До встречи, Алан. Займись чем-нибудь, пока я выясняю, что происходит.
Когда Алан начал рыться у себя в картотеке, вошел его секретарь.
Он поднял бровь.
– Где Ливай?
– Он сегодня утром не приходил, господин Пауйс.
– Он болен?
– По-моему, нет. Я слышал, будто он попросил у кассиров расчет и говорил что-то насчет отставки.
– Понятно. В таком случае не принесете ли вы мне материалы касательно пешеходного сообщения? Кажется, номер документов – PV12.
Вгрызаясь в однообразную работу, Алан узнал от секретаря, что около четверти служащих городской администрации сегодня утром не приступало к исполнению своих обязанностей. Это составляло свыше трехсот человек. Где они все? Почему они ушли, было очевидно.
Дело принимало чудовищный оборот. Если в одном лишь здании триста человек испытывали к Огненному Шуту столь сильные чувства, сколько же миллионов его поддерживают?
Невероятно. Алан чувствовал, что так много людей не могло выйти из себя лишь из-за обещанного закрытия действительно неиспользовавшихся уровней – и по этой причине бросить работу в знак поддержки Огненного Шута. Должно быть, Огненный Шут олицетворял нечто, какую-то потребность современного человечества, о которой, возможно, знали социологи. Он решил не справляться у социологов, дабы избегнуть риска оказаться погребенным под таким множеством объясняющих это явление теорий, которые еще больше затуманили бы ему рассудок.
Но что же это за тонкий Zeitgeist[1]?
Возможно, мир охватит пламя, прежде чем он выяснит. Возможно, что бы ни случилось, он никогда по-настоящему не узнает. Он решил, что стал излишне напыщенным. И все же он был крайне озабочен. Ему нравились мир и покой – одна из причин, по которой он отверг мысль заняться политикой – а все вокруг пребывало отнюдь не в умиротворенном состоянии.
Взвесив факты, он пришел к выводу, что это не местное возмущение, что оно станет расти, пока его не обуздают или оно не исчезнет само по себе. Что затеял его дед? Конечно, в действительности – ничего. Его поступок лишь привел к тому, что нечто до того скрытое – чем бы оно ни являлось – стало явным.
Однако истерия в обществе нарастала, становясь очевидной повсюду. Истерия, не владевшая людьми со времен страха войны двумя столетиями ранее. Казалось, она взорвалась неожиданно, хотя, возможно, он видел, как она начиналась с поклонения Огненному Шуту, в требовании отставки Бенджозефа и других, менее значительных происшествиях, истинный смысл которых он тогда не распознал.
Неохотно наступило утро. Что-то свербило у него на краю сознания, пока он не сообразил, что этой ночью Огненный Шут проводит свою «аудиенцию». Его немного смущало, что идти придется сейчас, когда раздражение в обществе, видимо, выросло чрезвычайно, но он сказал, что пойдет, обещал себе пойти – значит, пойдет.
Как раз когда секретарь Алана принес ему перекусить, вернулся Карсон.
– Есть хорошие новости? – спросил Алан, предлагая начальнику хлеб с говяжьим экстрактом. Карсон отказался, раздраженно махнув рукой, легкой улыбкой извиняясь за свой бесцеремонный жест.
– Никаких. Большинство рабочих сегодня не вышло в любом случае. Профсоюзное начальство отрицает, что это его работа, но кто-то на них повлиял…
– Б'Ула?
– Да. Вчера вечером он выступал на массовом митинге в сопровождении большинства своих работников. Сказал, что это не просто преследование Огненного Шута, но и угроза их свободе. Обычная чепуха, а уж когда новость разнеслась, не он один стал болтать и подогревать толпу. Еще не меньше дюжины касались той же темы в своих речах, обращаясь к невероятно огромным толпам. Да убеждать им особенно и не приходилось. Толпы эти уже были на их стороне.
– Это все случилось так внезапно, – повторил вслух Алан свои былые мысли. – Никто не думал, что это так быстро разрастется. Люди даже не позаботились связаться с их политическими представителями или с городским Советом.
