Еще поставила на стол бутылку красного вина хорошего качества. Было видно, что адвокат и его мать сделали все возможное, чтобы угостить как следует этого немецкого юнца, который расположился со своей батареей около них и перед которым им приходилось заискивать. Но у лейтенанта был плохой характер, потому что он сразу показал на хлеб и сказал:
— Разрешите спросить у вас, синьор адвокат, где вам удалось достать этот хлеб?
Адвокат, нахохлившийся, как будто у него была высокая температура, ответил неуверенным и шутливым голосом:
— Мы получили его в подарок... один солдат подарил нам этот хлеб, а мы подарили ему кое-что другое... известно, во время войны...
— Значит, обменом занимаетесь,— безжалостно сказал немец.— Это запрещено... А кто был этот солдат?
— Ну уж нет, лейтенант, можно признаться в грехе, но нельзя называть согрешившего... Попробуйте лучше этой ветчины, она не немецкая, а собственного производства.
Лейтенант ничего не прибавил и принялся молча есть ветчину.
Оставив в покое адвоката, лейтенант перенес свое внимание на Микеле, спросив его без всяких предисловий, какая у него профессия; Микеле, не колеблясь, ответил, что он школьный учитель.
— Что преподаете?
— Итальянскую литературу.
К удивлению адвоката, лейтенант спокойно заявил:
— Я знаком с вашей литературой... я даже перевел на немецкий язык один итальянский роман.
— Какой?
Лейтенант назвал имя автора и заглавие книги; я не запомнила ни того, ни другого. Я заметила, что Микеле, не обращавший до того внимания на лейтенанта, казался теперь заинтересованным, а адвокат, видя, что лейтенант разговаривает с Микеле уважительно, как с равным, тоже изменил свое поведение и был как будто даже доволен, что Микеле сидел с ним за одним столом. Он сказал лейтенанту:
— Наш Феста — ученый человек, известный ученый,— при этом он хлопнул Микеле по плечу.
Но лейтенант, считавший делом чести не обращать никакого внимания на адвоката, хотя тот был здесь хозяином и пригласил его на обед, продолжал, обращаясь к Микеле:
— Я жил два года в Риме, где и учился вашему языку... я занимаюсь философией.
Адвокат, пытаясь принять участие в разговоре, сказал шутливо:
— Тогда вы поймете, почему мы, итальянцы, воспринимаем философски все то, что происходит с нами в эти времена... да, именно по-философски...
Но лейтенант даже не посмотрел на него, а продолжал оживленный разговор с Микеле, сыпал именами писателей и названиями книг; было видно, что он хорошо знаком с литературой, от меня не ускользнуло, что постепенно, неохотно и скупо, но все же Микеле поддается чувству если не уважения, то по крайней мере любопытства. Некоторое время разговор шел о литературе, потом, не знаю как, перешел на войну: чем является война для литератора и философа; лейтенант, заметив, что война дает ценный, совершенно необходимый опыт, вдруг произнес следующую фразу:
— Но самое новое для меня эстетическое чувство (он именно так и сказал «эстетическое», я тогда даже не поняла этого слова, но вся фраза запечатлелась у меня в памяти, как будто мне выжгли ее раскаленным железом) я испытал во время войны на Балканах, и знаете каким образом, синьор профессор? Очищая пещеру, полную неприятельских солдат, огнеметом.
Услышав эту фразу, мы все четверо: Розетта, я, адвокат и его мать — остолбенели. Позже я подумала, что лейтенант просто хвастался, что он никогда не делал этого, что это была неправда: он выпил несколько стаканов вина, лицо у него раскраснелось, глаза стали масляными, но тогда сердце у меня оторвалось, и я вся по
холодела. Я взглянула на присутствующих. Розетта сидела, опустив глаза; мать адвоката нервно поправляла складку на скатерти; адвокат, как черепаха, втянул голову в поднятый воротник. Только Микеле смотрел широко открытыми глазами на лейтенанта. Он сказал:
— Интересно, нечего сказать, интересно... но еще более новым и интересным, думаю, бывает ощущение летчика, сбрасывающего бомбы на деревню и видящего, пролетая, что на месте домиков остались лишь пыли и щебня.
