Начнут, значит, расследование, опубликуют соответствующее сообщение и фотографию головы (бррр!), по телевидению тоже покажут. А я что же, буду сидеть, тихо, как мышь под метлой? Пусть разбираются сами, пусть приходят к выводу, что это сводят счёты мафиозные структуры из стран бывшего Восточного блока. И таким образом никогда не узнают правду, а мне это не нравится. Да и на меня сами могут выйти как-нибудь, ну, скажем, донесёт мерзавец, который мне подбросил голову. И проведу я остаток дней своих во французской тюрьме.
Нехорошо. Если и обращаться самой к полицейским, то уж с вещдоком в виде головы, без глупостей.
Значит, надо обратиться. Обращусь, значит, и что скажу? Вот, получайте подарочек, видите, сама вам привезла, не выбросила по дороге. По моим сведениям, это голова некоей Елены Выстраш. Минутку! Елена — это скажу, а вот Выстраш… Прекрасная фамилия для иностранцев, может, ещё показать им и её письмо? Идентичность отправительницы письма с жертвой катастрофы на лодзинском шоссе — мои личные дедукции, мои личные ассоциации, подозрения, предположения. А в письме сплошные загадочные высказывания, для полиции совершенно непонятные. Откровенно говоря, для меня тоже…
Нет, самым разумным было бы действительно обратиться к полиции, но у себя, в Польше. Кстати, можно будет выяснить и те самые таинственные нарушения законов физики во время упомянутой катастрофы. Письмо… А письмо на всякий случай я бы скрыла, хотя бы до тех пор, пока сама не пойму его смысла. Значит, назову только имя жертвы, фамилию же Елены пусть сами устанавливают. Хотя… Зачем задавать своим ментам дополнительную работу? Ладно уж, назову и фамилию, совру, что тогда, на шоссе, женщина сказала мне не «Я Елена…», а «Я Елена Выстраш». А может, я ошибаюсь, никакая это не Выстраш? Там, на шоссе, наша полиция уже действовала, наверняка установлены анкетные данные жертв катастрофы, могли же быть у жертв какие-никакие документы… Езус-Мария, но я ведь своими глазами видела эту женщину сразу после катастрофы, она и в самом деле была жертвой катастрофы, но жертвой… как бы это сказать? Целой, не разорванной на куски, все части тела были при ней, так откуда же взялась эта отдельно взятая голова?!
Мне уже казалось, что и моя собственная голова отделена от тела, так она плохо работала, все в ней смешалось. Ну ладно, до чего я додумала? Ага, отвезти её обратно в Польшу. А как? Обложить льдом? И где держать?
Опять большим напряжением воли заставив себя сосредоточиться, я подвела итоги: во-первых, не выбрасывать находку сию же минуту в мусорный ящик и, во-вторых, посоветоваться с Гжегожем. Тема, прямо скажем, не очень подходящая для разговора при первой встрече с любимым мужчиной после двадцатилетней разлуки, но я не виновата…
Сколько раз в далёком прошлом Гжегож выручал меня, помогал и советом, и делом!
Воспоминания обрушились на меня со страшной силой.
Тогда он уехал на Ближний Восток. Стали приходить письма, я, разумеется, отвечала, письма приходили в общем нормально, никто их не перехватывал, никакая цензура не вскрывала. О многом писал тогда Гжегож, и вот однажды я получила от него необычное письмо.
