Мне хочется стареть с ним. Мне хочется постареть с ним немедленно, не так уж много найдется на свете вещей, с которыми хочется стареть. Я выбрал бы в наперсники нож, несколько монет и бутылку с португальским вишневым ликером ginja, ничего особенного в бутылке нет, но на дне плавают вишни. Я ни за что бы не взял в наперсники книгу, в ладонь она не поместится – зачем хранить вещи, которые не помещаются в ладонь? Которые нельзя обхватить, обнять; единственная привилегия старости – обнять, единственная, кроме воспоминаний. Еще и поэтому я бы не взял в наперсники книгу, еще и поэтому: в старости ни в одной книге не сыщешь ни одного текста, отличного от твоих воспоминаний. А бутылка с жиньей легко уместится в ладони, к тому же в настоявшихся вишневых косточках бродит синильная кислота, твоя смерть всегда с тобой – прозрачная, рубиновая, как сердечко Линн, заключенное в магический квадрат.
Нож и несколько монет уже давно покоятся в рюкзаке Анук, представить ее стареющей – невозможно, тогда зачем они ей? Я – дело другое, но мне вполне хватит и кольца.
– Откуда у тебя…
Я поднимаю голову и не нахожу рядом с собой никого, кроме сваленных в кучу дисков «Coldplay», «De-Phazz» и «Steely Dan». Кроме жалких трясущихся мыслей о предназначении кольца. Анук вовсе не хотела окольцевать меня. Но, возможно, она хочет, чтобы я окольцевал птицу. Окольцовывать лягушку глупо, а птицу – в самый раз. Я спрошу ее об этом потом, после – когда она оставит мне очередной знак. Она умеет оставлять знаки и умеет исчезать.
О, она умеет исчезать, как никто. Анук, моя девочка.
Я снова остаюсь в одиночестве. Я тону в нем, как в удлиненной парке графитчика, даже капюшон набрасывать не надо (коллекция таких парок далась консервативной Мари-Кристин с трудом; мода для пресыщенных ублюдков, время от времени впадающих в стилизованный street-экстремизм, вовсе не ее конек). На огромном пространстве второго этажа «Monster Melodies» никого нет, из двоих рассеянных по залу меломанов остался только один. Чтобы спуститься вниз, мне нужно пройти мимо него. Должно быть, то же самое несколько минут назад сделала Анук. Мысль об этом подбадривает меня, что если ничего не подозревающий парень в наушниках окажется очередным вывороченным с дороги камешком, очередной верхушкой болиголова? И, как стрелка компаса, укажет мне путь к Анук?..
Но парень не похож ни на стрелку компаса, ни на верхушку болиголова – я понимаю это, стоит мне только поравняться с ним. Я вижу, как слегка подрагивает его загеленный затылок, как в такт затылку трясется задница в протертых джинсах, ничего приличного такая задница слушать не в состоянии. «Morcheeba» – ее потолок.
MORCHEEBA. «Fragments Of Freedom», тьфу ты черт.
Музыка для баб и таксистов, Анук права.
У ног парня стоит спортивная сумка. Такая же потертая, как и джинсы, я бы сильно удивился, если бы на ней было написано что-то, отличное от «Reebok».
Держи.
И как это только у меня получилось?.. Как это только у меня получилось сбросить армейский девятизарядный MAS ему в сумку? Но у меня получилось, и пяти секунд на это не ушло, Анук умерла бы со смеху, увидев мои отчаянные миротворческие попытки избавиться от пистолета. Пистолет мне ни к чему, окровавленные лица Джина Келли и Дебби Рейнольде все еще живы в моей памяти; как распорядится пушкой – этим fragments of freedom – парень с загеленным затылком, мне ровным счетом наплевать. Одно я знаю точно: палить в забавную мордашку Одри – Джо Стоктон он не будет.
PARIS LOUNGE: LO-FI NU JAZZ № 11
– …Меня зовут Дидье Бланшар. Инспектор Бланшар из полицейского комиссариата…
– Меня предупредили.
– Значит, вы знаете, о чем пойдет речь. Сколько вы работаете в «Ламартин Опера»?
– Пять лет.
– Пять лет – и все ночным портье?
– Мне нравится моя работа. Новые люди и куна свободного времени. Мне нравятся люди, свободное время мне тоже нравится. А уж ночь… Я от нее просто без ума.