Лейтенант был не так глуп, чтобы не заметить иронии в словах Микеле. Помолчав немного, он сказал:
— Война дает человеку ничем не заменимый опыт, без которого человек не является человеком... Кстати, синьор профессор, каким образом вы находитесь здесь, а не на фронте?
Микеле спросил:
— На каком фронте?
Как ни странно, лейтенант промолчал, посмотрел враждебно на Микеле и уткнулся в свою тарелку.
Но лейтенант не успокоился, было совершенно очевидно, что он чувствовал если не прямую враждебность, то, во всяком случае, недружелюбие окружающих. Он оставил в покое Микеле, показавшегося ему недостаточно запуганным, и опять переключился на адвоката.
— Дорогой синьор адвокат,— сказал он вдруг, указывая на стол,— вы здесь утопаете в изобилии, в то время как все вокруг умирают с голоду... Откуда вы достали столько вкусных вещей?
Адвокат обменялся значительным взглядом с матерью, при этом во взгляде матери был страх, а во взгляде адвоката — спокойствие. Адвокат ответил:
— Я вас уверяю, что в другие дни мы не едим таких вещей... Мы приготовили этот обед специально для вас.
Лейтенант помолчал несколько минут, потом опять спросил:
— Вы владеете землей в этой долине, не так ли?
— Некоторым образом так.
— То есть как, некоторым образом? Мне говорили, что вам принадлежит половина этой долины.
— О нет, дорогой лейтенант, тот, кто сказал такую вещь, лгун или завистник, а может быть, и то, и другое... У меня здесь есть несколько садов... мы называем садами эти красивые апельсиновые рощи.
— Я слыхал, что эти так называемые сады дают большой доход... Вы богатый человек, адвокат.
— Ну уж, синьор лейтенант, не так, чтобы очень... но на жизнь хватает.
— А вы знаете, как живут ваши крестьяне здесь, в окрестностях?
Адвокат уже понял, куда клонит лейтенант, и ответил с достоинством:
— Хорошо живут... в этой долине крестьяне живут лучше, чем где бы то ни было.
Лейтенант как раз отрезал себе кусок курицы; уставив острие ножа на адвоката, он сказал:
— Если эти крестьяне живут хорошо, то как же живут те, кто живет плохо? Я видел, как живут ваши крестьяне. Живут, как скотина: дома их похожи на хлев; питаются тоже, как скотина, и одеваются в лохмотья. Немецкие крестьяне живут иначе. Нам, немцам, было бы стыдно, если бы наши крестьяне жили, как ваши.
Адвокат, уступая умоляющим взглядам матери, которые, казалось, говорили ему: «Не поддавайся на провокацию, молчи!» — пожал плечами и ничего не ответил. Но лейтенант продолжал настаивать:
— Что вы скажете на это, дорогой адвокат, что вы ответите мне?
Адвокату пришлось ответить на этот раз:
— Они сами хотят так жить, я вас уверяю, лейтенант... вы их не знаете.
Но лейтенант возразил резко:
— Нет, это вы, землевладельцы, хотите, чтобы крестьяне жили таким образом. Все зависит от этого,— он дотронулся до своей головы,— от головы. Вы — голова Италии, и вы виноваты в том, что крестьяне живут, как скотина.
Адвокат, казалось, был страшно напуган, но принуждал себя есть и глотал куски, делая при этом такие движения шеей, как делает петух, торопящийся проглотить что-нибудь. Лицо матери приняло отчаянное выражение, и я увидела, что она потихоньку сложила под
столом руки для молитвы и молилась, прося защиты у бога. Лейтенант продолжал:
— Раньше я знал только несколько итальянских городов, самых красивых, а в этих городах знал одни лишь памятники. Но теперь благодаря войне я хорошо изучил вашу страну, пройдя ее всю вдоль и поперек. И вот что я вам скажу, уважаемый адвокат: в вашей стране классовые различия просто скандальны.