«…Ты одна можешь сказать мне всю правду. Муж, как правило, узнает обо всем последним, похоже, я не исключение. До меня дошли нехорошие слухи о Галине, возможно, это лишь злобные наговоры и досужие сплетни, но не исключено, что и правда. Конечно, у меня в Варшаве полно знакомых, приезжают и начинают рассказывать. Глупо как-то бить по морде таких шутников, если окажется, что они говорят правду… Очень рассчитываю на тебя, знаю, ты все досконально разузнаешь и сообщишь правду. Факты, только факты, а не досужие вымыслы. Никто, кроме тебя, этого не сделает, да и ни к кому, кроме тебя, мне не хотелось бы обращаться. Как-то не хочется посторонних мешать в это дело. Не сомневаюсь, уж ты-то меня поймёшь…»
Прочла я письмо, и мурашки пробежали по коже. В это время я уже связалась — если это слово уместно — с моим так называемым вторым мужем, который с ума сходил по мне. Гжегожа я с болью в сердце вынуждена была сдать в архив. Понимать-то его я понимала, мы вообще всегда потрясающе хорошо понимали друг друга. И в самом деле, нет ничего хуже неизвестности, но… Мне, мне сообщить ему, что любимая жена ему изменяет?! Это уже просто извращение какое-то. Не стану врать, прихватить Галину во время оргии с казачьей сотней доставило бы мне несказанную радость, но тогда пришлось бы и запечатлеть на киноплёнке шокирующие сцены, одного описания было бы недостаточно. А кроме того, известно, что к лицам, доносящим о таких вещах, люди, как правило, не испытывают симпатии, и Гжегож при одной мысли обо мне будет вздрагивать от отвращения, ведь сразу же возникнет ассоциация… не с казачьей сотней, но с изменой обожаемой жены. Этого мне только не хватало! Неугасающее чувство к этому человеку таилось в глубине сердца, несмотря ни на что.
Посомневавшись, поколебавшись, я заставила себя встать на его место и решила провести собственное расследование.
— После отъезда Гжеся Галиночка пустилась во все тяжкие, — с удовлетворением информировала меня лучшая подруга жены Гжегожа. — Но не я донесу ему об этом. Их дело. Когда? Да через неделю же после его отъезда Галиночка пришла к выводу, что не любит спать в одиночестве, а некий актёр уже давно стоял под дверью. Не моё это дело.
Выходит, моё, ну да куда денешься? И я продолжила изыскания. Ведь лучшая подруга, как всякая нормальная баба, могла и из вредности соврать, просто из зависти. И я обратилась к мужикам. Один из наших общих знакомых сразу отпал, ибо чтил Галину как божество какое. Они вместе учились в школе, и когда-то, в младших классах, Галиночка каким-то чудесным способом спасла ему жизнь. Тут бы даже запечатлённая на плёнке казачья сотня не помогла, Галину он обожал даже больше, чем Гжегож. Пришлось обратиться к врагу школьного друга, тоже нашему общему знакомому.
— Он? — пренебрежительно отозвался о школьном друге общий знакомый. — Да он бы её на постамент поставил и молился перед ней на коленях, а ей совсем другое требуется. С кем только она не спит!
— Что ты говоришь! — удивилась я. Не притворялась и в самом деле была удивлена, уж этого я не ожидала. — А ты откуда знаешь?
— Так я же тоже с ней спал, дама с темпераментом. Да ты что, с луны свалилась? Как джентльмен, я обязан бы был скрывать этот факт, но и без того все знают, а она в основном имеет дело далеко не с джентльменами. Подбирает кандидатов по другим качествам. Вот, к примеру, последний. Амбал, для рыночной торговки ящики с овощами таскает. Думаешь, он никому не хвастается своими победами?
— О Боже! — вскричала я совершенно ошарашенная. — Покажи амбала! Не поверю, пока не увижу его собственными глазами. Может, все-таки в нем что-нибудь такое есть?
— Ты что, совсем дура? Разумеется, есть, и, думаю, немало. А мне делать нечего, только тратить время на глупости! Если хочешь, сама поезжай и посмотри. Рынок на Тамке, у пересечения с Тихой. Овощной ларёк под полосатым зонтом. Прямо на углу Тамки и Тихой.
Я поехала на Тамку и с удовольствием рассмотрела любовника. И в самом деле, прекрасный экземпляр молодого быка, с явным преобладанием формы над содержанием. Вон, ящик в пятьдесят килограммов, не меньше, переставил одной ручкой с такой лёгкостью, словно это спичечный коробок. Немаловажное достоинство у мужчины… Поскольку я не уточнила у своего информатора, состоит ли амбал при Галине сейчас или состоял раньше, пару месяцев назад, я решила лично выяснить данное обстоятельство и бросила якорь на Тамке.