– Что и странно. Можно было ожидать гневных писем, требующих отозвать этот проект – и, если б их стало достаточно, нам бы пришлось подчиниться. В конце концов это и есть демократия. Я действительно считал, что человечество наконец впитало идею законности и порядка. Видимо, я ошибался.
– Это ставит под сомнение слезы Огненного Шута о том, будто «искусственная жизнь» вызывает появление «искусственных» людей и идей. Сегодня утром люди битком набиты человеческим естеством. Они так же кликушествуют и жаждут крови, как и всегда.
– Массовый психоз и тому подобное.
Карсон изучающе уставился на ноготь своего большого пальца. Ноготь был грязный. Как бы он их ни чистил, его ногти опять становились грязными в несколько мгновений.
К середине дня Карсон и Алан в полнейшем недоумении таращились друг на друга. По крайней мере еще двести человек не вернулись после обеда. Пытаться продолжать работу было бесполезно.
Беспокоило еще, что они не могли связаться с городским Советом. Там постоянно было занято. Очевидно, некоторые люди решили разузнать в городском Совете об одном известном деле.
– Думаю, нам лучше тихонечко разойтись по домам, – сказал Карсон, озабоченно пытаясь шутить. – Я оставлю дежурную бригаду, а остальных отпущу. Так или иначе, они и сами скоро разойдутся.
Радуясь такому решению по своим причинам, Алан не возражал.
Он вернулся домой и переоделся в тот самый неопределенного вида костюм, который одевал раньше. Добрался он до квартиры с трудом: в коридорах было полно народу. Всюду слышались сердитые, возбужденные разговоры. Порядок уступил место кликушескому беспорядку, и Алана слегка пугало, что обычные люди поступают, как ему казалось, отказываясь от лучшего в себе.
В коридоре его стиснула и понесла к лифтам людская река; пришлось ждать почти четверть часа, а нетерпение толпы все росло. Чтобы забрать их всех сразу, просто недоставало лифтов.
Вниз, вниз, вниз. На девятом уровне они закружились вниз по эскалаторам и трапам; теперь Алан не смог бы повернуть обратно, если б даже хотел.
Дым факелов первого уровня, запах пота, витавшее в воздухе напряжение, громовое улюлюканье толпы навалились на все его чувства и грозили затуманить рассудок, когда толпа влилась в громадную пещеру, которая, как он знал, однажды, когда Сити еще только собирались строить, была частью подземного аэродрома.
И он наконец увидел Огненного Шута, стоявшего на высокой колонне, служившей ему трибуной, и, казалось, удерживавшего свое грузное тело на этом помосте в неустойчивом равновесии.
Над ним Алан увидел шипящую громаду рукотворного солнца. Он припомнил, что слышал о нем. Огненный Шут его сделал – или велел сделать – и как-то им управлял.
– Что это? Что это? – кричал Огненный Шут. – Почему вас так много? Неужто весь мир внезапно увидел порочность путей своих?
Со всех сторон послышались утвердительные крики; толпа самонадеянно отвечала за остальные миллионы жителей планеты.
Огненный Шут засмеялся, его большое тело шаталось на помосте.
Все новые и новые тысячи людей набивались в пещеру, грозя раздавить уже стоявших в середине. Алан обнаружил, что его несет к помосту, а над ними меж тем проносился раскатистый смех Огненного Шута.
– Все! – внезапно крикнул Огненный Шут. – Корсо, скажи им, что сюда входить нельзя… Скажи, чтобы приходили позже. Мы задохнемся!
Казалось, Огненный Шут сбит с толку размером толпы, может быть, смущен собственной силой.
«А его ли это сила? – хотел знать Алан. – Не отождествляла ли толпа его с чем-то еще, какой-то своей глубинной нуждой, нашедшей выражение в Шуте?»
Но предполагать не имело смысла. Факт оставался фактом: Огненный Шут стал символом толпы, ее вождем. Они сделают все, что бы он им ни сказал – разве только, может быть, он сказал бы им не делать вообще ничего.
Толпа начала скандировать:
– Огненный Шут! Огненный Шут! Огненный Шут! Говори нам!