Адвокат промолчал, только пожал плечами, как бы желая этим сказать: «А я-то тут при чем?» Лейтенант заметил это и возмутился:
— Нет, дорогой синьор, это касается вас, как и всех прочих интеллигентов — адвокатов, инженеров, врачей, профессоров. Мы, например, немцы, были возмущены разницей, существующей между итальянскими солдатами и офицерами: офицеры покрыты галунами, одеты в мундиры из специальной материи, едят особую пищу, все для них готовится отдельно, во всем у них привилегии. Солдаты же одеты в лохмотья и питаются, как животные, и обращаются с ними, как со скотом. Что вы скажете на это, синьор адвокат?
На этот раз адвокат ответил:
— Я скажу, что это, может быть, и так. Я сам первый сожалею об этом. Но что я могу один сделать?
А тот придирчиво:
— Нет, дорогой синьор, вы не должны говорить так. Это касается вас лично. Если бы вы и вам подобные действительно захотели, чтобы положение изменилось, то оно изменилось бы. Вы знаете, почему Италия проиграла войну и почему мы, немцы, должны жертвовать своими драгоценными солдатами, посылая их на итальянский фронт? Это случилось именно из-за разницы между солдатами и офицерами, между народом и вами, синьорами из господствующего класса. Итальянские солдаты не хотят воевать, потому что считают, что это ваша, а не их война, и, отказываясь воевать, они показывают свою враждебность к вам. Что вы скажете на это, уважаемый адвокат?
Теперь уже лейтенант так раздразнил адвоката, что тот забыл о всякой осторожности и сказал:
— Это правда: народ не хотел войны. Но я тоже не хотел ее. Нас принудило к этой войне фашистское правительство. А фашистское правительство я никогда не считал своим правительством, в этом вы можете быть уверены.
На что тот, подымая голос:
— Нет, дорогой синьор, это было бы слишком удобно: это правительство — ваше правительство.
— Мое правительство? Вы изволите шутить, лейтенант?
Тут мать вмешалась в их спор:
— Франческо, ради бога... прошу тебя.
Лейтенант продолжал настаивать:
— Да, это ваше правительство; хотите я вам докажу это?
— Как вы можете это доказать?
— Я все знаю о вас, дорогой синьор, знаю, например, что вы антифашист, либерал. Но в этой долине вы водитесь не с крестьянами или рабочими, здесь вы водитесь с секретарем фашистской организации... что вы скажете на это?
Адвокат опять пожал плечами.
— Прежде всего я не антифашист и не либерал, я не занимаюсь политикой и не вмешиваюсь в чужие дела. И при чем здесь секретарь фашистской организации ? Я учился с ним вместе еще в школе, мы даже дальние родственники: моя сестра вышла замуж за его двоюродного брата... вы, немцы, таких вещей не понимаете... и вы недостаточно знаете Италию.
— Нет, дорогой синьор, это доказательство, и хорошее доказательство... Вы все — фашисты и антифашисты — связаны друг с другом, потому что вы все принадлежите к одному классу, и это правительство — ваше правительство, фашистов и антифашистов, всех вместе, потому что это правительство вашего класса... Именно так, дорогой синьор, это факты, и они говорят за себя, все же остальное— болтовня.
Лоб адвоката покрылся крупными каплями пота, хотя в домике было холодно; мать, не зная, что делать, поднялась с места и ушла в кухню, сказав дрожащим голосом:
— Пойду приготовлю кофе покрепче.
Лейтенант тем временем продолжал:
— Я не похож на большинство моих земляков, которые ведут себя очень глупо по отношению к вам, итальянцам... они любят Италию, потому что здесь много красивых памятников и самые красивые в мире пейзажи... или находят какого-нибудь итальянца, умеющего говорить по-немецки, и чувствуют себя растроганными, слыша родной язык... или когда их угощают хорошим обедом, таким, каким вы сегодня угощаете меня, и они становятся с хозяином друзьями-собутыльниками. Я не похож на этих глупых и наивных людей. Я вижу вещи, как они есть, и говорю их прямо в лицо, дорогой синьор.
