Но вам придется записывать беседы в парке, Штирлиц. И передавать их Ойгену, а вы, – он посмотрел на Шритвассера, – организуете их немедленную доставку в Берлин, это ваша забота, Ойген: Штирлицу нет нужды забивать голову мелочами.
– Это не мелочи, – возразил Штирлиц. – Я, таким образом, буду лишен возможности прослушивать свои беседы еще и еще раз, перед встречей с другими сотрудниками, стану путаться в именах и фактах... Мне так трудно работать, группенфюрер...
– Трудности существуют для того, чтобы их преодолевать, – отрезал Мюллер. – Это все, друзья. Я вручаю вам Штирлица, которого люблю. Я горжусь им. Вы должны вернуть его сюда через неделю и получить заслуженные награды. Хайль Гитлер!
– Группенфюрер, – сказал Штирлиц, – а почему бы мне не работать в наручниках?
Мюллер рассмеялся:
– Если бы сейчас положение не было таким напряженным, я бы приковался к вам, употребил мазь для человека-невидимки и поучился бы мастерству интриги, которым вы владеете в совершенстве... Вы мне нужны живым, Штирлиц... Не сердитесь, дружище, до встречи!
...В Альт Аусзее они приехали, когда стемнело; Вилли повалился головой на баранку и громко захрапел; потом вздохнул, усмехнувшись:
– Я побил все рекорды! Почти семьсот километров за двенадцать часов! Я сплю, не будите меня, здесь так тихо, и воздух чистый! Спокойной ночи!
– Когда я еду не в своем «хорьхе», – сказал Штирлиц, – у меня начинает болеть голова.
Ойген, вылезая из машины, пробурчал:
– Это понятно. Я, например, в детстве всегда падал с чужого велосипеда. Привычка – ничего не попишешь, как это говорят английские свиньи? «Привычка – вторая натура», да?
– Именно так, – сказал Вилли.
– У вас хорошее произношение, – заметил Штирлиц. – Долго работали в Англии?
– Я прожил три года на Ямайке, обслуживал наше консульство, вот была райская жизнь!
...Ворота виллы «Керри» открывались медленно: работал автомат; когда Вилли загнал машину в темный парк, из небольшого домика возле шлагбаума вышли два охранника, потребовали документы, долго сличали фотографии на офицерских книжках СС с лицами прибывших, потом попросили выйти, подняли заднее сиденье, проверили чемоданы и, корректно извинившись, сказали, что необходимо предъявить содержимое портфелей, а личное оружие сдать под расписку.
Потом вышел третий охранник, сел рядом с Вилли (тьма была кромешная, щелочки, оставленные в фарах, дорогу не освещали, асфальт петлял между соснами), показал путь в третий коттедж – там были приготовлены две комнаты.
– Спокойной ночи, – сказал охранник, выбрасывая руку в нацистском приветствии. – Завтрак будет накрыт здесь же, на застекленной веранде, в семь тридцать. Сдайте мне, пожалуйста, ваши продуктовые карточки на повидло и маргарин.
– Погодите, – остановил его Штирлиц. – Погодите-ка. Кто сейчас дежурит?
– Я не уполномочен давать ответы, штандартенфюрер! Без разрешения начальника смены я не вправе вступать в разговоры с теми, кто к нам прибывает, простите.
– Какой у начальника номер телефона?
– Назовите радиооператору ваше имя, вас соединят с ним незамедлительно.
– Благодарю, – сказал Штирлиц. – И покажите моим коллегам, где здесь кухня, как включать электроприборы, – мы намерены выпить чая.
– Да, штандартенфюрер, конечно!
Вилли вышел с охранником, а Штирлиц, обернувшись к двум, что остались с ним, спросил:
– Ребята, чтобы у нас не было недомолвок, давайте начистоту: кто из вас храпит?
– Я, – признался Курт. – Особенно когда засыпаю. Но мне можно крикнуть, и я сразу же проснусь...
– Я не храплю, – сказал Ойген. – Я натренирован на тихий сон.
– Это как? – удивился Штирлиц.
– Когда Скорцени нас готовил к одной операции на Востоке, так он заставлял меня успокаивать самого себя перед наступлением ночи, лежать на левом боку и учиться слышать свое дыхание...
– Разве такое возможно?
– Возможно. Я убедился. Даже наркотик можно перебороть, если только настроить себя на воспоминание самого дорогого... Это точно, не улыбайтесь, я пробовал на себе. Скорцени велел нам испытать все: он ведь очень тщателен в подборе людей для своих групп...
