, он вообще был не дурак выпить; потом я часто видела в любое время, даже в девять часов утра, как у него блестят глаза и нос становится красным. В середине пирушки Филиппо, может быть, потому, что был уже пьян, вдруг пустился в откровенность.
— Послушайте, что я вам скажу,— заговорил он вдруг, держа стакан в руке,— война плоха только для дураков, а для умных — наоборот. Знаете, что я хочу написать в моем магазине над кассой? «Дураков здесь не водится». Так говорят в Неаполе, и у нас так говорят; и это чистая правда. Я не дурак и никогда им не
буду, потому что на этом свете есть только две категории людей: дураки и умные,— и все, кто это понимает, не хотят принадлежать к первой категории. Некоторые вещи надо знать и не давать обвести себя вокруг пальца. Дураки верят тому, что пишут газеты, платят налоги, идут воевать и даже умирают. Умные же... одним словом, умные делают наоборот —- вот и все. В наши времена дураки пропадают, а умные спасаются, дураки поневоле становятся еще глупее, чем обычно, а умным приходится быть еще умнее. Вы знаете пословицу: лучше живой осел, чем мертвый доктор; или еще другую: лучше яйцо сегодня, чем курица завтра; а вот и еще одна: только трусы сдерживают обещания. Я вам скажу больше: пришло такое время, когда в мире уже не будет места для дураков, никто не сможет позволить себе роскошь быть дураком, хотя бы даже на один день; надо быть умными, очень умными, умнейшими, потому что живем мы в опасные времена, попробуй дай кому- нибудь палец, сейчас же отхватят руку. Видите, что случилось с бедняжкой Муссолини, который думал только о маленькой войне во Франции, величиной с палец, а пришлось ему отдать всю руку, воюя против всего света, и теперь у него уже больше ничего нет, и ему поневоле приходится быть дураком, а ведь он всегда хотел быть умным. Поверьте мне, правительства приходят и уходят, они воюют между собой, сдирают с простых людей шкуру, а потом мирятся и делают все, что им угодно, но единственное, что имеет значение и никогда не меняется,— это торговые дела. Пусть придут немцы, англичане или русские, для нас, коммерсантов, единственным важным делом остается торговля, и если торговля идет хорошо, то все идет хорошо.
Эта речь, должно быть, стоила Филиппо неимоверных усилий, лоб и виски у него покрылись крупными каплями пота, он выпил залпом свой стакан и вытер лицо платком. Беженцы, группировавшиеся вокруг Филиппо, горячо одобрили его речь и льстили ему, да это и понятно, потому что все эти мошенники и подлизы ели за его счет.
— Да здравствует Филиппо! Да здравствует торговля! — закричал один из них.
Другой заметил, посмеиваясь:
— Ты можешь смело сказать, что торговля остается неизменной: столько событий произошло за последнее время, но торговля продолжается и твои дела по-прежнему идут хорошо. Разве не так, Филиппо?
Третий, с видом всезнайки, сказал удивленно:
— Пусть придут немцы или англичане, с этим я согласен, но ты не можешь серьезно хотеть, чтобы пришли русские, Филиппо.
— Это почему же? — спросил Филиппо, и мне показалось, что он уже настолько пьян, что ничего не понимает.
— Потому что русские не дадут тебе торговать, разве ты этого не знаешь, Филиппо? Русские больше всего на свете не любят торговцев.
— Идиоты,— тихо и задумчиво сказал Филиппо, наполняя опять свой стакан вином из бутыли и любовно смотря в него. Наконец, четвертый воскликнул:
— Ты великий человек, Филиппо, и ты прав, дураков здесь нет, это чистая правда.
Искренность, с которой была произнесена эта фраза, заставила всех расхохотаться, но вдруг сын Филиппо вскочил с места и сказал, нахмурившись: — Все здесь умны, кроме меня, я один дурак.— Все внезапно замолчали и смотрели с недоумением друг на друга, а он после небольшой паузы продолжал: —А так как дуракам не место в компании умных, извините меня, я пойду пройдусь.
