Было субботнее утро. Совсем раннее. Наш полицейский как раз собирался провести выходные в своем родном Веркоре, когда заявление об угоне поступило к нему на рацию.
– За семь минут до конца моей смены!
Несказанно обрадованный встречей с землячкой, он в два счета сворачивает дело, просит своего коллегу доставить за него рапорт в комиссариат Баланса и предлагает подвезти нас на своей машине.
– В любом случае, ничего не поделаешь. Сейчас ваша бандура, наверное, уже пересекает итальянскую границу…
И вот мы втроем пробираемся по узкой дороге, что проходит сквозь весь скальный массив, как колодец сновидений. Попробуй пойми, почему в этих струящихся влагой мышиных ходах, где буки растут прямо из камня, лианы сбегают по курчавому паласу мхов, мне явилось вдруг очень ясное видение Клемана Судейское Семя. Попав сюда, он вспомнил бы «Красавицу и чудовище» – фильм Кокто. Он разглядел бы мускулистые руки, тянущиеся из стен, чтобы осветить нам путь с зажатыми в кулаке подсвечниками. Он пустился бы рассказывать сказки детям, которые хлопали бы огромными удивленными глазами. Что обещает нам эта плачущая стена? Навстречу какой судьбе толкают нас эти подсвечники, выросшие из камня? Какую волшебную дорогу указывает нам эта цепочка камешков, разбросанных святыми на нашем пути в виде маленьких селений: Сен-Назэр, Сен-Тома, Сен-Лоран, Сен-Жан, Сент-Элали, святые часовые Веркора, куда вы нас ведете? В какое дьявольское чрево? И как всегда, когда Клеман пересказывал свои любимые фильмы, я как будто услышал в ответ тишину, молчание оцепеневшей от ужаса малышни, молчание влюбленной Клары; да, в начале начал, задолго до рассудительной университетской болтовни, прежде всего молчание знаменует красоту рассказа… О, Клеман!.. Бедолага… Что же ты наделал?.. Заигрывать со смертью, разжигая пламя любви… Всегда так… Любовь не может спасти нас даже от нас самих… Вот почему человек смертен… и ты, моя Кларинетта… самая наивная из всех влюбленных… вечно угораздит тебя запалить шнур самых неистовых и низменных страстей!.. Истинная дочь своей матери… под постоянной угрозой в своей наивной любви… разрушительная невинность…
– О чем ты думаешь, Бенжамен?
Вопрос Жюли вычерпнул меня из темных глубин подземных колодцев. Далеко внизу под нашими колесами гремел горный поток. Узкая тропинка спускалась в его пучины: «опасно» гласил дорожный указатель.
– Одна девчонка навернулась здесь два года назад, – объяснил зеленоглазый полицейский. – И еще до нее несколько туристов.
– Ваш Веркор – настоящая прорва, – заметил я.
Раздался громоподобный смех полицейского.
– Это еще самая легкая дорога!
Жюли договорила за него:
– Веркор знает себе цену, Бенжамен!
Неизбывная гордость за свои корни.
– И в самой глубине отливает дьявол… – процедил я сквозь зубы. Я боюсь пустоты и ненавижу путешествовать. Бельвиль, где ты?
Я высунулся в окно на полкорпуса и крикнул в самую черноту зияющей бездны:
– Где ты, Бельви-и-и-и-и-ль?
Полицейский рассмеялся, дал по газам, нажав одновременно на сигнальный гудок, машина рванула, и мы вдруг выскочили из туннеля, ослепленные солнечным светом.
– Господи Боже!
Яркая вспышка! Дьявольские подземелья распахнулись на райские поляны! Святые нас не обманули: то были зеленые пастбища Эдема! Крыша мира!
Я онемел.
Они тоже.
– Каждый раз одно и то же впечатление, – подтвердила Жюли.
***
Первое, что я увидел в полумраке дома в Роша, был кухонный стол. Солнце развернуло на нем золотистую скатерть, как только Жюли отворила один из ставней.
Стол Жюли.
– Значит, это и есть место твоего рождения?
– Да, здесь я и родилась, милостью Маттиаса и кухонного ножа. Кесарево. Мой отец-губернатор сам вскипятил воду на этой плите.
Старинная плита с гирляндами остролиста, бегущими каймой по белой эмали. 603-й номер того выпуска. Будь благословенна, старая развалина.
