— Какой цветок?
— Он и сейчас у нее на груди. Приколот к вырезу… Я протестовала, но Аглая не стала даже слушать…
— Да-да, я обратила внимание… Вы знаете, что это за цветок?
— Честно говоря, до сегодняшнего дня я ничего подобного не видела.
— Это камелия. Вам что-нибудь говорит термин “язык цветов”? — Минна, эта любительница носовых платков за восемнадцать тысяч долларов, начала теснить меня грудью, а я…
Я мысленно костерила себя на все лады! Ну, конечно же, именно я — я, а никто другой — проявила преступную халатность! Именно я, зная, что Аглае угрожают, ровнехонько сидела на своей заднице и даже не поинтересовалась историей предмета. И нельзя исключить, что все эти гепатитные гвоздички и малокровные камелии сказали бы мне больше, чем записка угрожающего содержания!..
— Камелия — цветок, означающий внезапную смерть, милая моя. Цветы камелии держатся на ветке недостаточно прочно, отсюда и их грустное назначение. Что касается желтых гвоздик — это символ презрения. В цветах есть масса нюансов, и нюансов не всегда удобных. Вереск может посочувствовать вашему одиночеству, а гортензия — подчеркнет холодность. Опасайтесь анемонов — доброжелатели не упустят случая напомнить вам о том, что вы страдаете неизлечимой болезнью… Я уже не говорю о базилике — у него печальная участь. Ненависть и отвращение, вот что он означает!
До сих пор голос Минны убаюкивал меня, но при упоминании базилика сон как рукой сняло.'.. Черт возьми, Райнер-Вернер! Райнер-Вернер, отметивший свой первый приход к Аглае дурацким желтым пакетом с базиликом! Я инстинктивно повернула голову в сторону немца: полная безмятежность. Или он и думать забыл о базилике, или… Или удачно маскируется!
Впрочем, я тут же с негодованием отвергла эту мысль. Если кому и была невыгодна смерть Аглаи, то в первую очередь господину Рабенбауэру. Несмотря на легкомысленный презервативный эскорт, Райнер-Вернер был профессионалом, жаждавшим заполучить для перевода книги Канунниковой. Ее смерть, как ни крути, лишала Райнера куска детективного пирога. И вряд ли способствовала росту его благосостояния, приправленного сосисками и тушеной капустой. При хорошем раскладе немец мог затариться работой на год вперед, теперь же из безвременно погибшего канунниковского вымени не выдоить и капли свободно конвертируемого молока. Нет, немец здесь ни при чем. Да и разве могут быть кровожадными этот безволосый торс, и распухшие от собственной значительности мускулы, и бесхитростные икры, и.., и то, что до сих пор было скрыто от меня — сначала за пеленой джинсовой ткани, а потом — за мягким верблюжьим одеялом…
Неизвестно (вернее, хорошо известно), куда бы я забрела в своих фантазиях, если бы не Чиж, который снова перехватил инициативу. После моей вяло откатанной обязательной программы наступила очередь его произвольной.
— Я не буду настаивать на том, что моя версия является единственно верной, — начал Чиж. — Но она имеет право на существование так же, как и все другие. В этой версии есть два ключевых момента: дверь, соединяющая оранжерею с кухней, и разбитая ваза.
— Что это еще за разбитая ваза? — спросила Софья. — До сих пор речь шла только о разбитом бокале.
— На кухне мной был найден черепок от керамической вазы. Он и стал окончательным звеном, которое позволило восстановить всю цепочку. Сейчас я попытаюсь снова выстроить ее.
— Валяйте, — хихикнула Минна.
— Дуйте до горы! — хихикнула Tea.
— Вам подсобные рабочие не требуются? — хихикнула Софья. — Мы тоже можем кирпичи класть. И получше вашего!
Пафос Чижа развеселил дам, хотя это была натужная веселость.
— Смелее, молодой человек! — хихикнули все трое. — А мы вам поможем. Включим, так сказать, коллективный разум.
— Скорее уж коллективное безумие, — фыркнула Дарья. Она и не пыталась скрывать свое весьма ироничное отношение к сочинительницам текстов.
— Итак, возьмем за точку отсчета момент, когда Аглая Канунникова разбила бокал. Кто-нибудь помнит этот момент? — От осознания величия своей роли Чиж даже пустил петуха.
