— Вот видите, все просто. Я ничего от вас не утаил. Я выполнил все ваши условия. И потом, мой человек всего лишь отключил телефон, ему не нужно было перерезать провод. Его перерезал настоящий убийца. Теперь ваш ход.
Действительно, мой! Я пододвинула коня и кротким голосом сказала:
— У меня нет романа.
— Что значит “нет”?
— То и значит. Я его в глаза не видела. И это чистая правда. Аглая не показывала мне ни строчки. А вам мат. — Господин Улзутуев был сильным противником, и неожиданная победа притупила во мне все чувства, включая чувство самосохранения. — Можно, я пойду?
Почтенный Дымбрыл Цыренжапович молчал. Он и не думал угрожать мне. Бессмысленно угрожать после того, как ты сказал чистую правду. Бессмысленно угрожать после того, как игра сыграна.
— Верните ключ Ботболту, — бросил он мне напоследок.
Я уже дошла до двери, когда внезапная, еще не совсем оформившаяся догадка забрезжила у меня в мозгу.
Только бы Дымбрыл в ярости не смахнул шахматы с доски! Только бы не смахнул! Остается только уповать на его степную, отшлифованную веками мудрость!..
Дымбрыл не сдвинул ни одной фигуры. Должно быть, он все еще переваривал услышанное.
Я упала на четвереньки и принялась разглядывать финал шахматной партии… Так и есть. Никакой ошибки!
— Вы все-таки решили поговорить о романе? — несмело сказал Дымбрыл.
— У меня его и правда нет.
— Тогда зачем вы приезжали?
Это был честный вопрос, и я постаралась честно ответить на него.
— Затем, чтобы услышать то, что услышала… Покинув Дымбрыла и затворив дверь в комнату трех художников, я без всякого сожаления вернула пантеру Ботболту. И задала ему только один-единственный вопрос:
— Скажите, Ботболт, когда разбилась ваза? Ботболт равнодушно пожал плечами.
— Когда я нес шампанское в зал…
— Это понятно. Сколько бокалов было тогда на подносе? Восемь или один?
Узкие глаза бурята заволокла дымка, а тетива рта натянулась до предела. Ну, давай, Ботболт, вспоминай!..
— Восемь, — подумав, ответил Ботболт. — Восемь.
…Огрызок вечера и всю оставшуюся ночь я провела в квартире Чижа. И до одури гоняла копию конфискованной пленки, которая была отснята за ужином. Вернее, только один ее фрагмент: шахматную партию между Аглаей и Райнером-Вернером. Просто счастье, что я вертелась возле доски и в объектив влюбчивой “SONY Betacam” попадали не только мой перекошенный глаз и свернутый набок нос, но и фигуры на доске. И чем дольше я анализировала партию, тем яснее мне становилась картина.
Аглая была не шахматным игроком. Она была превосходным шахматным игроком! Суметь так тонко окучить дилетанта Райнера-Вернера, суметь так блистательно ему проиграть, суметь потерять такое количество фигур в самых выгодных комбинациях!.. Для этого нужно было просчитывать не пять, а десять ходов вперед! Она играла за него и за себя, это было очевидно! Она гнала Райнера-Вернера к победе плетью о семи концах, она просто не давала ему опомниться!
Теперь, промотав кассету сто сорок четыре раза, я с уверенностью могла сказать: Аглая проиграла только потому, что хотела проиграть.
Ей было жизненно необходимо проиграть, чтобы…
Чтобы разбить проклятый бокал!!!
И эти ее постоянные отлучки в оранжерею, и Ботболт, которого разбившийся горшок застал не с одним бокалом на подносе, а с восемью… Поднос с одним бокалом был уже потом, Ботболт налил в него шампанское из начатой бутылки на столе и, не задерживаясь, отнес в зал, чтобы она его выпила.
Я почувствовала пьянящий привкус ярости на губах.
Нет, Аглая не могла так поступить со мной, служившей ей верой и правдой. С кем угодно — только не со мной! Шахматной партии и бокала было слишком мало, для того чтобы высказаться. А Аглая должна была, высказаться.
Должна.
А я должна была ее услышать. Ведь для чего-то она взяла меня в секретари. Именно меня!
После часа стояния в душе я наконец-то нашла недостающее звено. В самом финале “Украденных поцелуев”.