Сказав это, он, не обращая внимания на крики: — Почему ты обижаешься? Никто никогда не считал тебя дураком,— отодвинул стул и медленно пошел вдоль мачеры.
Все смотрели ему вслед, но Филиппо был слишком пьян, чтобы обидеться. Он поднял стакан и, глядя вслед удаляющемуся сыну, сказал:
— За твое здоровье... в каждой семье должен быть по крайней мере хоть один дурак, это дела не испортит.
Все рассмеялись, что отец, считающий себя очень умным, пьет за здоровье сына, назвавшегося дураком; смех еще усилился, когда Филиппо, повысив голос, закричал:
— Ты можешь строить из себя дурака, потому что у нас в доме мне приходится быть умным.
Кто-то заметил:
— Именно так: Филиппо работает, наживает деньги, а сын его проводит время, читая книги и воображая из себя невесть что.
Но Филиппо, гордившийся в глубине души своим сыном, который так мало походил на него и был таким образованным, отстранил стакан и сказал, помолчав немного:
— Имейте в виду, что мой сын, по правде говоря, идеалист... ну а что значит в настоящее время быть идеалистом? Это значит быть дураком. Его вины в этом нет, обстоятельства принуждают его к этому, но все- таки он дурак.
Солнце начало клониться к горизонту и скоро спряталось за горами, все встали из-за стола и разошлись в разные стороны: мужчины пошли к Филиппо играть в карты, крестьяне принялись опять за свою работу, женщины стали убирать со стола. Мы перемыли посуду в тазу возле колодца, собрали все тарелки, и я понесла их в средний домик, где Филиппо с семьей занимал комнату. Это был двухэтажный домик, на второй этаж вела наружная боковая лестница. Войдя в комнату, я с удивлением оглянулась вокруг: Филиппо и его друзья сидели в шляпах посреди комнаты на полу и играли в карты. В комнате не было никакой мебели, но в углах я заметила свернутые матрацы и множество мешков. Мешков было очень много, надо признаться, что в отношении запасов по крайней мере Филиппо поступил как умный человек. Здесь были мешки с пшеничной мукой, покрытые белой пылью, мешки с кукурузной мукой, покрытые желтой пылью, в мешках меньшего размера, очевидно, были фасоль, горох, чечевица. Там же было сложено много консервных банок, особенно много было томатных консервов; на окне висели два окорока, а на мешках лежало два круга сыра. Я заметила также несколько покрытых бумагой горшков со смальцем, бутыли оливкового масла и вина, а с потолка свисали гирлянды домашних сосисок. Одним словом, это была хорошая продуктовая база, и как бы плохо ни обернулось дело, но, имея муку, жиры, томат, можно всегда приготовить себе тарелку лапши с томатным соусом. Как я уже сказала, Филиппо и его друзья играли в карты, сидя посреди комнаты, а его жена и дочь, полуголые, обалдевшие от жары и съеденной пищи, лежали на одном матраце. Увидев меня, Филиппо сказал, не отрываясь от игры:
— Посмотри, как мы здесь хорошо устроились, Чезира? Попроси у Париде, чтобы он показал тебе вашу комнатку... Увидишь, что вам там будет хорошо, как в папском дворце.
Я ничего не ответила, поставила тарелки на пол и вышла, чтобы отыскать Париде и договориться с ним насчет комнаты.
Париде колол дрова около шалаша; я попросила, чтобы он показал мне комнатку, в которой мы будем жить. Он поставил ногу, на которой был надет чулок с кожаной подошвой, так называемая «чоча», на чурбан и, не выпуская топора из рук, слушал меня, посматривая из- под полей своей черной шапчонки. Когда я кончила, он сказал:
— Хоть Томмазино и распорядился, как хозяин, но настоящий хозяин здесь я... Сначала я согласился, но потом передумал: комнату эту я тебе отдать не могу... там стоит ткацкий станок, на котором Луиза работает целый день... Что вы будете делать, когда она там работает? Не можете же вы целый день бродить по полям.
