Кроме того, Пол на всякий случай оставил копию письма в специальном файле в компьютере. Если он не вернется и не отключит эту программу, то в назначенный момент компьютер сам должен будет начать рассылать письмо по электронным адресам как коллег и знакомых, так и официальных организаций, включая правоохранительные органы. Таким образом, оставался шанс, что дело будет расследовано и виновные понесут наказание. Составив это своего рода деловое завещание, в котором, как казалось Полу, были просчитаны все возможные последствия его действий, он отправился в путь.
В Риме он некоторое время был вынужден ходить по улицам, прикрыв глаза, непривычные к такому яркому солнечному свету. Мелькавшие в толпе священники в сутанах, скульптуры ангелов на мосту Сант-Анджело – все они в равной мере казались Полу почти неземными существами. Он с большим удовольствием прогулялся бы в Ватикан и посвятил несколько часов безобидному научному эксперименту: наблюдению за католиками, молящимися у своего главного алтаря. Но времени у него не было, и он стал прикидывать, как быстрее добраться до Тосканы. Вырванный из привычной среды родного города, он чувствовал себя здесь скорее насекомым, а не полноценным человеком, приехавшим из другой страны. Этот комплекс, подсознательно унаследованный им, проявлялся тем сильнее, чем интереснее и величественнее был тот город, куда на время забрасывала его судьба. Римская история, архитектура и культурное наследие подавляли его настолько, что он ощущал себя гусеницей, свернувшейся кольцом и выставившей во все стороны, как шипы, свои бесчисленные ножки. Вот в таком виде – взъерошенный, ощетинившийся, ссутулившийся, держа руки в карманах, – он даже не шел, а почти катился по улицам Вечного города.
В доме де Лукки свет горел во всех окнах. Это было видно прямо с улицы. Время от времени за легкими тюлевыми занавесками мелькали какие-то тени. Ощущение было такое, что в доме – большой праздник. Ласло долго смотрел на дом, прежде чем перейти улицу. Он приехал несколько часов назад и все это время потратил на попытки найти Антонио. В гостинице ему сказали, что молодой иностранец вот уже трое суток не приходил ночевать и вообще не появлялся. Никаких указаний о том, что съезжает из отеля, он не оставлял, а поскольку он оплатил номер на несколько дней вперед, тот оставался по-прежнему за мексиканцем. Кроме того, сотрудники гостиницы готовы были принять любое адресованное Антонио сообщение или письмо. Ласло как бы невзначай поинтересовался, много ли людей спрашивало в последние дни о пропавшем постояльце. Ответ администратора ясности не внес: да, какие-то люди интересовались им и даже оставляли записки, но никто не появлялся в отеле больше одного раза. В ячейке с запасным ключом виднелось несколько фирменных гостиничных конвертов, о содержании которых Ласло оставалось только гадать.
Опытный адвокат, он не стал расспрашивать администратора излишне настойчиво. Ласло прекрасно знал, что чем больше интереса к этому делу проявит перед окружающими, тем меньше сведений получит. У Антонио был свой круг знакомых, совершенно неизвестных адвокату. Он общался со многими людьми, дружившими с его отцом и готовыми, без сомнения, помочь, если бы он попал в неприятную ситуацию. Кроме того, Ласло никогда не забывал, что его внешность, к сожалению, никогда не внушает доверия малознакомым людям. Бледная, совершенно белая кожа лица и светлые волосы производили такое впечатление, будто этот человек вообще никогда не выходит на улицу и не знает, что такое солнечный свет. Более или менее естественный оттенок его лицо приобретало только в тех случаях, когда он по-настоящему злился.
Ласло позвонил в дверь. Ему очень долго не открывали. Ощущение было такое, что в доме просто не услышали звонка. Он позвонил еще раз, и ему снова пришлось ждать. Он даже успел протереть бумажным платком свои слегка запылившиеся ботинки. Наконец дверь открылась, и на пороге появился пожилой мужчина.
– Вы кто такой? – спросил он не слишком любезно.
– Я хотел бы поговорить с синьором де Луккой, – произнес Ласло, не посчитав нужным представиться.
Пожилой человек жестом предложил ему войти и тотчас же скрылся за витражной дверью, отделявшей прихожую от остальной части дома. Оставшись один, Ласло услышал, что в глубине дома кто-то исполняет – причем отлично – арию из оперы Пуччини. Это не могло не заинтересовать адвоката, тайной страстью которого была опера. Он старался не афишировать эту свою слабость, считая, что она может запятнать его репутацию человека рационального и скептически настроенного. Заслушавшись, он даже не обратил внимания, как приоткрылась другая дверь в прихожую и высунувшийся из-за нее человек внешне любезно, но холодным тоном проговорил:
– Сделайте одолжение, следуйте за мной.