Мне повезло, все выяснилось в тот же день. Торговка овощами закончила работу, амбал загрузил в автофургончик её ящики, а тут подъехала на своей машине Галиночка и подхватила мальчика, ещё тёпленького. Но возможно, она отвозила его… на уроки в вечерней школе? И я поехала за ними. Нет, не в школу везла Галина юношу, а к себе домой, я ведь хорошо знала дом, где жил Гжегож, мне не обязательно было ехать впритык за ними, я издали наблюдала за тем, как оба вышли из машины и вошли в подъезд. Пришлось набраться терпения, выяснять, так уж до конца. К счастью, печка в моей машине грела хорошо, я набралась терпения и, прождав до двух часов ночи, решила — чего уж яснее. Больше ждать не имело смысла, и я вернулась домой.
Письмо Гжегожу написала сухое, краткое, в осторожных выражениях изложила факты и полученную информацию, воздержавшись от собственных комментариев. Общий стиль письма нарушили несколько фраз в конце:
«Я прекрасно отдаю себе отчёт в том, что за такую информацию можно возненавидеть человека на всю жизнь, так что сильно рискую. Но ничего не поделаешь, просьбу твою я выполнила, а там будь что будет. На твоём месте я бы предпочла знать пусть горькую, но правду, а ведь всякий судит по себе. В окна твоей квартиры я не заглядывала».
В ответ Гжегож прислал только одно слово «Спасибо» и на какое-то время замолчал. Молчал довольно долго.
Мне это было даже на руку, ибо мой второй спутник по жизни жутко ревновал меня к прошлому. Мир, оказывается, кишмя кишел моими бывшими хахалями, и каждое полученное мною письмо могло быть от одного из них. С трудом примирялся он с существованием только моего бывшего мужа, все же остальные были мне категорически запрещены. Я даже не очень возмущалась, видя в этом проявление неземной любви ко мне. Тем не менее Гжегожа старательно скрывала от своего второго мужа.
К счастью, мне писали ещё несколько знакомых из Ирака и один бывший коллега, которого занесло в Марокко, так что, когда Гжегож наконец прервал молчание, его корреспонденция затерялась в толпе. Гжегож сообщил мне, что приезжает в отпуск, о чем жена не знает и не должна знать. Отпуск у работающих по контракту явление чрезвычайно редкое, но он едет. Постарается быть в Польше в начале июня, у нас только начинается сезон отпусков, так что у него есть все шансы застать обожаемую жену ещё в Варшаве. И просит узнать, когда она собирается в отпуск. Ответить письмом я уже не успею, он позвонит мне.
Узнать о Галиночкином отпуске оказалось легче лёгкого. Работала она врачом в поликлинике, а там уже давно висели для всеобщего обозрения пациентов графики отпусков всех врачей. Она шла отдыхать в августе.
Чего я только не делала, чтобы до июня меня никуда не отослали в командировку, чтобы торчать в Варшаве! Узнала о времени прибытия самолётов из Дамаска и не отходила от телефона. О том, чтобы поехать в аэропорт в одиннадцать часов ночи и речи не было, супруг такого не допустил бы. Гжегож позвонил из аэропорта Окенче.
— Привет, моя дорогая, — сказал он. — Ну и как?
— В августе, — ответила я, приходится признать, довольно лаконично.
— Спасибо! — сказал он и повесил трубку. Мой актуальный повелитель, ясное дело, насторожился немедленно и накинулся на меня с расспросами. Кто звонил да почему, в чем дело и ещё в такую позднюю пору?
— Януш звонил, — как можно небрежнее ответила я. — Поинтересовался, когда Витек отправляется в отпуск. Я случайно знала, поэтому и могла ответить с ходу. Он поблагодарил и отключился. Вот и все.
Нет, не все, от моего так просто не отделаешься.
— А почему он не мог позвонить утром? Приспичило ночью?
— Да не знаю я, ну что пристал? Не мог, наверное, они с Витеком отправляются в отпуск на байдарках со своими девушками, надо все организовать. Подумаешь, позвонил, да я его и без этого каждый день на работе вижу!
— Вот это-то мне и не нравится…
Нет добра без худа. В ту пору моё несчастье заключалось в величайшем счастье. Ревность, она, конечно, себя оказывала, но помимо того я по шестнадцати часов в сутки слышала… Нет, больше, ведь он вечно звонил на работу. Так вот, круглые, можно сказать, сутки я слышала: люблю тебя безмерно, нет мне без тебя счастья в жизни, а ты лишь снисходишь ко мне, я тридцать пять лет искал такую женщину (холера, начал, видно, чуть появившись на свет), ты для меня одна-единственная, света Божьего не вижу из-за тебя, ты для меня все, если тебя потеряю — не знаю, что сделаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Нехорошо. Если и обращаться самой к полицейским, то уж с вещдоком в виде головы, без глупостей.