– И чем вы занимаетесь в свободное время?
– Самообразованием. Я много читаю.
– Что читаете?
– Разное… Что под руку попадется. Я всеядный.
– Ясно. В рабочее время, надо полагать, тоже к книжкам прикладываетесь?
– Бывает. Особенно когда постояльцев немного.
– И часто так… бывает?
– Частенько.
– Отель не пользуется спросом?
– Скажем… в любое время года вы всегда можете получить ключ от свободного номера.
– А сколько номеров обычно бывает занято?
– По-разному.
– Вот сейчас, к примеру.
– Четыре.
– Четыре из?..
– Четыре из восемнадцати. У нас небольшая гостиница. И цены щадящие. Для Парижа так вообще смехотворные.
– А народу все равно немного. Странно, правда?
– Никогда об этом не задумывался. Хотя… Ничего выдающегося в «Ламартин Опера» не происходило… За всю историю. И носового платка ни у кого не украли, и бритвой никто не порезался.
– Ну и что?
– Я хотел сказать, что жить здесь так же скучно, как в барокамере. А может, еще скучнее. Вот если бы у нас кого-нибудь пришпилили… Или остановилась на ночь Памела Андерсон…
– И что было бы, если бы у вас остановилась Памела Андерсон?
– Я порекомендовал бы ей взять два номера: один для нее, а другой – для ее шикарных буферов…
– Любите женщин с крупными формами?
– Нет.
– А каких любите?
– Это важно? Хватит уже того, что женщин с крупными формами я не люблю.
– Мне показалось – вы жалеете, что у вас никого не пришпилили…
– Мне все равно. Но для «Ламартин Опера» это было бы несомненным благом. И постояльцев бы прибавилось.
– Вы полагаете?
Ну да. Это привлекает людей… Гарцевание на месте преступления, я имею в виду. Людям свойственно совать нос в чужую смерть. Это одна из немногих вещей, которая заставляет их почувствовать себя живыми…
– Вам тоже… ничто человеческое не чуждо?
– Мне все равно. К непристойностям я равнодушен.
– К непристойностям?
– Ну да. Смерть всегда выглядит непристойно, поэтому все так охотно о ней говорят.
– И только у вас в отеле – тишь да гладь…
– И никто не говорит о смерти.
– Кроме вас.
– Я тоже не большой любитель. Просто – о чем еще беседовать с инспектором полиции? Не о сезонных же скидках на автомобили, ведь так?
– Можно поговорить о Японии. Еще точнее – о японцах. Еще точнее – о японке. О мадемуазель О-Сими Томомори.
– Можно и об этом.
– Что означают ваши иероглифы?
– Вы о татуировке?
– Да.
– Ничего. Ничего они не означают…
– Вы как будто нервничаете?
– Нет. Не из-за иероглифов, во всяком случае. Жаль, что с мадемуазель О-Сими случилось…
– А что случилось с мадемуазель О-Сими?
– Не считайте меня идиотом, мсьеэ-э… Бланшар. Раз вы здесь и хотите поговорить о ней с совершенно посторонним человеком – наверняка ничего хорошего с ней не случилось. Я давно это подозревал.
– И как давно?
Все это время. Все полтора года. С тех пор как ваши товарищи перевернули вверх дном ее номер. Они и со мной беседовали. Я тогда рассказал им все, что знал. А теперь являетесь вы…
– С теми же вопросами, молодой человек. С вопросами полуторагодовалой давности.
– Не имеет значения. Я хорошо помню мадемуазель О-Сими.
– Профессиональная память?
– Нет. Я просто хорошо ее помню, вот и все.
– Остальным постояльцам везло меньше?
– Наверное. Мы с ней. ..мыс ней подружились, пока она жила в «Ламартин Опера».
– Что значит – «подружились»?
– Мы болтали. Она мне симпатизировала. Иногда она спускалась по ночам. Я ведь ночной портье. Ее мучила бессонница – и тогда мы болтали. Первый раз она спросила, есть ли у меня снотворное. Я сказал, что могу сбегать за ним в аптеку. Это идея показалась ей менее привлекательной, чем просто поговорить со мной.
– Она знала французский?
– Очень плохо. Две или три дежурных фразы.
– Но мысль про снотворное она все-таки до вас донесла?
– Она спустилась с разговорником. У нее был карманный разговорник.