Тогда внезапно, сама не знаю почему, может из жалости к этому несчастному адвокату, я сказала, почти не думая о том, что говорю:
— Вы знаете, почему адвокат пригласил вас на этот обед?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
— Разрешите спросить у вас, синьор адвокат, где вам удалось достать этот хлеб?
Адвокат, нахохлившийся, как будто у него была высокая температура, ответил неуверенным и шутливым голосом:
— Мы получили его в подарок... один солдат подарил нам этот хлеб, а мы подарили ему кое-что другое... известно, во время войны...
— Значит, обменом занимаетесь,— безжалостно сказал немец.— Это запрещено... А кто был этот солдат?
— Ну уж нет, лейтенант, можно признаться в грехе, но нельзя называть согрешившего... Попробуйте лучше этой ветчины, она не немецкая, а собственного производства.
Лейтенант ничего не прибавил и принялся молча есть ветчину.
Оставив в покое адвоката, лейтенант перенес свое внимание на Микеле, спросив его без всяких предисловий, какая у него профессия; Микеле, не колеблясь, ответил, что он школьный учитель.
— Что преподаете?
— Итальянскую литературу.
К удивлению адвоката, лейтенант спокойно заявил:
— Я знаком с вашей литературой... я даже перевел на немецкий язык один итальянский роман.
— Какой?
Лейтенант назвал имя автора и заглавие книги; я не запомнила ни того, ни другого. Я заметила, что Микеле, не обращавший до того внимания на лейтенанта, казался теперь заинтересованным, а адвокат, видя, что лейтенант разговаривает с Микеле уважительно, как с равным, тоже изменил свое поведение и был как будто даже доволен, что Микеле сидел с ним за одним столом. Он сказал лейтенанту:
— Наш Феста — ученый человек, известный ученый,— при этом он хлопнул Микеле по плечу.
Но лейтенант, считавший делом чести не обращать никакого внимания на адвоката, хотя тот был здесь хозяином и пригласил его на обед, продолжал, обращаясь к Микеле:
— Я жил два года в Риме, где и учился вашему языку... я занимаюсь философией.
Адвокат, пытаясь принять участие в разговоре, сказал шутливо:
— Тогда вы поймете, почему мы, итальянцы, воспринимаем философски все то, что происходит с нами в эти времена... да, именно по-философски...
Но лейтенант даже не посмотрел на него, а продолжал оживленный разговор с Микеле, сыпал именами писателей и названиями книг; было видно, что он хорошо знаком с литературой, от меня не ускользнуло, что постепенно, неохотно и скупо, но все же Микеле поддается чувству если не уважения, то по крайней мере любопытства. Некоторое время разговор шел о литературе, потом, не знаю как, перешел на войну: чем является война для литератора и философа; лейтенант, заметив, что война дает ценный, совершенно необходимый опыт, вдруг произнес следующую фразу:
— Но самое новое для меня эстетическое чувство (он именно так и сказал «эстетическое», я тогда даже не поняла этого слова, но вся фраза запечатлелась у меня в памяти, как будто мне выжгли ее раскаленным железом) я испытал во время войны на Балканах, и знаете каким образом, синьор профессор? Очищая пещеру, полную неприятельских солдат, огнеметом.
Услышав эту фразу, мы все четверо: Розетта, я, адвокат и его мать — остолбенели. Позже я подумала, что лейтенант просто хвастался, что он никогда не делал этого, что это была неправда: он выпил несколько стаканов вина, лицо у него раскраснелось, глаза стали масляными, но тогда сердце у меня оторвалось, и я вся по
холодела. Я взглянула на присутствующих. Розетта сидела, опустив глаза; мать адвоката нервно поправляла складку на скатерти; адвокат, как черепаха, втянул голову в поднятый воротник. Только Микеле смотрел широко открытыми глазами на лейтенанта. Он сказал:
— Интересно, нечего сказать, интересно... но еще более новым и интересным, думаю, бывает ощущение летчика, сбрасывающего бомбы на деревню и видящего, пролетая, что на месте домиков остались лишь пыли и щебня.