Значит, надо обратиться. Обращусь, значит, и что скажу? Вот, получайте подарочек, видите, сама вам привезла, не выбросила по дороге. По моим сведениям, это голова некоей Елены Выстраш. Минутку! Елена — это скажу, а вот Выстраш… Прекрасная фамилия для иностранцев, может, ещё показать им и её письмо? Идентичность отправительницы письма с жертвой катастрофы на лодзинском шоссе — мои личные дедукции, мои личные ассоциации, подозрения, предположения. А в письме сплошные загадочные высказывания, для полиции совершенно непонятные. Откровенно говоря, для меня тоже…
Нет, самым разумным было бы действительно обратиться к полиции, но у себя, в Польше. Кстати, можно будет выяснить и те самые таинственные нарушения законов физики во время упомянутой катастрофы. Письмо… А письмо на всякий случай я бы скрыла, хотя бы до тех пор, пока сама не пойму его смысла. Значит, назову только имя жертвы, фамилию же Елены пусть сами устанавливают. Хотя… Зачем задавать своим ментам дополнительную работу? Ладно уж, назову и фамилию, совру, что тогда, на шоссе, женщина сказала мне не «Я Елена…», а «Я Елена Выстраш». А может, я ошибаюсь, никакая это не Выстраш? Там, на шоссе, наша полиция уже действовала, наверняка установлены анкетные данные жертв катастрофы, могли же быть у жертв какие-никакие документы… Езус-Мария, но я ведь своими глазами видела эту женщину сразу после катастрофы, она и в самом деле была жертвой катастрофы, но жертвой… как бы это сказать? Целой, не разорванной на куски, все части тела были при ней, так откуда же взялась эта отдельно взятая голова?!
Мне уже казалось, что и моя собственная голова отделена от тела, так она плохо работала, все в ней смешалось. Ну ладно, до чего я додумала? Ага, отвезти её обратно в Польшу. А как? Обложить льдом? И где держать?
Опять большим напряжением воли заставив себя сосредоточиться, я подвела итоги: во-первых, не выбрасывать находку сию же минуту в мусорный ящик и, во-вторых, посоветоваться с Гжегожем. Тема, прямо скажем, не очень подходящая для разговора при первой встрече с любимым мужчиной после двадцатилетней разлуки, но я не виновата…
Сколько раз в далёком прошлом Гжегож выручал меня, помогал и советом, и делом!
Воспоминания обрушились на меня со страшной силой.
Тогда он уехал на Ближний Восток. Стали приходить письма, я, разумеется, отвечала, письма приходили в общем нормально, никто их не перехватывал, никакая цензура не вскрывала. О многом писал тогда Гжегож, и вот однажды я получила от него необычное письмо.
«…Ты одна можешь сказать мне всю правду. Муж, как правило, узнает обо всем последним, похоже, я не исключение. До меня дошли нехорошие слухи о Галине, возможно, это лишь злобные наговоры и досужие сплетни, но не исключено, что и правда. Конечно, у меня в Варшаве полно знакомых, приезжают и начинают рассказывать. Глупо как-то бить по морде таких шутников, если окажется, что они говорят правду… Очень рассчитываю на тебя, знаю, ты все досконально разузнаешь и сообщишь правду. Факты, только факты, а не досужие вымыслы. Никто, кроме тебя, этого не сделает, да и ни к кому, кроме тебя, мне не хотелось бы обращаться. Как-то не хочется посторонних мешать в это дело. Не сомневаюсь, уж ты-то меня поймёшь…»
Прочла я письмо, и мурашки пробежали по коже. В это время я уже связалась — если это слово уместно — с моим так называемым вторым мужем, который с ума сходил по мне. Гжегожа я с болью в сердце вынуждена была сдать в архив. Понимать-то его я понимала, мы вообще всегда потрясающе хорошо понимали друг друга. И в самом деле, нет ничего хуже неизвестности, но… Мне, мне сообщить ему, что любимая жена ему изменяет?! Это уже просто извращение какое-то. Не стану врать, прихватить Галину во время оргии с казачьей сотней доставило бы мне несказанную радость, но тогда пришлось бы и запечатлеть на киноплёнке шокирующие сцены, одного описания было бы недостаточно. А кроме того, известно, что к лицам, доносящим о таких вещах, люди, как правило, не испытывают симпатии, и Гжегож при одной мысли обо мне будет вздрагивать от отвращения, ведь сразу же возникнет ассоциация… не с казачьей сотней, но с изменой обожаемой жены. Этого мне только не хватало! Неугасающее чувство к этому человеку таилось в глубине сердца, несмотря ни на что.