– Вы должны были ассистировать Скорцени в Тегеране? – уточнил Штирлиц. – Во время подготовки акции против «Большой тройки»?
Ойген, как и мюллеровский шофер Ганс, словно бы и не слышал вопроса Штирлица, продолжал говорить:
– Я помню, у нас был один парень, так он слишком громко смеялся... Скорцени сам занимался с ним, неделю, не меньше... Что уж они делали, не знаю, но потом этот парень улыбался беззвучно, как воспитанная девушка...
– Воспитанные девушки не должны громко смеяться? – удивился Штирлиц, достав из чемоданчика пижаму. – По-моему, истинная воспитанность заключается в том, чтобы быть самим собою... Громкий смех – если он не патологичен – прекрасное человеческое качество.
Вернулся Вилли, сказал, что вода уже кипит, поинтересовался, как Штирлиц отнесется к глотку бренди; перешли на застекленную веранду; начали пировать.
– Ойген, не сочтите за труд, позвоните дежурному офицеру смены, пригласите его на чашку кофе.
– Да, штандартенфюрер, – ответил тот, поднимаясь. – Будет исполнено.
...Штурмбанфюрер Хётль оказался седоголовым, хотя молодым еще человеком; он поднял свою рюмку за благополучное прибытие коллег из центра, поинтересовался, как дорога, много ли бомбили, выразил надежду, что это последняя горькая весна, рассказал два еврейских анекдота; добродушно посмеивался, наблюдая, как заливался Вилли; словно ребенок, право...
– А еще есть очень смешной рассказ про великого еврейского врача, который умел лечить все болезни, – продолжил он, заметив, как понравились его анекдоты. – Привели к нему хромого на костылях и говорят: «Рубинштейн, вы самый великий врачебный маг в Вене. Спасите нашего Гансика, он не может стоять без костылей, сразу падает!» Рубинштейн взялся толстыми пальцами с грязными ногтями за свой висячий нос и начал думать, а потом сказал: «Больной, ты здоров! Брось костыли!» Ганс, как и всякий еврей, был трусом и, конечно, костыли не бросил. Рубинштейн снова попрыгал вокруг него и закричал: «Ганс, я тебе что сказал?! Ты здоров! Так брось костыли! Я тебя заклинаю нашим Иеговой!» И Ганс послушался горбоносого Рубинштейна, бросил костыли...
Хётль замолчал, полез за сигаретами.
Вилли не выдержал, поторопил:
– Ну и что стало с Гансом?
Хётль сокрушенно вздохнул:
– Разбился.
Вилли чуть не сполз со стула от смеха; Ойген, криво усмехнувшись, заметил:
– Как только мы отбросим русских от Берлина, надо уничтожить всю еврейскую сволочь. Слишком мы с ними церемонились. Лагеря строили для этих свиней. В печь, всех в печь, а некоторых отстреливать из мелкокалиберных винтовок! Пусть наши мальчики из «гитлерюгенда» набивают руку...
Штирлиц поднялся, обратился к Хётлю:
– Дружище, не составите мне компанию? Я обычно гуляю перед сном...
– С удовольствием, штандартенфюрер...
– За ворота штандартенфюреру выходить нельзя, – сказал Ойген, по-прежнему тяжело глядя на Штирлица, хотя обращался к Хётлю. – Ему постоянно угрожает опасность, мы прикомандированы к нему для охраны группенфюрером Мюллером.
Хётль, поднимаясь, спросил:
– А партайгеноссе Кальтенбруннер в курсе вашей командировки?
«Оп, – подумал Штирлиц. – Хороший вопрос».
– Он знает, – ответил Ойген. – В Берлине знают. Мы прибыли, чтобы проследить за организацией специального хранилища для партийного архива – личное поручение рейхсляйтера Бормана. А для этого нам придется чуть-чуть поиграть с дядей Сэмом, надо проверить, не пробовал ли он сунуть сюда свой горбатый нос...
– Ах так, – ответил Хётль. – Что ж, мы все к вашим услугам...