Ласло не стал дожидаться повторного приглашения и проследовал за незнакомцем в длинный коридор. Ряд дверей, выходивших туда с одной стороны, напомнил ему не то корабельные каюты, не то гостиничные номера. «Какая странная планировка», – подумал венгр, идя за своим невысоким и упитанным провожатым.
– Заходи, Меццетино. Что ты там говорил про нашего гостя?
– Ничего я не говорил, доктор, я только сказал, что к вам гость и что это мужчина.
Человек, которого назвали доктором, был одет как член какой-нибудь старинной академии – строго и даже мрачно. Немного оживляла его облик лишь весьма заметная выпуклость животика, свидетельствовавшая о том, что суровый жрец науки не дурак хорошо поесть и выпить. Он одарил вошедшего глубоким церемонным поклоном, что заставило Ласло ответить в том же духе.
– Итак, я вас слушаю. Синьор де Лукка сейчас очень занят. Он попросил меня внимательно выслушать вас и…
– Я все понимаю, – перебил Ласло, не дав собеседнику договорить, – но мне нужно поговорить именно с ним. Речь идет об одном молодом человеке, с которым он знаком лично. К сожалению, этот молодой человек исчез и его близкие ничего о нем не знают. Я бы не стал вас беспокоить, если бы ситуация не была тревожной.
– Понимаю, – сказал доктор, согласно кивая. – По-видимому, речь идет о жизни и смерти? – не столько спросил, сколько уточнил он. – В таком случае подождите немного. Я уверен, что вас с удовольствием примут. Меццетино, – крикнул он, выходя из комнаты, – подай нашему гостю хорошего вина.
Ласло вновь остался один; ария закончилась, и праздничный шум в доме сменился напряженной тишиной. Из-за одной двери, выходившей в зал, на миг показалась молодая женщина с лицом, прикрытым маской. «Сумасшедший дом, да и только. Теперь понятно, почему Антонио связался с этой компанией», – размышлял Ласло в ожидании обещанного вина.
Вскоре в комнату вошел очередной незнакомец, одетый в элегантный смокинг. Он молча проводил Ласло в кинозал, где довольно многочисленная группа гостей смотрела фильм. Пленка была черно-белая. Судя по оттенку сепии, а также по неестественным движениям мелькавших на экране персонажей, снималось это кино в начале века. Фильм был документальный: в нем было запечатлено шумное собрание, проводившееся в большом театральном зале. К собравшимся со сцены обращался с эмоциональной речью худой мужчина с крупной головой и подвижным лицом. Он вещал:
«Футуристический кинематограф, рожденный нами в творческих муках, совершит светлый переворот в нашем мире, став логически завершенным синтезом всей мировой культуры. Он станет лучшей школой для молодежи: школой радости, силы, стремительности, дерзости и героизма. Футуристический кинематограф обострит и разовьет чувственность человека, будет толчком к дальнейшему развитию творческого воображения… Таким образом, футуристическое кино внесет свой вклад в обновление мира, заменит собой как театральную комедию (вечно повторяющуюся), так и драму (вечно предсказуемую), а также похоронит книгу (неизменно скучную и дидактичную)».
Время от времени слова оратора заглушали взрывы аплодисментов. То и дело кто-то на экране вскакивал и начинал восторженно кричать: «Bravo, bravissimo…»
На время аплодисменты стихли, и в зале вновь стал слышен голос оратора:
«Кино – это искусство, которое существует само в себе. Вот почему оно не может копировать театр. Кино в высшей степени визуально, и ему предстоит пройти ту же эволюцию, что в свое время прошла живопись: оно будет все дальше уходить от реализма, от фотографичности, от театрального комизма, от торжественности. Оно должно превратиться в антикомедию, стать разрушителем привычных жанров, достичь высот импрессионизма, быть синтетическим, динамичным и свободным от лишних слов».
В какой-то момент Ласло вдруг понял, что эта речь пробудили в нем уже почти забытые воспоминания: когда-то он был вынужден посещать митинги и собрания национал-социалистов, терзавших в те годы его родную страну. Этот выплеск адреналина, эта концентрация мужских гормонов перенесли его в эпоху предвоенного радикализма, которым дышала Европа, погрязшая в дискуссиях и дебатах.