Посомневавшись, поколебавшись, я заставила себя встать на его место и решила провести собственное расследование.
— После отъезда Гжеся Галиночка пустилась во все тяжкие, — с удовлетворением информировала меня лучшая подруга жены Гжегожа. — Но не я донесу ему об этом. Их дело. Когда? Да через неделю же после его отъезда Галиночка пришла к выводу, что не любит спать в одиночестве, а некий актёр уже давно стоял под дверью. Не моё это дело.
Выходит, моё, ну да куда денешься? И я продолжила изыскания. Ведь лучшая подруга, как всякая нормальная баба, могла и из вредности соврать, просто из зависти. И я обратилась к мужикам. Один из наших общих знакомых сразу отпал, ибо чтил Галину как божество какое. Они вместе учились в школе, и когда-то, в младших классах, Галиночка каким-то чудесным способом спасла ему жизнь. Тут бы даже запечатлённая на плёнке казачья сотня не помогла, Галину он обожал даже больше, чем Гжегож. Пришлось обратиться к врагу школьного друга, тоже нашему общему знакомому.
— Он? — пренебрежительно отозвался о школьном друге общий знакомый. — Да он бы её на постамент поставил и молился перед ней на коленях, а ей совсем другое требуется. С кем только она не спит!
— Что ты говоришь! — удивилась я. Не притворялась и в самом деле была удивлена, уж этого я не ожидала. — А ты откуда знаешь?
— Так я же тоже с ней спал, дама с темпераментом. Да ты что, с луны свалилась? Как джентльмен, я обязан бы был скрывать этот факт, но и без того все знают, а она в основном имеет дело далеко не с джентльменами. Подбирает кандидатов по другим качествам. Вот, к примеру, последний. Амбал, для рыночной торговки ящики с овощами таскает. Думаешь, он никому не хвастается своими победами?
— О Боже! — вскричала я совершенно ошарашенная. — Покажи амбала! Не поверю, пока не увижу его собственными глазами. Может, все-таки в нем что-нибудь такое есть?
— Ты что, совсем дура? Разумеется, есть, и, думаю, немало. А мне делать нечего, только тратить время на глупости! Если хочешь, сама поезжай и посмотри. Рынок на Тамке, у пересечения с Тихой. Овощной ларёк под полосатым зонтом. Прямо на углу Тамки и Тихой.
Я поехала на Тамку и с удовольствием рассмотрела любовника. И в самом деле, прекрасный экземпляр молодого быка, с явным преобладанием формы над содержанием. Вон, ящик в пятьдесят килограммов, не меньше, переставил одной ручкой с такой лёгкостью, словно это спичечный коробок. Немаловажное достоинство у мужчины… Поскольку я не уточнила у своего информатора, состоит ли амбал при Галине сейчас или состоял раньше, пару месяцев назад, я решила лично выяснить данное обстоятельство и бросила якорь на Тамке.
Мне повезло, все выяснилось в тот же день. Торговка овощами закончила работу, амбал загрузил в автофургончик её ящики, а тут подъехала на своей машине Галиночка и подхватила мальчика, ещё тёпленького. Но возможно, она отвозила его… на уроки в вечерней школе? И я поехала за ними. Нет, не в школу везла Галина юношу, а к себе домой, я ведь хорошо знала дом, где жил Гжегож, мне не обязательно было ехать впритык за ними, я издали наблюдала за тем, как оба вышли из машины и вошли в подъезд. Пришлось набраться терпения, выяснять, так уж до конца. К счастью, печка в моей машине грела хорошо, я набралась терпения и, прождав до двух часов ночи, решила — чего уж яснее. Больше ждать не имело смысла, и я вернулась домой.