– С его помощью вы и вели беседы?
– Нет, мы говорили по-английски и немного по-японски. Я давно изучаю японский, так что разговорная практика была как нельзя кстати.
– Увлекаетесь Японией?
– Можно сказать и так.
– А японками?
– Мы просто болтали. К тому же она была влюблена.
– В вас?
– Ну что вы!.. Я ведь всего лишь портье. Ночной портье. Влюбиться в человека, который выдает ключи?..
– Она рассказывала вам о своем возлюбленном?
– Можно сказать и так.
– У вас есть девушка?
– Какое это имеет значение?
– Да вы не нервничайте.
– С чего вы взяли, что я нервничаю? А со своей девушкой я расстался. Точнее – она меня бросила.
– Почему?
– Это важно? Она была не в восторге от моей работы.
– Почему?
– Она отнимает слишком много времени. Не девушка – работа. И потом – это ночная работа. А моя девушка хотела, чтобы ночи я проводил с ней.
– Капризом это не назовешь. Значит, вы променяли свою девушку на работу?
– Мне нравится моя работа. Вообще-то я и родился в гостинице… Мои родители путешествовали по Швейцарии, так что свое первое путешествие я совершил в утробе матери.
– А второе?
– Разве я сказал, что было второе?.. Отель «Теплый воздух», в нем я и появился на свет. Вы ничего не слышали об отеле «Теплый воздух» в Швейцарских Альпах?
– Нет. А должен был?
– Там останавливалась Гарбо.
– Гарбо?
– Грета Гарбо, великая актриса. Отец был без ума от Джуди Гарланд, а маме всегда нравилась Гарбо.
– И поэтому она отправилась рожать в этот самый… «Теплый воздух»?
– Нет, не поэтому. Она и не собиралась рожать, я сам настоял.
– Как это – настояли?
– Родился семимесячным. Отель, где останавливалась великая Грета, разве я мог такое пропустить?
– Действительно, не могли.
– Ладно, это просто шутка. Не насчет Греты, не насчет отеля – насчет меня… Вы могли бы поджечь спичкой богомола?
– Какого богомола?
– Живого. Богомола или кузнечика – неважно… Ухватить за лапки и поджечь.
– Не знаю. Вряд ли.
– А она могла.
– Кто?
– Грета Гарбо. Она могла годами одеваться в ближайшем к дому магазине готового платья: только потому, что он – ближайший.
– Это делало ее великой?
– Это делало ее не такой, как все. Быть не таким, как все, еще труднее, чем стать великим, разве нет?
– Никогда над этим не задумывался… Значит, вы поклонник таланта Греты Гарбо, как и ваша почтенная мамаша?
– Можно сказать и так, хотя я не видел ни одного фильма с ее участием.
– Здорово.
– Нет, на то, как она поджигает спичкой живого кузнечика, я бы посмотрел.
– Я бы тоже… Значит, вы променяли девушку на работу.
– Мне нравится моя работа. И я дорожу этим местом. Если бы я оставил его, я потерял бы и жилье.
– Жилье?
– Ну да. Я живу при «Ламартин Опера», очень удобно. Никаких затрат на транспорт. И на многое другое тоже.
– На что, например?
– Ну, скажем, на путешествия. Сидишь себе за стойкой, а какие-нибудь Филиппины… или Гонконг сами плывут тебе в руки. Некоторые постояльцы останавливаются у нас не по одному разу. И тогда они специально привозят маленькие сувениры для меня.
– Вы просите их об этом?
– Нет, конечно же, нет. Это их личная инициатива. Да и сувениры недорогие. Пустячки, милые вещицы, таких полно в любой лавке при любом вокзале… Ничего не стоит купить их перед посадкой, разве что пару минут потеряешь. И пару монет. Да, вот еще что. Монеты.
– Монеты?
– У меня много монет. Все дарят мне монеты. Мелкие монеты с рыбами, утконосами, галерами, буйволами, с астролябиями и английской королевой… Иногда попадаются очень забавные экземпляры.
– И зачем вам монеты?
– Чтобы смотреть на них. Для чего же еще…
– Ясно. О-Сими Томомори тоже вам что-то презентовала?
– Хорошее отношение. Она была добра ко мне.
– В чем это выражалось?
– Мы болтали.
