Самым странным для меня во всей этой истории остается то, что дядя до этого случая ни разу не видел тела своей жены обнаженным ниже, чем позволяло декольте ее платьев.
Хотя с тех пор, как они поженились, прошел уже месяц, их сексуальные отношения ограничивались лишь несколькими торопливыми поцелуями да тем, что дядя рисковал иногда засунуть свою руку за корсаж жены и погладить ее грудь. В день бракосочетания у нее началась менструация, которая все никак не прекращалась. Поэтому он, как истинный викторианец, не мог себе позволить заниматься любовью с ней в период, когда она оставалась «нечистой» (к счастью, не все викторианцы так строго придерживаются этих правил).
Накануне бегства Джона менструации Александры внезапно прекратились. Мой дядя, как он это сам подчеркивает в своем дневнике, пришел в восторг. Наконец-то он мог прекратить свои мастурбации и перестать заглядываться на горничных.
Но тут мой будущий отец сумел выбраться из камеры в северной, наполовину обрушившейся башне замка Грандритов. Молодые супруги были слишком обеспокоены случившимся, чтобы думать в тот момент о каких-то сексуальных отношениях. Так, по крайней мере, считала Александра.
И вот теперь, в холоде и сырости густого лондонского тумана, Джеймс Кламби, приведя в порядок одежду своей супруги, попытался привести ее в чувство. Наконец она очнулась, но еще долго оставалась в состоянии глубокой прострации, и лишь на следующий день дядя наконец узнал, что насильником жены был его собственный брат.
Казалось, со временем Александра оправилась от перенесенного потрясения. Спустя несколько месяцев они отплыли в ту часть Африки, которая тогда носила название Австралийской, где Джеймс должен был выполнить очень деликатное поручение для Департамента заморских колоний (это поручение не имеет ничего общего с тем, что говорит о нем мой «биограф», последний знал истинные мотивы и то, что он о них пишет, чистой воды лукавство с его стороны).
С той ночи Александра категорически отказывалась заниматься любовью с Джеймсом. Она утверждала, что ей слишком «стыдно», что она чувствует себя «испачканной» на всю жизнь. К тому же она хотела убедиться, беременна ли она или нет. Но если да, если в будущем ей предстоит родить ребенка, она хотела знать наверняка, кто будет его отцом.
Джек Потрошитель совершил свое первое убийство задолго до их отъезда, во вторник 3 апреля 1888 года, то есть на третий день пасхальной недели, в Осборн-стрит. Мой дядя каким-то образом узнал про это (хотя даже в «Таймс» не просочилось ни строчки) и задал себе вопрос, в своем дневнике, не является ли это убийство делом рук его братца. Последующие события лишь еще больше убедили его в этом предположении. Но он поостерегся сообщить о своем подозрении в полицию, так как боялся этим бросить тень на все семейство Грандритов.
Однако он продолжил свои собственные розыски, наняв для этой цели частных детективов. В день своего отбытия в Африку дядя отправил в Скотланд-Ярд анонимное письмо, где описал приметы своего брата, не называя его по имени. Это письмо впоследствии куда-то исчезло и никогда не фигурировало в официальных архивах. Мои собственные розыски следов этого письма позволяют мне прийти к выводу, что своим исчезновением оно обязано вмешательству некоторых весьма влиятельных политиков.
Исчезновение Джека Потрошителя совпадает с исчезновением моего отца. И лишь в 1968 году, то есть в тот период моей жизни, которому посвящен тот том моей автобиографии, который вам предстоит прочесть, я узнал, что с ним стало.