– Как должен погибнуть мир?
– В пламени! В пламени!
– Как должен он возродиться?
– В пламени!
– И огонь этот будет огнем духа человеческого! – проревел Огненный Шут. – Огонь в его мозгу и в его животе. Слишком долго жил мир на искусственной пище. Питался переработанными продуктами, не имеющими отношения к действительности словами, витающими в пустоте идеями. Мы теряем наше первородство! У нашего наследия нет наследника.
Он примолк, а толпа колыхалась, как могучая, неугомонная морская волна. Потом он продолжил:
– Я – ваш феникс, омытый пламенем жизни! Я – ваше спасение! Смотрите: вот – огонь над нами. – Он воздел выкрашенную в оранжевый цвет руку к шипевшему под потолком пещеры шару. – Смотрите: вот огонь вокруг нас. – Он показал на факелы. – Но эти огни – только посланцы настоящего пламени, невидимого пламени, существующего внутри нас, и Матери Жизни, что мчится по небу над нами – Солнца!
– Солнца! – пронзительно закричала толпа.
– Да, Солнца! Миллиарды лет назад планета наша сотворена была из солнечного вещества. Солнце взрастило жизнь, и в конце концов дало жизнь нашим самым давним предкам. С тех пор оно воспитывало нас. Но чтит ли современный человек свою мать?
– Нет! Нет!
– Нет! Наши предки тысячелетиями поклонялись Солнцу! Почему? Потому что они признавали Солнце Матерью Жизни. Без Солнца человек никогда бы не родился на Земле! Сама Земля не смогла бы появиться!
Кто-то из стоявших, видимо, поднаторевшие в таких собраниях, закричали:
– Пламя есть Жизнь!
– Да, – проревел Огненный Шут. – Пламя есть Жизнь. А многие ли из вас когда-нибудь видели Солнце? Многих ли согревали его лучи, не замутненные стеклами? Многие ли видели открытый огонь?
Каждый вопрос встречали нечленораздельные вопли.
Алану приходилось бороться с заразительным кликушеством толпы. Хотя многие обитатели города действительно никогда не бывали снаружи, они лучше и полнее жили внутри его стен. И никто не запрещал им проводить отпуска за его пределами. Их удерживало не Государство, а своего рода агорафобия. В любом случае они пользовались дарами Солнца опосредованно – город снабжали энергией огромные солнечные батареи.
Словно прочтя эти невысказанные мысли, Огненный Шут продолжил:
– Мы злоупотребляем Солнцем. Мы извращаем материю жизни и меняем ее на материю смерти! Мы используем Солнце, чтобы снабжать энергией наши машины и оставаться живыми в пластиковых, металлических и бетонных гробах. Мы используем Солнце, толкая наши космические корабли к планетам – планетам, где мы вынуждены жить в полностью искусственных условиях, или планетам, которые перекраиваем и меняем их природный облик на подобный Земле. Это неверно! Кто мы такие, чтоб менять естественный порядок? Мы буквально играем с огнем – и этот огонь скоро обернется и испепелит нас!
– Да! Да!
Силясь не поддаться чарам, Алан заставил себя ощутить сомнение в логичности того, что говорил Огненный Шут. А тот еще какое-то время продолжал в том же духе, снова и снова вколачивая слова в готовые слушать уши толпы.
Доводы Огненного Шута были отнюдь не новы. В более мягкой форме о том же самом политики и философы определенного склада говорили уже не первый век, возможно, с самого начала промышленной революции. И все же доводы эти необязательно верны. В конечном счете все сводилось к вопросу: что лучше для человека – оставаться в пещерах непросвещенным дикарем или использовать присущие ему рассудок и способность создавать новое, добывая знания.
Чувствуя, что вроде бы ухватил, куда клонится происходящее, Алан понял, что и Огненный Шут, и те, кто, подобно его духу, противостоят Шуту, лишь придерживаются разных мнений. Любые грядущие споры, видимо, станут битвой невежеством одного рода и невежеством другого.
И все же неприятности назревали. Причем большие неприятности, если только чего-то не предпринять.