– Вода из источника, дрова из сада. Можешь не беспокоиться, Бенжамен, я – продукт натуральный.
– Она все еще действует?
– Действует достаточно исправно, чтобы накормить тебя и обогреть. Мечта фаланстера, наша старушка. Она еще и нас переживет!
Зеленоглазый полицейский высадил нас там, где к шоссе примыкает грунтовая дорога. Жюли хотела пройти остаток пути пешком. Ей нравилось приходить сюда одной сквозь эти одинокие поляны, и чтобы никто о том не ведал, кроме штокроз, окруживших ферму плотным кольцом. Сейчас ее голос доносился издалека: она открывала ставни в другой комнате, и в следующей, так, постепенно, очерчивая по периметру свое детство. Свет Веркора не заставлял себя долго упрашивать. Теперь ферма Роша походила на гнездо, сплетенное из прутьев полумрака, пронизанного солнечным светом. Треск поленьев, льняные простыни и кислые яблоки-дички: родовой дух.
– Кто у тебя из Веркора, отец или мать?
– Отец. Здесь даже есть деревня, с таким же именем, что уж говорить! Моя мать была итальянка. Северина Боккальди. Их здесь много таких. Эмигранты из Бергамо – это в Ломбардии. Дровосеки.
Ее голос шел сквозь тишину комнат и веков.
– Значит, немцы не сожгли вашу ферму?
– Ни один злодей на свете не может спалить все до конца… Они взорвали школу, там, немного дальше, в Туртре. А обрывки школьных тетрадей попадались даже здесь, среди деревьев.
Я следовал за ней, чуть отставая. Я входил в каждую комнату, которую она только что покинула. Я чувствовал здесь запах ее двенадцати лет. В спальне я застрял между взглядами ее отца и матери. Она, ломбардка, красивая донельзя, в рамке фотографии, совсем юная, глядела прямо на него, а он стоял в зарослях штокроз на снимке, сделанном накануне смерти – скелет в белом мундире колониального губернатора, – устремив на нее с противоположной стены взгляд, полный любви. Встряв между ними, я поспешил сделать шаг назад. Как он на нее смотрел! Как он смотрел на нее сквозь все эти годы!
– Любовь в твоем понимании, Бенжамен… Он так больше никогда и не женился потом.
Жюли говорит мне это прямо на ухо. И добавляет, помедлив:
– Поэтому я и взбесилась тогда.
– Отчего она умерла?
– Рак.
Мы говорили вполголоса.
– Он часто о ней говорил?
– Да так, иногда, к слову… «святая заступница штокроз»… «нежная, как твоя мать, дочь дровосека»… или, еще, когда я выходила из себя: «Так, Жюли! Давай! Покажи свой ломбардский нрав!»
– И никаких других женщин?
– Да было несколько девиц…
Зажатый в тисках рамки, губернатор слушал нас сейчас с бессильной усмешкой, разводя руками, плоскими, как листья штокрозы.
– Когда ему уж очень ее недоставало, он ополчался на штокрозы.
Жюли как-то рассказывала мне об этих приступах агрессии против мальвовых зарослей. Битва с печалью. Заранее проигранная. Нет сорняка живучее этой заморской розы.
– Твой тип, Бенжамен: женщина или дело. Женщины не стало, он выбрал дело: деколонизацию. Он так открыто и заявлял: «Я работаю, чтобы ограничить Империю рамками ее шестиугольника». К тому же именно в Сайгоне он и встретил Лизль. Она повсюду таскала за собой свой магнитофон, во все горячие точки Индокитая.
И маленькую Жюли, пансионерку из Гренобля, – тоже.
– Знаешь, о чем я мечтала тогда?
– О чем же?
– О мачехе. Которую я довела бы до самоубийства. Или сделала бы из нее свою подружку. Мне не хватало присутствия женщины в детстве.
– А как же Френкели?
– Маттиас уже развелся к тому времени, когда я стала к ним приходить. А Лизль… Лизль – это не женщина. Это воплощенный слух.
38
У старого Иова был свой режим. И нам следовало его соблюдать.
– Никогда нельзя беспокоить его по утрам, – говорила Жюли, – это ночная птица.
– Значит, пойдем к нему после обеда?
– И тихого часа, ничего не попишешь. Сам потом увидишь, у него табличка на дверях: «С 16:00 до 17:05 – тихий час. Не входить под страхом смерти!» Сколько себя помню, он никогда ее не снимал.