Судя по наступившей тишине, этот момент помнили. И достаточно хорошо.
— Если он еще не стерся из вашей памяти, то попрошу занять места, на которых вас застало это событие.
Страстный призыв Чижа сделал свое дело: в зале началось движение, которое — при известном полете воображения — можно было назвать броуновским. Оно проходило под лозунгом “Вас здесь не стояло”. Минна, Софья и Tea принялись толкаться на одном пятачке — между камином и выходом в холл с оружием. Они безошибочно выбрали самую дальнюю точку от Великого шелкового пути убийцы. Они не хотели иметь ничего общего с оранжереей, из которой убийца отправился с караваном, груженным цианистым калием.
Места у камина было не так уж много, и дамы, сжав зубы и сдвинув брови, по очереди выдавливали друг друга. Перевес был явно на стороне Минны: стоило ей только повести грудью, как Tea и Софья оказывались отброшенными на несколько метров. После нескольких бесплодных попыток штурма каминной высотки Tea взбунтовалась:
— Да что же это такое, дорогая Минна! Всем известно, что здесь, у камина, находилась я! Я, а не вы! Я озябла и грелась весь вечер! Всем известно, что во мне течет солнцелюбивая африканская кровь!
— Всем известно, что у меня — гайморит, — пробубнила Минна. — И мои носовые пазухи нуждаются в тепле. А где еще найти тепло, как не возле камина!
— В оранжерее, — ехидно подсказала Софья. — Там как раз субтропический климат. Тем более что вы из нее не вылезали!
— Я не вылезала?
— Вы!
— Да я и была там пару раз, не больше! Две трубки за вечер — это максимум, что я могу себе позволить! А вот вы — вы шмалили свои пахитоски одну за другой! И уж если кто там и торчал весь вечер, так это вы!
— А не вы ли говорили, что вам хочется остаться в этой дивной оранжерее навсегда? Стать, так сказать, скромной лианой! Сассапарилем, плющом и этой.., как ее.., актинидией!
— Да-да, — подтвердила Tea. — Я тоже слышала про актинидию. Вы очень громко и назойливо ей восхищались.
— И сейчас восхищаюсь. Но это дела не меняет. Я гораздо реже курила трубку, чем вы — сигареты!..
— Зато дольше! — сразу же нашлась Софья. — Да еще призывали всех прогуляться под сенью пальм.
— Вот именно — всех. Я не стремилась уединиться.
— А зачем же тогда уединялись?
— Вы тоже уединялись!..
— Послушайте, фрау, — подал голос Райнер-Вернер, без всяких заморочек закрепившийся на простом и ясном месте возле шахматной доски. — Зачем же спорить? Зачем спорить, ведь у нас была видеокамера. И оператор, который вел съемку. Странно, что герр Чиж до сих не показал нам отснятый материал! Все вопросы отпали бы сами собой.
Безыскусные и такие здравомыслящие слова немца произвели эффект разорвавшейся бомбы.
— Натюрлих! — пропела Дашка. — У нас же была видеокамера!
— Была, — подтвердила Минна.
— Была, — подтвердила Tea.
— Была и есть, — заключила Софья. — Тогда о чем мы спорим? Пусть молодой человек покажет нам отснятый материал.
Известие о собственном орудии труда застало Чижа врасплох. Он почему-то покраснел, побледнел и позеленел и сразу же стал похож на свой собственный комплект светофильтров.
— Ну, не знаю… Я отснял довольно большой объем… Потребуется много времени, чтобы отсмотреть его…
— А разве мы куда-то торопимся? — Дашка подняла брови. — Времени у нас вагон, судя по всему.
— Я хотел бы передать пленку следственным органам…
— До этих органов нужно еще добраться. К тому же вы сами говорили о следственном эксперименте. Камера в этом случае — просто подарок небес. Возможно, она поможет установить всю картину происшедшего.
— Не думаю.
— Да что с вами такое! — Дашка явно начала терять терпение. — Вы же так ратовали за истину! Всех здесь на уши поставили!
— Ну, хорошо. Я покажу… Если Ботболт поможет мне с кассетами и телевизором. Хорошо…
..Ничего хорошего в пленке не оказалось. Это стало ясно на двадцатой минуте просмотра. Ажиотаж возле экрана сменился нервными смешками, затем настала очередь ехидных замечаний, затем — недоуменно поджатых ртов и всеобщего холодного осуждения. А когда все повернулись к беспомощному изображению спинами, судьба Пети Чижа была решена.