– Все религии видели в Солнце воплощение Бога… – говорил теперь Огненный Шут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Когда Алан начал рыться у себя в картотеке, вошел его секретарь.
Он поднял бровь.
– Где Ливай?
– Он сегодня утром не приходил, господин Пауйс.
– Он болен?
– По-моему, нет. Я слышал, будто он попросил у кассиров расчет и говорил что-то насчет отставки.
– Понятно. В таком случае не принесете ли вы мне материалы касательно пешеходного сообщения? Кажется, номер документов – PV12.
Вгрызаясь в однообразную работу, Алан узнал от секретаря, что около четверти служащих городской администрации сегодня утром не приступало к исполнению своих обязанностей. Это составляло свыше трехсот человек. Где они все? Почему они ушли, было очевидно.
Дело принимало чудовищный оборот. Если в одном лишь здании триста человек испытывали к Огненному Шуту столь сильные чувства, сколько же миллионов его поддерживают?
Невероятно. Алан чувствовал, что так много людей не могло выйти из себя лишь из-за обещанного закрытия действительно неиспользовавшихся уровней – и по этой причине бросить работу в знак поддержки Огненного Шута. Должно быть, Огненный Шут олицетворял нечто, какую-то потребность современного человечества, о которой, возможно, знали социологи. Он решил не справляться у социологов, дабы избегнуть риска оказаться погребенным под таким множеством объясняющих это явление теорий, которые еще больше затуманили бы ему рассудок.
Но что же это за тонкий Zeitgeist[1]?
Возможно, мир охватит пламя, прежде чем он выяснит. Возможно, что бы ни случилось, он никогда по-настоящему не узнает. Он решил, что стал излишне напыщенным. И все же он был крайне озабочен. Ему нравились мир и покой – одна из причин, по которой он отверг мысль заняться политикой – а все вокруг пребывало отнюдь не в умиротворенном состоянии.
Взвесив факты, он пришел к выводу, что это не местное возмущение, что оно станет расти, пока его не обуздают или оно не исчезнет само по себе. Что затеял его дед? Конечно, в действительности – ничего. Его поступок лишь привел к тому, что нечто до того скрытое – чем бы оно ни являлось – стало явным.
Однако истерия в обществе нарастала, становясь очевидной повсюду. Истерия, не владевшая людьми со времен страха войны двумя столетиями ранее. Казалось, она взорвалась неожиданно, хотя, возможно, он видел, как она начиналась с поклонения Огненному Шуту, в требовании отставки Бенджозефа и других, менее значительных происшествиях, истинный смысл которых он тогда не распознал.
Неохотно наступило утро. Что-то свербило у него на краю сознания, пока он не сообразил, что этой ночью Огненный Шут проводит свою «аудиенцию». Его немного смущало, что идти придется сейчас, когда раздражение в обществе, видимо, выросло чрезвычайно, но он сказал, что пойдет, обещал себе пойти – значит, пойдет.
Как раз когда секретарь Алана принес ему перекусить, вернулся Карсон.
– Есть хорошие новости? – спросил Алан, предлагая начальнику хлеб с говяжьим экстрактом. Карсон отказался, раздраженно махнув рукой, легкой улыбкой извиняясь за свой бесцеремонный жест.
– Никаких. Большинство рабочих сегодня не вышло в любом случае. Профсоюзное начальство отрицает, что это его работа, но кто-то на них повлиял…
– Б'Ула?
– Да. Вчера вечером он выступал на массовом митинге в сопровождении большинства своих работников. Сказал, что это не просто преследование Огненного Шута, но и угроза их свободе. Обычная чепуха, а уж когда новость разнеслась, не он один стал болтать и подогревать толпу. Еще не меньше дюжины касались той же темы в своих речах, обращаясь к невероятно огромным толпам. Да убеждать им особенно и не приходилось. Толпы эти уже были на их стороне.
– Это все случилось так внезапно, – повторил вслух Алан свои былые мысли. – Никто не думал, что это так быстро разрастется. Люди даже не позаботились связаться с их политическими представителями или с городским Советом.