Александра Грандрит пришла, в конце концов, к мысли, что может теперь принять мужа в своей постели. К тому времени все приметы беременности были уже налицо. Поэтому дядя продолжал страдать в тишине, а затем, как он сам выразился, он «рецидивировал» и вернулся к своим мастурбациям. Он дошел даже до того, что однажды, не выдержав, «согрешил» с горничной за несколько дней до их отплытия в Африку. Но в последствии всю жизнь чувствовал себя виноватым в потворстве своей слабости и провел оставшиеся годы жизни под невидимым гнетом постоянного ощущения mea culpa < «Mea culpa» (лат.) – «моя вина» (прим. ред.)>
События, в результате которых чета Грандритов оказалась выброшенной на дикий берег Австралийской Африки, хорошо известны читателям моего «биографа». На самом деле все происходило совcем по-другому, но главное в том, что итог был тот же самый. Джеймс Кламби соорудил крепкую хижину на берегу моря, неподалеку от кромки джунглей, где они прожили двадцать месяцев.
Я родился 21 ноября 1888 года в 23 часа 45 минут.
Со дня моего рождения рассудок матери стал постепенно угасать. Теперь большую часть своего времени она проводила, уносясь в грезы по Англии, но не реальной Англии, а придуманной ею романтической, волшебной страны. Это, однако, не мешало ей заботиться обо мне и делать все как полагается, если верить дневнику дяди. Теперь уж Джеймс не мог заставить себя заниматься с ней любовью, так как это было бы похоже на то, что он пользуется ее слабоумием. Вот почему мой дядя вел поистине мученический образ жизни, и я думаю, что он с большим облегчением принял смерть, пав под ударом вожака одного из диких стад антропоидов. Если он и ощутил страх в тот момент, то, без сомнения, это был страх за своего племянника, годовалого младенца, терзаемого голодом и тянущегося к материнской груди.
Но я уже больше никогда не смог ощутить всю нежность этой груди, ибо моя мать тихо умерла во сне за несколько часов до того, как был убит ее муж. Потом у меня все-таки была мать, отдавшая мне свое молоко, но это уже было не человеческое молоко.
Глава I
Утро 21 марта 1968 года было просто восхитительным. Мне исполнилось семьдесят девять лет, но выглядел я лишь на тридцать, да и внутри чувствовал себя не более старым. В то утро меня разбудило солнце, или мне так показалось. Иногда африканское солнце выпрыгивает из-за горизонта, будто старый лев из засады, и тогда его лучи, преломляясь в утреннем тумане, напоминают огненную львиную гриву. Я проснулся, как если бы волосок этой гривы пощекотал у меня в носу.
Тишина была подобна дыханию, коснувшемуся моего лица. Эта тишина и заставила меня проснуться.
Ржание лошадей, мычание коров, кудахтанье кур и болтовня обезьян – все это вдруг застряло в их глотках, будто их кто-то сжал стальными пальцами внезапного ужаса.
Голоса поваров, слуг и садовников были слышны, но казались какими-то приглушенными. Они словно повисали в воздухе, принявшем вдруг холодный голубой оттенок. И я чувствовал, как дрожат их гортани. Страх?
Страх опасности, подкрадывающейся неслышными волчьими шагами?
Или предательство?
Очень может быть.
Джомо Кенийята говорил, что я был единственным белым, которого он когда-либо уважал. Он хотел сказать: единственный, которого он когда-либо боялся.
Во время так называемой «революции Мау-Мау» он запретил своим людям пытаться что-то предпринимать против меня. Негры моего племени, сначала приютившие меня у себя, а затем сделавшие своим вождем, после того, как подвергли ритуальной инициации (содомия и кровопускание), ненавидели людей племени ажикунюс. Но меня они любили не так, как любят брата, а как поклоняются полубогу. Они, не колеблясь, отдали бы за меня свои жизни, если бы это потребовалось.
Впрочем, каким бы белым я ни был, я был более африканец, чем сам Кенийята, и он это прекрасно знал. Разве не был я воспитан антропоидами?
Мои братья по крови, воины племени, приютившего меня, теперь почти все мертвы. В живых остались лишь убеленный сединами старик с ломкими хрупкими костями.
Некоторое время тому назад от меня потребовали принять кенийское подданство – что обязало бы меня объяснить происхождение моего состояния – или покинуть страну. Старик Кенийята почувствовал себя достаточно сильным, чтобы отправить мне этот ультиматум. Хотя он уже не числился официальным руководителем государства, мне не составило труда догадаться, чья рука незримо водила пером написавшего это предписание.