Я поняла, что он, как истый крестьянин, не доверял мне; тогда я вытащила из кармана бумажку в пятьсот лир и протянула ему эти деньги со словами:
— Ты боишься, что мы тебе не заплатим? Вот тебе пятьсот лир, спрячь их у себя, а перед отъездом мы с тобой посчитаем, сколько мы тебе должны.
Париде, онемев от удивления, молча взял деньги; мне хочется описать вам, как он это сделал, потому что обращение крестьян, живущих в горах, с деньгами показывает склад их ума вообще. Париде взял бумажку обеими руками, поднес ее к животу и долго с мрачным и недоверчивым видом рассматривал ее и крутил во все стороны, как будто это был никогда не виданный им предмет. Позже я часто наблюдала, как он повторял тот же жест всякий раз, когда держал в руках деньги. Я поняла тогда, что крестьяне здешних мест никогда не видят денег — все, что им нужно, они делают для себя сами, включая одежду; деньги они получают только за вязанки хвороста, которые носят зимой с гор в долину и продают в городе; поэтому деньги для них — это редкая и драгоценная вещь, это больше, чем деньги, это почти божество. Мне пришлось долгое время прожить в горах среди крестьян, и я убедилась, что они совсем не религиозны, даже не суеверны, и самое главное в жизни для них — это деньги, во-первых, потому, что денег у них никогда не бывает, они их даже никогда не видят, а во-вторых, потому, что при помощи денег они могут получить все хорошие вещи, во всяком случае, они так считают, и я, как лавочница, должна согласиться с ними.
Вдоволь насмотревшись на деньги, Париде сказал мне:
— Ну что ж, если тебе не мешает шум ткацкого станка, занимай комнату,— и с этими словами он повел меня к последнему домику налево, лепившемуся, как и все остальные, у отвесного склона горы. Рядом с этим двухэтажным домиком была маленькая пристройка с черепичной крышей, задней стеной которой служила поддерживающая верхнюю мачеру каменная стенка, а в передней стене была дверь и окно без рам и стекол.
Мы вошли в комнату, и я увидела, что половину ее, как мне и сказал Париде, занимал ткацкий станок старого образца, сделанный целиком из дерева. В другой половине комнаты стояла кровать, представлявшая собой доски, положенные на железные козлы, а на досках лежал мешок из тонкой материи, набитый сухими кукурузными листьями. Потолок был покатый и такой низкий, что приходилось нагибать голову, стены были покрыты паутиной и плесенью (одной из стен служила голая скала). Я опустила глаза: внизу не было ни плиток, ни камня — пол земляной, как в хлеву. Париде сказал, почесывая голову:
— Это вот и есть комната... Смотрите сами, сможете вы здесь устроиться.
Розетта, вошедшая вслед за мной, сказала испуганным голосом:
— Мы должны будем здесь спать, мама?
Но я тут же прикрикнула на нее:
— На безрыбье и рак рыба,— и спросила, обернувшись к Париде:—У нас нет простынь, вы можете их нам дать?
Из-за этого пришлось поспорить, Париде не хотел давать нам простынь, говоря, что они из приданого его жены, и согласился только тогда, когда я заверила его, что буду платить за них отдельно. Одеяла у него не нашлось, но он обещал дать нам свой черный плащ, за пользование которым мы, конечно, тоже должны были платить ему. Мне пришлось торговаться с ним из- за каждой вещи; таким образом, мы получили медный кувшин для воды, полотенца, посуду, даже стул, на котором могли по крайней мере сидеть по очереди. Все это мне пришлось буквально вырывать у него зубами, и за пользование каждой из вещей я обязалась платить ему определенную сумму. Наконец я спросила его, где мы можем готовить себе еду, и он ответил, что готовить мы можем там же, где и они.
— Ну что ж, посмотрим эту кухню, чтобы хоть иметь о ней представление,— сказала я ему.
Кухня находилась в шалаше, расположенном немного ниже, на следующей под нами мачере. Стены шалаша были сложены из голых камней, соломенная крыша напоминала перевернутую вверх килем лодку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57