Бесноватый пророк, обращавшийся к зрителям с экрана, был не кем иным, как Филиппо Томмазо Маринетти, которого в свое время называли Римским Папой футуризма. Он сравнивал искусство со взрывом изношенного, работающего из последних сил механизма, с революционной пульсацией в недрах земли, заканчивающейся выбросом энергии, сопоставимым с извержением Везувия. Бедняга Ласло слушал и не мог поверить в то, что вновь слышит уже почти забытые заклинания безумных поэтов-иконоборцев:
«Горы, море, леса, города, люди, армии, флот, аэропланы – все это скоро превратится в наши новые слова, наши средства самовыражения: сама Вселенная станет нашим словарем».
Ласло встал с намерением выйти из зала, заполненного ностальгирующими фанатиками революции, которые то и дело бурно аплодировали звучавшим с экрана речам лидера футуристов. В ту же секунду сидевший рядом с ним молодой человек потянул его за руку и почти насильно усадил на место:
– Пожалуйста, не ходите туда-сюда, люди ведь слушают.
– А что еще им остается делать, – саркастически ответил Ласло, – ведь этот оживший мертвец даже не говорит, а орет.
И действительно, голос Маринетти, разносившийся под сводами театрального зала, заполненного восторженной молодежью, напоминал поток какой-то дурманящей жидкости, заражавшей собой всю аудиторию. Сидевшие перед экраном принадлежали в основном к более старшему поколению, но и на их лицах застыло восторженное выражение сектантов, припадающих к божественному нектару тайного знания, льющемуся из уст их обожаемого гуру. «Не надо забывать, – мысленно упрекнул себя Ласло, – что еще до нацизма Италия окунулась в пену имперской идеологии. Господи, насколько лучше было бы для них и для всех нас, если бы этот народ продолжал поклоняться Венере или же слепо верить своим римским кардиналам».
Тем временем Маринетти продолжал буйствовать на экране:
«Мы разберем этот мир на атомы и сложим его заново, причем сложим в соответствии с нашими божественными капризами. Мы стократно приумножим силу творческого гения итальянского народа и добьемся его абсолютного господства во всем мире».
Наконец оратор соизволил замолчать. Реакция на его речь, запечатленная на пленке, могла быть смело названа аллегорическим изображением славы. В следующем кадре из-за занавеса на сцену вышли соратники знаменитого патриота: Корра, Сеттимелли, Джинна, Балла, Чити – это были самые известные члены президиума столь блестящего собрания. Затем появилась целая когорта женщин, облаченных в футуристические наряды и насквозь пропитанных чувственностью. Они походили на весталок, готовых отдаться мужественной экзальтированности легионов интеллектуалов. Одетые в белое, они демонстрировали свой энтузиазм ослепительными улыбками, неуловимо напоминающими выстрелы в упор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
В Риме он некоторое время был вынужден ходить по улицам, прикрыв глаза, непривычные к такому яркому солнечному свету. Мелькавшие в толпе священники в сутанах, скульптуры ангелов на мосту Сант-Анджело – все они в равной мере казались Полу почти неземными существами. Он с большим удовольствием прогулялся бы в Ватикан и посвятил несколько часов безобидному научному эксперименту: наблюдению за католиками, молящимися у своего главного алтаря. Но времени у него не было, и он стал прикидывать, как быстрее добраться до Тосканы. Вырванный из привычной среды родного города, он чувствовал себя здесь скорее насекомым, а не полноценным человеком, приехавшим из другой страны. Этот комплекс, подсознательно унаследованный им, проявлялся тем сильнее, чем интереснее и величественнее был тот город, куда на время забрасывала его судьба. Римская история, архитектура и культурное наследие подавляли его настолько, что он ощущал себя гусеницей, свернувшейся кольцом и выставившей во все стороны, как шипы, свои бесчисленные ножки. Вот в таком виде – взъерошенный, ощетинившийся, ссутулившийся, держа руки в карманах, – он даже не шел, а почти катился по улицам Вечного города.
В доме де Лукки свет горел во всех окнах. Это было видно прямо с улицы. Время от времени за легкими тюлевыми занавесками мелькали какие-то тени. Ощущение было такое, что в доме – большой праздник. Ласло долго смотрел на дом, прежде чем перейти улицу. Он приехал несколько часов назад и все это время потратил на попытки найти Антонио. В гостинице ему сказали, что молодой иностранец вот уже трое суток не приходил ночевать и вообще не появлялся. Никаких указаний о том, что съезжает из отеля, он не оставлял, а поскольку он оплатил номер на несколько дней вперед, тот оставался по-прежнему за мексиканцем. Кроме того, сотрудники гостиницы готовы были принять любое адресованное Антонио сообщение или письмо. Ласло как бы невзначай поинтересовался, много ли людей спрашивало в последние дни о пропавшем постояльце. Ответ администратора ясности не внес: да, какие-то люди интересовались им и даже оставляли записки, но никто не появлялся в отеле больше одного раза. В ячейке с запасным ключом виднелось несколько фирменных гостиничных конвертов, о содержании которых Ласло оставалось только гадать.