Лейтенант был не так глуп, чтобы не заметить иронии в словах Микеле. Помолчав немного, он сказал:
— Война дает человеку ничем не заменимый опыт, без которого человек не является человеком... Кстати, синьор профессор, каким образом вы находитесь здесь, а не на фронте?
Микеле спросил:
— На каком фронте?
Как ни странно, лейтенант промолчал, посмотрел враждебно на Микеле и уткнулся в свою тарелку.
Но лейтенант не успокоился, было совершенно очевидно, что он чувствовал если не прямую враждебность, то, во всяком случае, недружелюбие окружающих. Он оставил в покое Микеле, показавшегося ему недостаточно запуганным, и опять переключился на адвоката.
— Дорогой синьор адвокат,— сказал он вдруг, указывая на стол,— вы здесь утопаете в изобилии, в то время как все вокруг умирают с голоду... Откуда вы достали столько вкусных вещей?
Адвокат обменялся значительным взглядом с матерью, при этом во взгляде матери был страх, а во взгляде адвоката — спокойствие. Адвокат ответил:
— Я вас уверяю, что в другие дни мы не едим таких вещей... Мы приготовили этот обед специально для вас.
Лейтенант помолчал несколько минут, потом опять спросил:
— Вы владеете землей в этой долине, не так ли?
— Некоторым образом так.
— То есть как, некоторым образом? Мне говорили, что вам принадлежит половина этой долины.
— О нет, дорогой лейтенант, тот, кто сказал такую вещь, лгун или завистник, а может быть, и то, и другое... У меня здесь есть несколько садов... мы называем садами эти красивые апельсиновые рощи.
— Я слыхал, что эти так называемые сады дают большой доход... Вы богатый человек, адвокат.
— Ну уж, синьор лейтенант, не так, чтобы очень... но на жизнь хватает.
— А вы знаете, как живут ваши крестьяне здесь, в окрестностях?
Адвокат уже понял, куда клонит лейтенант, и ответил с достоинством:
— Хорошо живут... в этой долине крестьяне живут лучше, чем где бы то ни было.
Лейтенант как раз отрезал себе кусок курицы; уставив острие ножа на адвоката, он сказал:
— Если эти крестьяне живут хорошо, то как же живут те, кто живет плохо? Я видел, как живут ваши крестьяне. Живут, как скотина: дома их похожи на хлев; питаются тоже, как скотина, и одеваются в лохмотья. Немецкие крестьяне живут иначе. Нам, немцам, было бы стыдно, если бы наши крестьяне жили, как ваши.
Адвокат, уступая умоляющим взглядам матери, которые, казалось, говорили ему: «Не поддавайся на провокацию, молчи!» — пожал плечами и ничего не ответил. Но лейтенант продолжал настаивать:
— Что вы скажете на это, дорогой адвокат, что вы ответите мне?
Адвокату пришлось ответить на этот раз:
— Они сами хотят так жить, я вас уверяю, лейтенант... вы их не знаете.
Но лейтенант возразил резко:
— Нет, это вы, землевладельцы, хотите, чтобы крестьяне жили таким образом. Все зависит от этого,— он дотронулся до своей головы,— от головы. Вы — голова Италии, и вы виноваты в том, что крестьяне живут, как скотина.
Адвокат, казалось, был страшно напуган, но принуждал себя есть и глотал куски, делая при этом такие движения шеей, как делает петух, торопящийся проглотить что-нибудь. Лицо матери приняло отчаянное выражение, и я увидела, что она потихоньку сложила под
столом руки для молитвы и молилась, прося защиты у бога. Лейтенант продолжал:
— Раньше я знал только несколько итальянских городов, самых красивых, а в этих городах знал одни лишь памятники. Но теперь благодаря войне я хорошо изучил вашу страну, пройдя ее всю вдоль и поперек. И вот что я вам скажу, уважаемый адвокат: в вашей стране классовые различия просто скандальны.