«УВЯДШЕЕ СЧАСТЬЕ, РАСТРЕПАННЫЕ ВЕТРОМ ВОЛОСЫ, УКРАДЕННЫЕ ПОЦЕЛУИ, УСКОЛЬЗАЮЩИЕ МЕЧТЫ… ЧТО ОСТАЛОСЬ ОТ ВСЕГО ЭТОГО? СКАЖИТЕ МНЕ, ЧТО?»
Это был подстрочник песни, которую Аглая так и не напела. Но произнесла, прежде чем отдать бокал Дашке. И дождаться своего собственного последнего бокала.
Стоящего на подносе в гордом одиночестве.
Ведомая каким-то дьявольским вдохновением, я принялась ломать коробку из-под кассеты с “Украденными поцелуями”. Лицевая сторона не представляла собой ничего экстраординарного: цельный кусок пластмассы, не более. Но изнаночная — с логотипом “КИНОЭТО-ПРАВДА24КАДРАВСЕКУНДУ” и реквизитами фильма — вовсе не была цельной: она состояла из двух кусков. Разделив их при помощи первого же подвернувшегося под руку тупого ножа (ну почему холостяки практикуют тупые ножи!), я нашла то, что даже не думала искать: крошечный блестящий ключ, спрятанный в таком же крошечном углублении одной из пластмассовых половинок…
* * *
…Чиж начал ныть, как только мы приблизились к “КИНОЭТОПРАВДА24КАДРАВСЕКУНДУ” на расстояние двух кварталов.
— Это бред, — с апломбом заявил он. — Все, что ты собираешься сейчас сделать, — это бред.
— Но ведь ключ существует. Ты не будешь этого отрицать?
— Ну и что? Ненормальный ключ ненормальной писательницы. Только и всего.
— Чиж, ты же всегда был сторонником самых экзотических версий.
— Теперь не сторонник.
— А если это правда?
— Это не может быть правдой.
Это стало правдой, стоило мне только переступить порог маленькой студии по записи фильмов — буйных пятидесятых и нежных шестидесятых. Она и впрямь была маленькой: метров восемнадцать, не больше. Компьютер, два телевизора и два видеомагнитофона, небольшой диванчик с валиками вместо подлокотников (буйные пятидесятые). И два легких кресла с поджарыми ногами и такой же поджарой спинкой (нежные шестидесятые). Стену украшали два плаката: один к фильму “Безумный Пьеро”, другой — к фильму “На последнем дыхании”. Оба названия, так легкомысленно оккупированные Годаром и Бельмондо, можно было смело отнести к самой Аглае.
Тем более что на столе, прикорнувшем возле окна, я увидела то, что никак не ожидала увидеть: небольшой изысканный фонтанчик, живо напомнивший мне бамбуковые радости в ландшафте Дымбрыла Цыренжаповича. Желоб, наполнившись водой, перегнулся, а я вдруг вспомнила о том, что в последние несколько дней до нашего отлета из Москвы перестала слышать мерный стук метронома. Мерный стук в недосягаемом Аглаином кабинете.
— Забавная штучка, — сказала я молодому человеку в бейсболке. Козырьком назад.
— Забавная, — согласился козырек, пугающе похожий на Жан-Пьера Лео из “Украденных поцелуев”.
— Никогда такой не видела.
— Я тоже. — Жан-Пьер улыбнулся мне так, как будто украл все поцелуи сразу. — Подарок одной нашей постоянной клиентки.
— Кстати, по поводу вашей постоянной клиентки… — Я вытащила из кармана ключ и осторожно положила его на стол перед Жан-Пьером.
Он не удивился, он даже не стал задавать мне лишних вопросов. Он вынул из ящика шкатулку. Небольшую, но довольно изящную, сработанную под сандал шкатулку. Только и всего.
Но прежде чем открыть ее, я не удержалась и спросила:
— Простите, это не вы приносили цветы Аглае Канунниковой?
— А что? — Молодой человек поднял брови. — Разве в этом есть что-то предосудительное?
— Нет, но…
— Одна ее поклонница меня об этом просила. Та самая, которая подарила фонтанчик… Она часто к нам приходит. Она любит старые фильмы.
— А вы?
— Я тоже. Я старомодный человек.
— Четыре букета желтых гвоздик? Теперь Жан-Пьер Лео, удачно сдублированный бейс-болкой козырьком назад, удивился по-настоящему.
— А вы откуда знаете?