Опытный адвокат, он не стал расспрашивать администратора излишне настойчиво. Ласло прекрасно знал, что чем больше интереса к этому делу проявит перед окружающими, тем меньше сведений получит. У Антонио был свой круг знакомых, совершенно неизвестных адвокату. Он общался со многими людьми, дружившими с его отцом и готовыми, без сомнения, помочь, если бы он попал в неприятную ситуацию. Кроме того, Ласло никогда не забывал, что его внешность, к сожалению, никогда не внушает доверия малознакомым людям. Бледная, совершенно белая кожа лица и светлые волосы производили такое впечатление, будто этот человек вообще никогда не выходит на улицу и не знает, что такое солнечный свет. Более или менее естественный оттенок его лицо приобретало только в тех случаях, когда он по-настоящему злился.
Ласло позвонил в дверь. Ему очень долго не открывали. Ощущение было такое, что в доме просто не услышали звонка. Он позвонил еще раз, и ему снова пришлось ждать. Он даже успел протереть бумажным платком свои слегка запылившиеся ботинки. Наконец дверь открылась, и на пороге появился пожилой мужчина.
– Вы кто такой? – спросил он не слишком любезно.
– Я хотел бы поговорить с синьором де Луккой, – произнес Ласло, не посчитав нужным представиться.
Пожилой человек жестом предложил ему войти и тотчас же скрылся за витражной дверью, отделявшей прихожую от остальной части дома. Оставшись один, Ласло услышал, что в глубине дома кто-то исполняет – причем отлично – арию из оперы Пуччини. Это не могло не заинтересовать адвоката, тайной страстью которого была опера. Он старался не афишировать эту свою слабость, считая, что она может запятнать его репутацию человека рационального и скептически настроенного. Заслушавшись, он даже не обратил внимания, как приоткрылась другая дверь в прихожую и высунувшийся из-за нее человек внешне любезно, но холодным тоном проговорил:
– Сделайте одолжение, следуйте за мной.
Ласло не стал дожидаться повторного приглашения и проследовал за незнакомцем в длинный коридор. Ряд дверей, выходивших туда с одной стороны, напомнил ему не то корабельные каюты, не то гостиничные номера. «Какая странная планировка», – подумал венгр, идя за своим невысоким и упитанным провожатым.
– Заходи, Меццетино. Что ты там говорил про нашего гостя?
– Ничего я не говорил, доктор, я только сказал, что к вам гость и что это мужчина.
Человек, которого назвали доктором, был одет как член какой-нибудь старинной академии – строго и даже мрачно. Немного оживляла его облик лишь весьма заметная выпуклость животика, свидетельствовавшая о том, что суровый жрец науки не дурак хорошо поесть и выпить. Он одарил вошедшего глубоким церемонным поклоном, что заставило Ласло ответить в том же духе.
– Итак, я вас слушаю. Синьор де Лукка сейчас очень занят. Он попросил меня внимательно выслушать вас и…
– Я все понимаю, – перебил Ласло, не дав собеседнику договорить, – но мне нужно поговорить именно с ним. Речь идет об одном молодом человеке, с которым он знаком лично. К сожалению, этот молодой человек исчез и его близкие ничего о нем не знают. Я бы не стал вас беспокоить, если бы ситуация не была тревожной.
– Понимаю, – сказал доктор, согласно кивая. – По-видимому, речь идет о жизни и смерти? – не столько спросил, сколько уточнил он. – В таком случае подождите немного. Я уверен, что вас с удовольствием примут. Меццетино, – крикнул он, выходя из комнаты, – подай нашему гостю хорошего вина.
Ласло вновь остался один; ария закончилась, и праздничный шум в доме сменился напряженной тишиной. Из-за одной двери, выходившей в зал, на миг показалась молодая женщина с лицом, прикрытым маской. «Сумасшедший дом, да и только. Теперь понятно, почему Антонио связался с этой компанией», – размышлял Ласло в ожидании обещанного вина.