Адвокат промолчал, только пожал плечами, как бы желая этим сказать: «А я-то тут при чем?» Лейтенант заметил это и возмутился:
— Нет, дорогой синьор, это касается вас, как и всех прочих интеллигентов — адвокатов, инженеров, врачей, профессоров. Мы, например, немцы, были возмущены разницей, существующей между итальянскими солдатами и офицерами: офицеры покрыты галунами, одеты в мундиры из специальной материи, едят особую пищу, все для них готовится отдельно, во всем у них привилегии. Солдаты же одеты в лохмотья и питаются, как животные, и обращаются с ними, как со скотом. Что вы скажете на это, синьор адвокат?
На этот раз адвокат ответил:
— Я скажу, что это, может быть, и так. Я сам первый сожалею об этом. Но что я могу один сделать?
А тот придирчиво:
— Нет, дорогой синьор, вы не должны говорить так. Это касается вас лично. Если бы вы и вам подобные действительно захотели, чтобы положение изменилось, то оно изменилось бы. Вы знаете, почему Италия проиграла войну и почему мы, немцы, должны жертвовать своими драгоценными солдатами, посылая их на итальянский фронт? Это случилось именно из-за разницы между солдатами и офицерами, между народом и вами, синьорами из господствующего класса. Итальянские солдаты не хотят воевать, потому что считают, что это ваша, а не их война, и, отказываясь воевать, они показывают свою враждебность к вам. Что вы скажете на это, уважаемый адвокат?
Теперь уже лейтенант так раздразнил адвоката, что тот забыл о всякой осторожности и сказал:
— Это правда: народ не хотел войны. Но я тоже не хотел ее. Нас принудило к этой войне фашистское правительство. А фашистское правительство я никогда не считал своим правительством, в этом вы можете быть уверены.
На что тот, подымая голос:
— Нет, дорогой синьор, это было бы слишком удобно: это правительство — ваше правительство.
— Мое правительство? Вы изволите шутить, лейтенант?
Тут мать вмешалась в их спор:
— Франческо, ради бога... прошу тебя.
Лейтенант продолжал настаивать:
— Да, это ваше правительство; хотите я вам докажу это?
— Как вы можете это доказать?
— Я все знаю о вас, дорогой синьор, знаю, например, что вы антифашист, либерал. Но в этой долине вы водитесь не с крестьянами или рабочими, здесь вы водитесь с секретарем фашистской организации... что вы скажете на это?
Адвокат опять пожал плечами.
— Прежде всего я не антифашист и не либерал, я не занимаюсь политикой и не вмешиваюсь в чужие дела. И при чем здесь секретарь фашистской организации ? Я учился с ним вместе еще в школе, мы даже дальние родственники: моя сестра вышла замуж за его двоюродного брата... вы, немцы, таких вещей не понимаете... и вы недостаточно знаете Италию.
— Нет, дорогой синьор, это доказательство, и хорошее доказательство... Вы все — фашисты и антифашисты — связаны друг с другом, потому что вы все принадлежите к одному классу, и это правительство — ваше правительство, фашистов и антифашистов, всех вместе, потому что это правительство вашего класса... Именно так, дорогой синьор, это факты, и они говорят за себя, все же остальное— болтовня.
Лоб адвоката покрылся крупными каплями пота, хотя в домике было холодно; мать, не зная, что делать, поднялась с места и ушла в кухню, сказав дрожащим голосом:
— Пойду приготовлю кофе покрепче.
Лейтенант тем временем продолжал:
— Я не похож на большинство моих земляков, которые ведут себя очень глупо по отношению к вам, итальянцам... они любят Италию, потому что здесь много красивых памятников и самые красивые в мире пейзажи... или находят какого-нибудь итальянца, умеющего говорить по-немецки, и чувствуют себя растроганными, слыша родной язык... или когда их угощают хорошим обедом, таким, каким вы сегодня угощаете меня, и они становятся с хозяином друзьями-собутыльниками. Я не похож на этих глупых и наивных людей. Я вижу вещи, как они есть, и говорю их прямо в лицо, дорогой синьор.
Тогда внезапно, сама не знаю почему, может из жалости к этому несчастному адвокату, я сказала, почти не думая о том, что говорю:
— Вы знаете, почему адвокат пригласил вас на этот обед?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57