– Что и странно. Можно было ожидать гневных писем, требующих отозвать этот проект – и, если б их стало достаточно, нам бы пришлось подчиниться. В конце концов это и есть демократия. Я действительно считал, что человечество наконец впитало идею законности и порядка. Видимо, я ошибался.
– Это ставит под сомнение слезы Огненного Шута о том, будто «искусственная жизнь» вызывает появление «искусственных» людей и идей. Сегодня утром люди битком набиты человеческим естеством. Они так же кликушествуют и жаждут крови, как и всегда.
– Массовый психоз и тому подобное.
Карсон изучающе уставился на ноготь своего большого пальца. Ноготь был грязный. Как бы он их ни чистил, его ногти опять становились грязными в несколько мгновений.
К середине дня Карсон и Алан в полнейшем недоумении таращились друг на друга. По крайней мере еще двести человек не вернулись после обеда. Пытаться продолжать работу было бесполезно.
Беспокоило еще, что они не могли связаться с городским Советом. Там постоянно было занято. Очевидно, некоторые люди решили разузнать в городском Совете об одном известном деле.
– Думаю, нам лучше тихонечко разойтись по домам, – сказал Карсон, озабоченно пытаясь шутить. – Я оставлю дежурную бригаду, а остальных отпущу. Так или иначе, они и сами скоро разойдутся.
Радуясь такому решению по своим причинам, Алан не возражал.
Он вернулся домой и переоделся в тот самый неопределенного вида костюм, который одевал раньше. Добрался он до квартиры с трудом: в коридорах было полно народу. Всюду слышались сердитые, возбужденные разговоры. Порядок уступил место кликушескому беспорядку, и Алана слегка пугало, что обычные люди поступают, как ему казалось, отказываясь от лучшего в себе.
В коридоре его стиснула и понесла к лифтам людская река; пришлось ждать почти четверть часа, а нетерпение толпы все росло. Чтобы забрать их всех сразу, просто недоставало лифтов.
Вниз, вниз, вниз. На девятом уровне они закружились вниз по эскалаторам и трапам; теперь Алан не смог бы повернуть обратно, если б даже хотел.
Дым факелов первого уровня, запах пота, витавшее в воздухе напряжение, громовое улюлюканье толпы навалились на все его чувства и грозили затуманить рассудок, когда толпа влилась в громадную пещеру, которая, как он знал, однажды, когда Сити еще только собирались строить, была частью подземного аэродрома.
И он наконец увидел Огненного Шута, стоявшего на высокой колонне, служившей ему трибуной, и, казалось, удерживавшего свое грузное тело на этом помосте в неустойчивом равновесии.
Над ним Алан увидел шипящую громаду рукотворного солнца. Он припомнил, что слышал о нем. Огненный Шут его сделал – или велел сделать – и как-то им управлял.
– Что это? Что это? – кричал Огненный Шут. – Почему вас так много? Неужто весь мир внезапно увидел порочность путей своих?
Со всех сторон послышались утвердительные крики; толпа самонадеянно отвечала за остальные миллионы жителей планеты.
Огненный Шут засмеялся, его большое тело шаталось на помосте.
Все новые и новые тысячи людей набивались в пещеру, грозя раздавить уже стоявших в середине. Алан обнаружил, что его несет к помосту, а над ними меж тем проносился раскатистый смех Огненного Шута.
– Все! – внезапно крикнул Огненный Шут. – Корсо, скажи им, что сюда входить нельзя… Скажи, чтобы приходили позже. Мы задохнемся!
Казалось, Огненный Шут сбит с толку размером толпы, может быть, смущен собственной силой.
«А его ли это сила? – хотел знать Алан. – Не отождествляла ли толпа его с чем-то еще, какой-то своей глубинной нуждой, нашедшей выражение в Шуте?»
Но предполагать не имело смысла. Факт оставался фактом: Огненный Шут стал символом толпы, ее вождем. Они сделают все, что бы он им ни сказал – разве только, может быть, он сказал бы им не делать вообще ничего.
Толпа начала скандировать:
– Огненный Шут! Огненный Шут! Огненный Шут! Говори нам!
– Как должен погибнуть мир?
– В пламени! В пламени!