Вскоре в комнату вошел очередной незнакомец, одетый в элегантный смокинг. Он молча проводил Ласло в кинозал, где довольно многочисленная группа гостей смотрела фильм. Пленка была черно-белая. Судя по оттенку сепии, а также по неестественным движениям мелькавших на экране персонажей, снималось это кино в начале века. Фильм был документальный: в нем было запечатлено шумное собрание, проводившееся в большом театральном зале. К собравшимся со сцены обращался с эмоциональной речью худой мужчина с крупной головой и подвижным лицом. Он вещал:
«Футуристический кинематограф, рожденный нами в творческих муках, совершит светлый переворот в нашем мире, став логически завершенным синтезом всей мировой культуры. Он станет лучшей школой для молодежи: школой радости, силы, стремительности, дерзости и героизма. Футуристический кинематограф обострит и разовьет чувственность человека, будет толчком к дальнейшему развитию творческого воображения… Таким образом, футуристическое кино внесет свой вклад в обновление мира, заменит собой как театральную комедию (вечно повторяющуюся), так и драму (вечно предсказуемую), а также похоронит книгу (неизменно скучную и дидактичную)».
Время от времени слова оратора заглушали взрывы аплодисментов. То и дело кто-то на экране вскакивал и начинал восторженно кричать: «Bravo, bravissimo…»
На время аплодисменты стихли, и в зале вновь стал слышен голос оратора:
«Кино – это искусство, которое существует само в себе. Вот почему оно не может копировать театр. Кино в высшей степени визуально, и ему предстоит пройти ту же эволюцию, что в свое время прошла живопись: оно будет все дальше уходить от реализма, от фотографичности, от театрального комизма, от торжественности. Оно должно превратиться в антикомедию, стать разрушителем привычных жанров, достичь высот импрессионизма, быть синтетическим, динамичным и свободным от лишних слов».
В какой-то момент Ласло вдруг понял, что эта речь пробудили в нем уже почти забытые воспоминания: когда-то он был вынужден посещать митинги и собрания национал-социалистов, терзавших в те годы его родную страну. Этот выплеск адреналина, эта концентрация мужских гормонов перенесли его в эпоху предвоенного радикализма, которым дышала Европа, погрязшая в дискуссиях и дебатах.
Бесноватый пророк, обращавшийся к зрителям с экрана, был не кем иным, как Филиппо Томмазо Маринетти, которого в свое время называли Римским Папой футуризма. Он сравнивал искусство со взрывом изношенного, работающего из последних сил механизма, с революционной пульсацией в недрах земли, заканчивающейся выбросом энергии, сопоставимым с извержением Везувия. Бедняга Ласло слушал и не мог поверить в то, что вновь слышит уже почти забытые заклинания безумных поэтов-иконоборцев:
«Горы, море, леса, города, люди, армии, флот, аэропланы – все это скоро превратится в наши новые слова, наши средства самовыражения: сама Вселенная станет нашим словарем».
Ласло встал с намерением выйти из зала, заполненного ностальгирующими фанатиками революции, которые то и дело бурно аплодировали звучавшим с экрана речам лидера футуристов. В ту же секунду сидевший рядом с ним молодой человек потянул его за руку и почти насильно усадил на место:
– Пожалуйста, не ходите туда-сюда, люди ведь слушают.
– А что еще им остается делать, – саркастически ответил Ласло, – ведь этот оживший мертвец даже не говорит, а орет.
И действительно, голос Маринетти, разносившийся под сводами театрального зала, заполненного восторженной молодежью, напоминал поток какой-то дурманящей жидкости, заражавшей собой всю аудиторию. Сидевшие перед экраном принадлежали в основном к более старшему поколению, но и на их лицах застыло восторженное выражение сектантов, припадающих к божественному нектару тайного знания, льющемуся из уст их обожаемого гуру. «Не надо забывать, – мысленно упрекнул себя Ласло, – что еще до нацизма Италия окунулась в пену имперской идеологии. Господи, насколько лучше было бы для них и для всех нас, если бы этот народ продолжал поклоняться Венере или же слепо верить своим римским кардиналам».
Тем временем Маринетти продолжал буйствовать на экране:
«Мы разберем этот мир на атомы и сложим его заново, причем сложим в соответствии с нашими божественными капризами. Мы стократно приумножим силу творческого гения итальянского народа и добьемся его абсолютного господства во всем мире».
Наконец оратор соизволил замолчать. Реакция на его речь, запечатленная на пленке, могла быть смело названа аллегорическим изображением славы. В следующем кадре из-за занавеса на сцену вышли соратники знаменитого патриота: Корра, Сеттимелли, Джинна, Балла, Чити – это были самые известные члены президиума столь блестящего собрания. Затем появилась целая когорта женщин, облаченных в футуристические наряды и насквозь пропитанных чувственностью. Они походили на весталок, готовых отдаться мужественной экзальтированности легионов интеллектуалов. Одетые в белое, они демонстрировали свой энтузиазм ослепительными улыбками, неуловимо напоминающими выстрелы в упор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76