...Гуляя по парку, Штирлиц долго не произносил ни слова; звезды в небе были близкими, зелеными; тревожно перемигивались, и было в этом что-то судорожное, предутреннее, когда расстаются любимые, и вот-вот начнет светать, и настанет безнадежность и пустота, и во всем будет ощущаться тревога, а после того как щелкнет замок двери и ты останешься один, воспоминания нахлынут на тебя, и ты с ужасом поймешь, что тебе сорок пять, и жизнь прошла, не надо обольщаться, хотя это – главное человеческое качество, а еще – ожидание чуда, но ведь их не бывает более, чудес-то...
– Хётль, – сказал Штирлиц, – для того чтобы я смог успешно провести дело, порученное мне, я хочу рассчитывать на вашу помощь.
– Польщен, штандартенфюрер. Я к вашим услугам.
– Расскажите про ваших коллег. Кого бы из них вы порекомендовали мне для выполнения заданий центра?
– Прошу простить, мне было бы легче давать им оценки, зная, каким должно быть задание...
– Сложным, – ответил Штирлиц.
– Я начну с Докса, – сказал Хётль. – Он живет здесь с сорок второго года, с первых дней организации этого радиоцентра. Великолепный работник, бесконечно предан делу фюрера, примерный семьянин; горнолыжник, стрелок, безупречен в поведении...
Штирлиц поморщился:
– Хётль, я читал его анкету, не надо повторять штампы, за которыми ничего нет. Меня, например, интересует, за что он получил порицание обергруппенфюрера Кальтенбруннера в сорок третьем году?
– Не знаю, штандартенфюрер. Я тогда был на фронте.
– На каком?
– Под Минском.
– В войсках СС?
Хётлю были неприятны быстрые вопросы Штирлица, он поэтому ответил:
– Вы же знакомы с личными делами всех тех, кто работает здесь, у обергруппенфюрера... Значит, вам должно быть хорошо известно, что я служил рядовым в войсках вермахта...
– В вашем личном деле сказано, что вы были разжалованы Гейдрихом. А после его трагической гибели вам вернули звание, наградили и перевели на работу в отдел Эйхмана. За что вас наказал покойный Гейдрих?
– Я позволил себе говорить то, что не имел права говорить.
– А именно?
– Я был пьян... В компании, где находился друг покойного Гейдриха – я, понятно, об этом не знал, – я позволил себе усомниться в том, надо ли уничтожать славян. Я пошутил, – словно бы испугавшись чего-то, быстро добавил Хётль. – Я, видимо, неумело пошутил, сказав, что часть славян стоило бы держать в гетто, чтобы потом, когда Россия откатится за Урал, было на кого выменять Эренбурга... А Гейдрих был очень щепетилен в славянском и еврейском вопросах.
– И за это вас разжаловали?
– В основном да.
– А не «в основном»?
– Я еще сказал, что мы одолеем русских, если вовремя заключим мир на Западе.
– Когда вы примкнули к нашему движению?
– В тридцать девятом.
– А к СС?
– Дело в том, что я родился в Линце, в одном доме с обергруппенфюрером Кальтенбруннером... Он знал мою семью, отец помогал ему в трудные времена... Поэтому Кальтенбруннер рекомендовал меня в СС лично, в сороковом...
– Что еще вы знаете о Доксе?
– Я сказал все, что мог, штандартенфюрер.
– Хорошо, я поставлю вопрос иначе: вы бы пошли с ним на выполнение задания? В тыл врага?
– Пошел бы.
– Спасибо, Хётль. Дальше...
– Штурмбанфюрер Шванебах... Мне трудно говорить о нем... Он храбрый офицер и безусловно честный человек, но наши отношения не сложились...
– Вы бы пошли с ним на задание?
– Только получив приказ.
– Дальше...
– Оберштурмбанфюрер Растерфельд... С ним я готов идти на любое дело.
– С каких пор вы его знаете?
– С сорок первого года.
– А вам известно, что именно Растерфельд готовил для Гейдриха материалы на ваше разжалование?
Хётль остановился:
– Этого не может быть...
– Я покажу вам документы... Пойдемте, пойдемте, держите ритм... И последний вопрос: он знает, что вы спите с его женой? Может, у вас любовь втроем и все такое прочее? Или все значительно серьезней?
Хётль снова остановился; Штирлиц полез за сигаретами, закурил, неторопливо бросил спичку в снег, вздохнул:
– Вот так-то, Хётль. Вы, конечно же, относитесь к числу неприкасаемых, поскольку с Востока вас вернул обергруппенфюрер Кальтенбруннер, но система проверки РСХА работает вне зависимости от того, кто тебя опекает наверху.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66