– Тогда после тихого часа.
– Да. Часам к пяти. В это время я всегда оставляла Барнабе в его гротах и бежала посмотреть, что новенького у Иова.
– Барнабе не ревновал?
– Барнабе – это сама ревность.
– И у тебя не было других приятелей, кроме него?
– Все мальчишки долины были моими приятелями: и Шапе, и Мазе, и Бургиньон, и Мальсан…
– И во что же вы играли?
– Это тебя не касается.
Жюли рассказывала все это, укладывая в рюкзак всякую всячину, которой мы запаслись в Сент-Элали по дороге сюда, так как Жюли решила провести день на зубчатых вершинах утесов.
– Потренируем тебе легкие и икры, Бенжамен.
Разговор продолжился уже на этих каменных валах, обдуваемых со всех сторон резким ветром.
– Ну какой же ты глупый! Во что мы, по-твоему, должны были играть? Пропадали в гротах, катались на лыжах, сидели у костра, ходили на охоту, забирались на скалы, баловались браконьерством, устраивали соревнования лесорубов…
– А как же фильмотека старого Иова?
– Нет, Лизль и Иов предпочитали компанию друг друга. И мои приятели тоже. Это были два разных мира.
И вдруг она вскрикивает:
– Смотри!
И указывает пальцем вниз, в пустоту.
Я подумал, что она хочет, чтобы я полюбовался панорамой: весь мир далеко внизу, приплюснутый, как дорожная карта, ограниченная лишь свинцовой кромкой горизонта.
– Нет, вон там!
Там был орел. Метрах в десяти под нами, парил, распластав широченные крылья по воздуху, гигантский и дьявольски серьезный орел. Он считал, вероятно, особой гордостью планировать вот так, неподвижно, среди воздушных потоков. Властелин ветра! Вся земля в размахе крыльев.
– Он подстерегает добычу.
Я сразу же представил себе приговоренного зайчонка где-нибудь в паре-тройке сотен метров ниже, копошащегося в ершистой траве, такого делового, может быть, влюбленного, с мыслями о будущей семье, с планами предстоящей карьеры: агатовые глазенки, шелковая шерстка, прозрачные розовые уши и подвижная сопелка; он тоже – шедевр природы…
– Перекусим?
***
Через пять-шесть часов, когда ветер спал, солнце налилось свинцом, а мои легкие превратились в отрепья, мы наконец выбрались к Лоссанской долине. Жюли снова вытянула указательный палец.
Большой загородный дом ждал нас, прикрываясь зонтиком черепицы. Он был единственный в этой долине, с которой поднимался до нас пряный дух скошенной травы.
– Дом Иова?
Одна из пяти печных труб пускала прямо в небо ленточку дыма. Жюли улыбнулась.
– Иов ждет нас в своем кабинете, у камина.
– Это по такой-то жаре?
– Лето здесь короткое. От одной зимы до другой Иов не успевает согреться.
Мы спустились, перебираясь с одного уступа на другой, как будто выходя из морских глубин. При каждой остановке следовал комментарий Жюли.
– Правое крыло, с глухой стеной – фильмотека. Амбар в триста квадратных метров, где Барнабе тайком изводил километры пленки.
– Как изводил?
– А такой монтаж – по наитию. Здесь вырежем – сюда вставим. Теория Барнабе: киносинкретизм! Граф Дракула встречается с Кинг-Конгом в салонах Мариенбада… и другие фокусы. Сюзанну ждут большие сюрпризы.
– И что, старый Иов позволял вам это делать?
– Я же тебе говорю, что он никогда не смотрел один и тот же фильм дважды. Идем?
***
Где-то я уже видел эту дверь: массивного дерева, с крупными шляпками гвоздей в стрельчатом проеме. Вместо молотка – бронзовый кентавр со стрелой в груди и искаженным от боли лицом держал на руках он бездыханное женское тело.
– Я знаю эту дверь!
– Да, это дверь графа Царева. Шёдзак подарил ее Маттиасу после родов своей племянницы, а Маттиас, естественно, отдал ее Иову.
– Почему, естественно?
– Маттиас разве что не отдавал родителям заработанные деньги. А с подарками актеров, режиссеров и продюсеров они с Иовом уже просто не знали, что делать. Настоящие дипломатические дары. С каждым метром проданной пленки, с каждыми очередными родами им всё несли и несли. Вот увидишь, этот дом – какой-то музей иллюзий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
– За семь минут до конца моей смены!