— Стыдно, молодой человек, — сказала Минна.
— И непрофессионально, — сказала Tea.
— Решать свои личные проблемы за счет общественной, как я полагаю, пленки — это просто наглость, — заключила Софья. — Куда смотрит ваш режиссер?
Режиссер в данный момент просматривал антарктические алкогольные сны, но от этого не было легче — ни Чижу. Ни мне.
— Ты, я смотрю, пользуешься большим успехом. — Дашка даже потрепала меня по щеке. — Сначала немецкий орангутанг, теперь еще и эта отечественная мартышка… На месте орангутанга я оторвала бы мартышке хвост. Так беспардонно снимать чужую и к тому же почти замужнюю женщину! На всех кадрах ты, только ты и снова ты. Очень красноречиво, ничего не скажешь.
Крыть было нечем, и я подавленно молчала. Увиденное потрясло меня не меньше, чем всех остальных. Дашка нисколько не преувеличивала — мое собственное, весьма скромное изображение перло из каждого кадра. Я в блеклый фас, я — в незадавшийся профиль. Я пялюсь на кого-то, кто находится за пределами объектива (судя по омерзительно-плотоядному выражению лица — на Райнера-Вернера). Я морщу нос, я дергаю мочку уха, я почесываю подбородок (хорошо, что не задницу!). Я улыбаюсь, я хмурюсь, я оттопыриваю губу, и я же ее закусываю. Во всем этом подглядывании было что-то гнусное, что-то непристойное — что-то, что роднило вполне невинную пленку с самой разнузданной порнографией. Той самой порнографией, под присмотром которой окочурились Доржо и Дугаржап.
— Кстати, почему вы все время уединяетесь с этим типом? Наставляешь немцу рога с отечественным производителем? Не ожидала!
— Не говори глупостей!
— Ну и как он целуется? — не унималась Дашка.
— Отвратительно. — Я сказала это машинально и тут же прикусила язык.
— Ну, ты всегда была извращенкой. А теперь еще и в нимфоманки записалась.
Это было слишком, особенно если учесть мой извечный целибат, лишь по недоразумению нарушенный Бывшим, и целую дивизию разномастных Дашкиных пенисов-“дорогуш ”.
— Кто бы говорил! — проблеяла я.
— Во всяком случае, я не обжимаюсь с мужиками при трупах. — Дашка явно намекала на инцидент с Райнером-Вернером, от одного воспоминания о котором у меня до сих пор стыдливо полыхала задница.
— Пошла ты… — зло бросила я.
— Я бы пошла… — Дашке было совершенно наплевать на мою злость. — Я бы пошла. Туда, куда ты меня посылаешь… Да все здешние корневища уже заняты. Тобой.
Выслушивать Дарьины пошлости дальше было невыносимо, и, наскоро отлепившись от нее, я направилась к Чижу.
— Можно тебя на минутку? Нужно поговорить.
Чиж кивнул и понуро поплелся за мной в оружейный холл.
Я остановилась возле коллекции турецких ятаганов, слегка разбавленной палашами и парными ножами-вкладышами. Холодное оружие, вот что мне сейчас было жизненно необходимо. Ятаган справится с кишками подлого Чижа за минуту, а для того, чтобы размозжить костистый Чижовый череп, хватит и одного удара палаша. А ножи! Соблазнительная, блестящая, как кожа после любви, сталь! Ну как тут устоять и не перерезать жалкое птичье горло!..
Но я устояла. И ограничилась лишь пощечиной.
— За что? — кротко спросил Чиж.
— За все, — кротко ответила я. — За твою хамскую пленку прежде всего!
— Это почему же она хамская?
— Почему? Ты еще спрашиваешь почему?! Кто тебе позволил… Что ты ко мне привязался, филер несчастный?!
— Я к тебе не привязывался. Это она.
— Кто — она? — опешила я.
— Камера. Честное слово. У меня и в мыслях не было.
— Ах, в мыслях не было! — Я снова ударила Чижа, но не ладонью, а сжатым кулаком. Теперь удар пришелся ему в скулу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55