Я ничего не ответила ему. Дрожа от нетерпения, я сунула ключ в шкатулку и вошла в Аглаин кабинет.
Там не было ничего, кроме одной-единственной фотографии и сложенного вчетверо листка. Секунду поразмышляв, я начала с фотографии, быть может потому, что всеми силами пыталась оттянуть финал. И сразу же узнала часть оранжереи в доме Дымбрыла Цыренжаповича Улзутуева и кухонную дверь, распахнутую настежь. В проеме двери стояли Аглая и мужчина, лет на десять моложе ее самой. Мужчина обнимал Аглаю за плечи, а Аглая улыбалась. Я не очень-то разбиралась в счастье, но, по-моему, они были по-настоящему счастливы.
На обороте стояла подпись: 1996 год. И больше ничего. Ни одного имени. Впрочем, когда люди счастливы, зачем им называть друг друга по именам?..
Зато письмо, которое я развернула секундой позже, начиналось с имени.
И это было мое имя.
"Алиса!
Если вы держите это в руках, значит, вы молодец. И я не зря взяла вас на работу. Жаль, что мы так мало были вместе и так мало узнали друг друга. Мне нужен был такой человек, как вы. Да что там, само небо послало мне вас! Сам господь бог, в свободное от работы время курирующий мерзопакостный журнальчик “Роад Муви”… Да, мне нужен был такой человек.. Человек, влюбленный в “Украденные поцелуи”. Человек, который поможет мне обставить мой уход.
Уход. Звучит сентиментально, не так ли?.. Простите меня за то, что я использовала вас вслепую, но посвящать вас во все это — значит, заново переживать собственную беспомощность и собственную пустоту. Все дело в том, что я не могу больше писать. Не могу. Ни одной строчки. Ни одного слова. Я часами сижу перед монитором, но это пустой монитор. Пустой монитор — это и есть роман, который я пишу уже год. Его нет и никогда больше не будет. Как никогда больше не будет писательницы Аглаи Канунниковой. Счастье, что вы не пишете. И вам незнаком страх перед чистым листом. И ужас перед тем, что ты когда-нибудь разучишься складывать буквы в слова.
Этот ужас стал для меня реальностью, увы. Если бы жив был Андрей… Если бы жив был Андрей, я бы знала, чем заполнить пустоту и отсутствие слов. И мне не пришлось бы прибегать к такой крайней мере… Но его больше нет. Две пули в грудь и одна в голову — это приговор. Приговор, приведенный в исполнение людьми, которые никогда не будут найдены. Приговор, который лишил жизни не только его, но и меня. Просто в моем случае он оказался отложенным. Теперь, когда я не могу больше писать, это стало очевидно. Я могла бы сочинить массу историй, я могла бы придумать любой сюжет, но это не вернуло бы к жизни Андрея, единственного человека, который был мне по-настоящему дорог… Но сюжеты покинули меня, ушли следом за Андреем. Совсем недалеко, но разве смысл смерти не состоит в том, чтобы находиться поблизости ? Под рукой ? Под рукой, которая уже никогда ничего не напишет. И никого не обнимет. И никого не потреплет за волосы. И дом Андрея — дом, по которому я могла пройти с завязанными глазами, — его дом принадлежит теперь совсем другому человеку. Завтра — господи — уже завтра! — мы отправимся туда. Прошу простить меня за те неприятные минуты, которые вам придется пережить. Впрочем, думаю, они будут компенсированы забавными персонажами, которых вы встретите там. Для них у меня тоже есть несколько сюрпризов. Как вы думаете, кольцо и вышитый платочек понравятся эксцентричным дамам средних лет ?
Впрочем, если вы читаете это письмо, то уже знаете ответ.
И открыли закрытую дверь на кухню.
Я же открою ее завтра.
Как странно, для вас теперь — все в прошедшем времени. Для меня же — в будущем. Как странно — в будущем для того, кого больше нет. Во всяком случае, сейчас, когда вы читаете это письмо.
Я придумала этот сюжет семь месяцев назад, в день рождения Андрея, именно в тот день, когда поняла окончательно: вдохновение, единственное, что держало меня здесь после смерти Андрея, — не придет никогда.
Я придумала этот сюжет — последний в моей жизни, — и вы уже участвуете в нем. И даже пытаетесь скрыть свое волнение по поводу дурацких цветов и дурацкой записки. Они не очень элегантны, каюсь, но что можно требовать от писателя, которого покинула способность писать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55