Несказанно обрадованный встречей с землячкой, он в два счета сворачивает дело, просит своего коллегу доставить за него рапорт в комиссариат Баланса и предлагает подвезти нас на своей машине.
– В любом случае, ничего не поделаешь. Сейчас ваша бандура, наверное, уже пересекает итальянскую границу…
И вот мы втроем пробираемся по узкой дороге, что проходит сквозь весь скальный массив, как колодец сновидений. Попробуй пойми, почему в этих струящихся влагой мышиных ходах, где буки растут прямо из камня, лианы сбегают по курчавому паласу мхов, мне явилось вдруг очень ясное видение Клемана Судейское Семя. Попав сюда, он вспомнил бы «Красавицу и чудовище» – фильм Кокто. Он разглядел бы мускулистые руки, тянущиеся из стен, чтобы осветить нам путь с зажатыми в кулаке подсвечниками. Он пустился бы рассказывать сказки детям, которые хлопали бы огромными удивленными глазами. Что обещает нам эта плачущая стена? Навстречу какой судьбе толкают нас эти подсвечники, выросшие из камня? Какую волшебную дорогу указывает нам эта цепочка камешков, разбросанных святыми на нашем пути в виде маленьких селений: Сен-Назэр, Сен-Тома, Сен-Лоран, Сен-Жан, Сент-Элали, святые часовые Веркора, куда вы нас ведете? В какое дьявольское чрево? И как всегда, когда Клеман пересказывал свои любимые фильмы, я как будто услышал в ответ тишину, молчание оцепеневшей от ужаса малышни, молчание влюбленной Клары; да, в начале начал, задолго до рассудительной университетской болтовни, прежде всего молчание знаменует красоту рассказа… О, Клеман!.. Бедолага… Что же ты наделал?.. Заигрывать со смертью, разжигая пламя любви… Всегда так… Любовь не может спасти нас даже от нас самих… Вот почему человек смертен… и ты, моя Кларинетта… самая наивная из всех влюбленных… вечно угораздит тебя запалить шнур самых неистовых и низменных страстей!.. Истинная дочь своей матери… под постоянной угрозой в своей наивной любви… разрушительная невинность…
– О чем ты думаешь, Бенжамен?
Вопрос Жюли вычерпнул меня из темных глубин подземных колодцев. Далеко внизу под нашими колесами гремел горный поток. Узкая тропинка спускалась в его пучины: «опасно» гласил дорожный указатель.
– Одна девчонка навернулась здесь два года назад, – объяснил зеленоглазый полицейский. – И еще до нее несколько туристов.
– Ваш Веркор – настоящая прорва, – заметил я.
Раздался громоподобный смех полицейского.
– Это еще самая легкая дорога!
Жюли договорила за него:
– Веркор знает себе цену, Бенжамен!
Неизбывная гордость за свои корни.
– И в самой глубине отливает дьявол… – процедил я сквозь зубы. Я боюсь пустоты и ненавижу путешествовать. Бельвиль, где ты?
Я высунулся в окно на полкорпуса и крикнул в самую черноту зияющей бездны:
– Где ты, Бельви-и-и-и-и-ль?
Полицейский рассмеялся, дал по газам, нажав одновременно на сигнальный гудок, машина рванула, и мы вдруг выскочили из туннеля, ослепленные солнечным светом.
– Господи Боже!
Яркая вспышка! Дьявольские подземелья распахнулись на райские поляны! Святые нас не обманули: то были зеленые пастбища Эдема! Крыша мира!
Я онемел.
Они тоже.
– Каждый раз одно и то же впечатление, – подтвердила Жюли.
***
Первое, что я увидел в полумраке дома в Роша, был кухонный стол. Солнце развернуло на нем золотистую скатерть, как только Жюли отворила один из ставней.
Стол Жюли.
– Значит, это и есть место твоего рождения?
– Да, здесь я и родилась, милостью Маттиаса и кухонного ножа. Кесарево. Мой отец-губернатор сам вскипятил воду на этой плите.
Старинная плита с гирляндами остролиста, бегущими каймой по белой эмали. 603-й номер того выпуска. Будь благословенна, старая развалина.
– Вода из источника, дрова из сада. Можешь не беспокоиться, Бенжамен, я – продукт натуральный.