– Как должен он возродиться?
– В пламени!
– И огонь этот будет огнем духа человеческого! – проревел Огненный Шут. – Огонь в его мозгу и в его животе. Слишком долго жил мир на искусственной пище. Питался переработанными продуктами, не имеющими отношения к действительности словами, витающими в пустоте идеями. Мы теряем наше первородство! У нашего наследия нет наследника.
Он примолк, а толпа колыхалась, как могучая, неугомонная морская волна. Потом он продолжил:
– Я – ваш феникс, омытый пламенем жизни! Я – ваше спасение! Смотрите: вот – огонь над нами. – Он воздел выкрашенную в оранжевый цвет руку к шипевшему под потолком пещеры шару. – Смотрите: вот огонь вокруг нас. – Он показал на факелы. – Но эти огни – только посланцы настоящего пламени, невидимого пламени, существующего внутри нас, и Матери Жизни, что мчится по небу над нами – Солнца!
– Солнца! – пронзительно закричала толпа.
– Да, Солнца! Миллиарды лет назад планета наша сотворена была из солнечного вещества. Солнце взрастило жизнь, и в конце концов дало жизнь нашим самым давним предкам. С тех пор оно воспитывало нас. Но чтит ли современный человек свою мать?
– Нет! Нет!
– Нет! Наши предки тысячелетиями поклонялись Солнцу! Почему? Потому что они признавали Солнце Матерью Жизни. Без Солнца человек никогда бы не родился на Земле! Сама Земля не смогла бы появиться!
Кто-то из стоявших, видимо, поднаторевшие в таких собраниях, закричали:
– Пламя есть Жизнь!
– Да, – проревел Огненный Шут. – Пламя есть Жизнь. А многие ли из вас когда-нибудь видели Солнце? Многих ли согревали его лучи, не замутненные стеклами? Многие ли видели открытый огонь?
Каждый вопрос встречали нечленораздельные вопли.
Алану приходилось бороться с заразительным кликушеством толпы. Хотя многие обитатели города действительно никогда не бывали снаружи, они лучше и полнее жили внутри его стен. И никто не запрещал им проводить отпуска за его пределами. Их удерживало не Государство, а своего рода агорафобия. В любом случае они пользовались дарами Солнца опосредованно – город снабжали энергией огромные солнечные батареи.
Словно прочтя эти невысказанные мысли, Огненный Шут продолжил:
– Мы злоупотребляем Солнцем. Мы извращаем материю жизни и меняем ее на материю смерти! Мы используем Солнце, чтобы снабжать энергией наши машины и оставаться живыми в пластиковых, металлических и бетонных гробах. Мы используем Солнце, толкая наши космические корабли к планетам – планетам, где мы вынуждены жить в полностью искусственных условиях, или планетам, которые перекраиваем и меняем их природный облик на подобный Земле. Это неверно! Кто мы такие, чтоб менять естественный порядок? Мы буквально играем с огнем – и этот огонь скоро обернется и испепелит нас!
– Да! Да!
Силясь не поддаться чарам, Алан заставил себя ощутить сомнение в логичности того, что говорил Огненный Шут. А тот еще какое-то время продолжал в том же духе, снова и снова вколачивая слова в готовые слушать уши толпы.
Доводы Огненного Шута были отнюдь не новы. В более мягкой форме о том же самом политики и философы определенного склада говорили уже не первый век, возможно, с самого начала промышленной революции. И все же доводы эти необязательно верны. В конечном счете все сводилось к вопросу: что лучше для человека – оставаться в пещерах непросвещенным дикарем или использовать присущие ему рассудок и способность создавать новое, добывая знания.
Чувствуя, что вроде бы ухватил, куда клонится происходящее, Алан понял, что и Огненный Шут, и те, кто, подобно его духу, противостоят Шуту, лишь придерживаются разных мнений. Любые грядущие споры, видимо, станут битвой невежеством одного рода и невежеством другого.
И все же неприятности назревали. Причем большие неприятности, если только чего-то не предпринять.
– Все религии видели в Солнце воплощение Бога… – говорил теперь Огненный Шут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29