Письмо Гжегожу написала сухое, краткое, в осторожных выражениях изложила факты и полученную информацию, воздержавшись от собственных комментариев. Общий стиль письма нарушили несколько фраз в конце:
«Я прекрасно отдаю себе отчёт в том, что за такую информацию можно возненавидеть человека на всю жизнь, так что сильно рискую. Но ничего не поделаешь, просьбу твою я выполнила, а там будь что будет. На твоём месте я бы предпочла знать пусть горькую, но правду, а ведь всякий судит по себе. В окна твоей квартиры я не заглядывала».
В ответ Гжегож прислал только одно слово «Спасибо» и на какое-то время замолчал. Молчал довольно долго.
Мне это было даже на руку, ибо мой второй спутник по жизни жутко ревновал меня к прошлому. Мир, оказывается, кишмя кишел моими бывшими хахалями, и каждое полученное мною письмо могло быть от одного из них. С трудом примирялся он с существованием только моего бывшего мужа, все же остальные были мне категорически запрещены. Я даже не очень возмущалась, видя в этом проявление неземной любви ко мне. Тем не менее Гжегожа старательно скрывала от своего второго мужа.
К счастью, мне писали ещё несколько знакомых из Ирака и один бывший коллега, которого занесло в Марокко, так что, когда Гжегож наконец прервал молчание, его корреспонденция затерялась в толпе. Гжегож сообщил мне, что приезжает в отпуск, о чем жена не знает и не должна знать. Отпуск у работающих по контракту явление чрезвычайно редкое, но он едет. Постарается быть в Польше в начале июня, у нас только начинается сезон отпусков, так что у него есть все шансы застать обожаемую жену ещё в Варшаве. И просит узнать, когда она собирается в отпуск. Ответить письмом я уже не успею, он позвонит мне.
Узнать о Галиночкином отпуске оказалось легче лёгкого. Работала она врачом в поликлинике, а там уже давно висели для всеобщего обозрения пациентов графики отпусков всех врачей. Она шла отдыхать в августе.
Чего я только не делала, чтобы до июня меня никуда не отослали в командировку, чтобы торчать в Варшаве! Узнала о времени прибытия самолётов из Дамаска и не отходила от телефона. О том, чтобы поехать в аэропорт в одиннадцать часов ночи и речи не было, супруг такого не допустил бы. Гжегож позвонил из аэропорта Окенче.
— Привет, моя дорогая, — сказал он. — Ну и как?
— В августе, — ответила я, приходится признать, довольно лаконично.
— Спасибо! — сказал он и повесил трубку. Мой актуальный повелитель, ясное дело, насторожился немедленно и накинулся на меня с расспросами. Кто звонил да почему, в чем дело и ещё в такую позднюю пору?
— Януш звонил, — как можно небрежнее ответила я. — Поинтересовался, когда Витек отправляется в отпуск. Я случайно знала, поэтому и могла ответить с ходу. Он поблагодарил и отключился. Вот и все.
Нет, не все, от моего так просто не отделаешься.
— А почему он не мог позвонить утром? Приспичило ночью?
— Да не знаю я, ну что пристал? Не мог, наверное, они с Витеком отправляются в отпуск на байдарках со своими девушками, надо все организовать. Подумаешь, позвонил, да я его и без этого каждый день на работе вижу!
— Вот это-то мне и не нравится…
Нет добра без худа. В ту пору моё несчастье заключалось в величайшем счастье. Ревность, она, конечно, себя оказывала, но помимо того я по шестнадцати часов в сутки слышала… Нет, больше, ведь он вечно звонил на работу. Так вот, круглые, можно сказать, сутки я слышала: люблю тебя безмерно, нет мне без тебя счастья в жизни, а ты лишь снисходишь ко мне, я тридцать пять лет искал такую женщину (холера, начал, видно, чуть появившись на свет), ты для меня одна-единственная, света Божьего не вижу из-за тебя, ты для меня все, если тебя потеряю — не знаю, что сделаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42