– Она все еще действует?
– Действует достаточно исправно, чтобы накормить тебя и обогреть. Мечта фаланстера, наша старушка. Она еще и нас переживет!
Зеленоглазый полицейский высадил нас там, где к шоссе примыкает грунтовая дорога. Жюли хотела пройти остаток пути пешком. Ей нравилось приходить сюда одной сквозь эти одинокие поляны, и чтобы никто о том не ведал, кроме штокроз, окруживших ферму плотным кольцом. Сейчас ее голос доносился издалека: она открывала ставни в другой комнате, и в следующей, так, постепенно, очерчивая по периметру свое детство. Свет Веркора не заставлял себя долго упрашивать. Теперь ферма Роша походила на гнездо, сплетенное из прутьев полумрака, пронизанного солнечным светом. Треск поленьев, льняные простыни и кислые яблоки-дички: родовой дух.
– Кто у тебя из Веркора, отец или мать?
– Отец. Здесь даже есть деревня, с таким же именем, что уж говорить! Моя мать была итальянка. Северина Боккальди. Их здесь много таких. Эмигранты из Бергамо – это в Ломбардии. Дровосеки.
Ее голос шел сквозь тишину комнат и веков.
– Значит, немцы не сожгли вашу ферму?
– Ни один злодей на свете не может спалить все до конца… Они взорвали школу, там, немного дальше, в Туртре. А обрывки школьных тетрадей попадались даже здесь, среди деревьев.
Я следовал за ней, чуть отставая. Я входил в каждую комнату, которую она только что покинула. Я чувствовал здесь запах ее двенадцати лет. В спальне я застрял между взглядами ее отца и матери. Она, ломбардка, красивая донельзя, в рамке фотографии, совсем юная, глядела прямо на него, а он стоял в зарослях штокроз на снимке, сделанном накануне смерти – скелет в белом мундире колониального губернатора, – устремив на нее с противоположной стены взгляд, полный любви. Встряв между ними, я поспешил сделать шаг назад. Как он на нее смотрел! Как он смотрел на нее сквозь все эти годы!
– Любовь в твоем понимании, Бенжамен… Он так больше никогда и не женился потом.
Жюли говорит мне это прямо на ухо. И добавляет, помедлив:
– Поэтому я и взбесилась тогда.
– Отчего она умерла?
– Рак.
Мы говорили вполголоса.
– Он часто о ней говорил?
– Да так, иногда, к слову… «святая заступница штокроз»… «нежная, как твоя мать, дочь дровосека»… или, еще, когда я выходила из себя: «Так, Жюли! Давай! Покажи свой ломбардский нрав!»
– И никаких других женщин?
– Да было несколько девиц…
Зажатый в тисках рамки, губернатор слушал нас сейчас с бессильной усмешкой, разводя руками, плоскими, как листья штокрозы.
– Когда ему уж очень ее недоставало, он ополчался на штокрозы.
Жюли как-то рассказывала мне об этих приступах агрессии против мальвовых зарослей. Битва с печалью. Заранее проигранная. Нет сорняка живучее этой заморской розы.
– Твой тип, Бенжамен: женщина или дело. Женщины не стало, он выбрал дело: деколонизацию. Он так открыто и заявлял: «Я работаю, чтобы ограничить Империю рамками ее шестиугольника». К тому же именно в Сайгоне он и встретил Лизль. Она повсюду таскала за собой свой магнитофон, во все горячие точки Индокитая.
И маленькую Жюли, пансионерку из Гренобля, – тоже.
– Знаешь, о чем я мечтала тогда?
– О чем же?
– О мачехе. Которую я довела бы до самоубийства. Или сделала бы из нее свою подружку. Мне не хватало присутствия женщины в детстве.
– А как же Френкели?
– Маттиас уже развелся к тому времени, когда я стала к ним приходить. А Лизль… Лизль – это не женщина. Это воплощенный слух.
38
У старого Иова был свой режим. И нам следовало его соблюдать.
– Никогда нельзя беспокоить его по утрам, – говорила Жюли, – это ночная птица.
– Значит, пойдем к нему после обеда?
– И тихого часа, ничего не попишешь. Сам потом увидишь, у него табличка на дверях: «С 16:00 до 17:05 – тихий час. Не входить под страхом смерти!» Сколько себя помню, он никогда ее не снимал.
– Тогда после тихого часа.