Я отказался делать выбор. И с тех пор стал ждать. Но ничего не происходило и со временем я чуточку расслабился.
Солнце больше не было старым львом. Оно стало красным оком Смерти, этой старой ненасытной пьяницы, жаждущей меня вот уже скоро восемьдесят лет.
В данный момент красное око было рассечено пополам моим членом, затвердевшим от желания пописать. Я лежал на спине совершенно голый и следил, как красный шар карабкается по члену вверх, собираясь усесться на самую его маковку.
На некотором расстоянии от меня раздался глухой шлепок.
И небо разорвалось, будто старый прогнивший кусок щепки.
Солнце стояло точно над головкой члена. Можно было подумать, что оно только что выпрыгнуло из него.
В ту же секунду, как я услышал шум, я уже знал, что означает треск рвущейся материи, и понял, что вызвало звук шлепка.
Красное семя солнца внезапно отделилось от моего пениса и пропало в дыму. Стены разлетелись в разные стороны, будто стая журавлей, атакованная орлом. Меня окутал клуб дыма, заполнив собой все поле зрения. Раздался оглушительный грохот, почти лишивший меня слуха.
Взрывом меня, как перчатку, вывернуло наизнанку. Я дрожал, как радиоволна, ищущая резонанса.
Первый снаряд упал, должно быть, прямо перед окном моей комнаты. Второй взорвался, скорее всего, совсем рядом с моей кроватью. В результате слияния тех непостижимых случайностей, которые заставляли людей издеваться над моим биографом, но которые действительно часто случались со мной, взрыв поднял меня в воздух одновременно с матрасом и кроватью и выбросил через окно на улицу.
Я приземлился на куче строительного мусора из досок, камней и штукатурки, всего, что осталось от моей веранды. К счастью, подо мной все еще оставался матрас, так что я не слишком сильно ушибся. Я медленно выкарабкался из-под этих обломков, взяв себе в качестве примера черепаху, выбирающуюся из-под осколков раздавленного панциря. Я совершенно оглох, но чувствовал, что снаряды продолжают густо вспахивать землю. Однако ни один не упал достаточно близко, чтобы поразить меня, а может быть, стрельба была перенесена на другие части дома. Сквозь дым виднелся каменный фундамент здания, из которого во все стороны летел щебень и куски измочаленного взрывами дерева и досок. Пулеметы и винтовки делали все возможное, чтобы разбить или раздробить на мельчайшие кусочки камень, штукатурку, кирпич, доски, цемент, словом, все, что не попало под взрывы снарядов. Я был весь осыпан осколками камня.
Наполовину оглушенный, я вцепился сознанием в одну мысль: добраться до убежища, которое было сооружено в предвидении именно таких событий. Дым снова окутал меня с ног до головы. Я больше ничего не видел, и, к тому же, на меня вдруг напала икота. Однако я все же успел заметить, что тонкая стенка из кирпича, скрывавшая за собой один из входов в мое убежище, треснула на две части. Я просунул руку под ту часть подпорки, что еще держалась в вертикальном положении, нашел на ощупь стальную рукоять, повернул ее и проскользнул внутрь.
В тот момент, когда я уже собирался закрыть за собой дверь, в нее угодила пуля, заставив дверь с силой захлопнуться за мной. Я очутился в полной темноте и абсолютной тишине. Дверь отсекла за мной все звуки. Пощупав вокруг себя руками, я наткнулся на баллоны с кислородом. Чтобы убедиться, что они полны, мне пришлось открыть их клапаны. Так как я не мог слышать звука выходящего газа, я поднес к выпускнику руку и почувствовал на коже его холодящее дуновение.
Я решил зажечь лампу и осмотреться. Комната представляла собой нечто вроде металлической коробки размером три на три метра и два с половиной в высоту. В ней находились баллоны со сжатым кислородом, двадцать литров воды в Пяти пластиковых контейнерах, полевая аптечка, несколько коробок с консервами, револьверы, два ружья и припасы к ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45