– Да. Часам к пяти. В это время я всегда оставляла Барнабе в его гротах и бежала посмотреть, что новенького у Иова.
– Барнабе не ревновал?
– Барнабе – это сама ревность.
– И у тебя не было других приятелей, кроме него?
– Все мальчишки долины были моими приятелями: и Шапе, и Мазе, и Бургиньон, и Мальсан…
– И во что же вы играли?
– Это тебя не касается.
Жюли рассказывала все это, укладывая в рюкзак всякую всячину, которой мы запаслись в Сент-Элали по дороге сюда, так как Жюли решила провести день на зубчатых вершинах утесов.
– Потренируем тебе легкие и икры, Бенжамен.
Разговор продолжился уже на этих каменных валах, обдуваемых со всех сторон резким ветром.
– Ну какой же ты глупый! Во что мы, по-твоему, должны были играть? Пропадали в гротах, катались на лыжах, сидели у костра, ходили на охоту, забирались на скалы, баловались браконьерством, устраивали соревнования лесорубов…
– А как же фильмотека старого Иова?
– Нет, Лизль и Иов предпочитали компанию друг друга. И мои приятели тоже. Это были два разных мира.
И вдруг она вскрикивает:
– Смотри!
И указывает пальцем вниз, в пустоту.
Я подумал, что она хочет, чтобы я полюбовался панорамой: весь мир далеко внизу, приплюснутый, как дорожная карта, ограниченная лишь свинцовой кромкой горизонта.
– Нет, вон там!
Там был орел. Метрах в десяти под нами, парил, распластав широченные крылья по воздуху, гигантский и дьявольски серьезный орел. Он считал, вероятно, особой гордостью планировать вот так, неподвижно, среди воздушных потоков. Властелин ветра! Вся земля в размахе крыльев.
– Он подстерегает добычу.
Я сразу же представил себе приговоренного зайчонка где-нибудь в паре-тройке сотен метров ниже, копошащегося в ершистой траве, такого делового, может быть, влюбленного, с мыслями о будущей семье, с планами предстоящей карьеры: агатовые глазенки, шелковая шерстка, прозрачные розовые уши и подвижная сопелка; он тоже – шедевр природы…
– Перекусим?
***
Через пять-шесть часов, когда ветер спал, солнце налилось свинцом, а мои легкие превратились в отрепья, мы наконец выбрались к Лоссанской долине. Жюли снова вытянула указательный палец.
Большой загородный дом ждал нас, прикрываясь зонтиком черепицы. Он был единственный в этой долине, с которой поднимался до нас пряный дух скошенной травы.
– Дом Иова?
Одна из пяти печных труб пускала прямо в небо ленточку дыма. Жюли улыбнулась.
– Иов ждет нас в своем кабинете, у камина.
– Это по такой-то жаре?
– Лето здесь короткое. От одной зимы до другой Иов не успевает согреться.
Мы спустились, перебираясь с одного уступа на другой, как будто выходя из морских глубин. При каждой остановке следовал комментарий Жюли.
– Правое крыло, с глухой стеной – фильмотека. Амбар в триста квадратных метров, где Барнабе тайком изводил километры пленки.
– Как изводил?
– А такой монтаж – по наитию. Здесь вырежем – сюда вставим. Теория Барнабе: киносинкретизм! Граф Дракула встречается с Кинг-Конгом в салонах Мариенбада… и другие фокусы. Сюзанну ждут большие сюрпризы.
– И что, старый Иов позволял вам это делать?
– Я же тебе говорю, что он никогда не смотрел один и тот же фильм дважды. Идем?
***
Где-то я уже видел эту дверь: массивного дерева, с крупными шляпками гвоздей в стрельчатом проеме. Вместо молотка – бронзовый кентавр со стрелой в груди и искаженным от боли лицом держал на руках он бездыханное женское тело.
– Я знаю эту дверь!
– Да, это дверь графа Царева. Шёдзак подарил ее Маттиасу после родов своей племянницы, а Маттиас, естественно, отдал ее Иову.
– Почему, естественно?
– Маттиас разве что не отдавал родителям заработанные деньги. А с подарками актеров, режиссеров и продюсеров они с Иовом уже просто не знали, что делать. Настоящие дипломатические дары. С каждым метром проданной пленки, с каждыми очередными родами им всё несли и несли. Вот увидишь, этот дом – какой-то музей иллюзий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65