– Болтать – это по меньшей мере бегло разговаривать, если я правильно понимаю. Ваш английский… и тем более японский… так хороши?
– Хотите проверить?
– Нет. Значит, она рассказывала вам о своем возлюбленном. С чего бы это она так с вами откровенничала? С вами, ночным портье?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Нож и несколько монет уже давно покоятся в рюкзаке Анук, представить ее стареющей – невозможно, тогда зачем они ей? Я – дело другое, но мне вполне хватит и кольца.
– Откуда у тебя…
Я поднимаю голову и не нахожу рядом с собой никого, кроме сваленных в кучу дисков «Coldplay», «De-Phazz» и «Steely Dan». Кроме жалких трясущихся мыслей о предназначении кольца. Анук вовсе не хотела окольцевать меня. Но, возможно, она хочет, чтобы я окольцевал птицу. Окольцовывать лягушку глупо, а птицу – в самый раз. Я спрошу ее об этом потом, после – когда она оставит мне очередной знак. Она умеет оставлять знаки и умеет исчезать.
О, она умеет исчезать, как никто. Анук, моя девочка.
Я снова остаюсь в одиночестве. Я тону в нем, как в удлиненной парке графитчика, даже капюшон набрасывать не надо (коллекция таких парок далась консервативной Мари-Кристин с трудом; мода для пресыщенных ублюдков, время от времени впадающих в стилизованный street-экстремизм, вовсе не ее конек). На огромном пространстве второго этажа «Monster Melodies» никого нет, из двоих рассеянных по залу меломанов остался только один. Чтобы спуститься вниз, мне нужно пройти мимо него. Должно быть, то же самое несколько минут назад сделала Анук. Мысль об этом подбадривает меня, что если ничего не подозревающий парень в наушниках окажется очередным вывороченным с дороги камешком, очередной верхушкой болиголова? И, как стрелка компаса, укажет мне путь к Анук?..
Но парень не похож ни на стрелку компаса, ни на верхушку болиголова – я понимаю это, стоит мне только поравняться с ним. Я вижу, как слегка подрагивает его загеленный затылок, как в такт затылку трясется задница в протертых джинсах, ничего приличного такая задница слушать не в состоянии. «Morcheeba» – ее потолок.
MORCHEEBA. «Fragments Of Freedom», тьфу ты черт.
Музыка для баб и таксистов, Анук права.
У ног парня стоит спортивная сумка. Такая же потертая, как и джинсы, я бы сильно удивился, если бы на ней было написано что-то, отличное от «Reebok».
Держи.
И как это только у меня получилось?.. Как это только у меня получилось сбросить армейский девятизарядный MAS ему в сумку? Но у меня получилось, и пяти секунд на это не ушло, Анук умерла бы со смеху, увидев мои отчаянные миротворческие попытки избавиться от пистолета. Пистолет мне ни к чему, окровавленные лица Джина Келли и Дебби Рейнольде все еще живы в моей памяти; как распорядится пушкой – этим fragments of freedom – парень с загеленным затылком, мне ровным счетом наплевать. Одно я знаю точно: палить в забавную мордашку Одри – Джо Стоктон он не будет.
PARIS LOUNGE: LO-FI NU JAZZ № 11
– …Меня зовут Дидье Бланшар. Инспектор Бланшар из полицейского комиссариата…
– Меня предупредили.
– Значит, вы знаете, о чем пойдет речь. Сколько вы работаете в «Ламартин Опера»?
– Пять лет.
– Пять лет – и все ночным портье?
– Мне нравится моя работа. Новые люди и куна свободного времени. Мне нравятся люди, свободное время мне тоже нравится. А уж ночь… Я от нее просто без ума.
– И чем вы занимаетесь в свободное время?
– Самообразованием. Я много читаю.
– Что читаете?
– Разное… Что под руку попадется. Я всеядный.
– Ясно. В рабочее время, надо полагать, тоже к книжкам прикладываетесь?
– Бывает. Особенно когда постояльцев немного.
– И часто так… бывает?
– Частенько.
– Отель не пользуется спросом?
– Скажем… в любое время года вы всегда можете получить ключ от свободного номера.
– А сколько номеров обычно бывает занято?
– По-разному.
– Вот сейчас, к примеру.
– Четыре.
– Четыре из?..
– Четыре из восемнадцати. У нас небольшая гостиница. И цены щадящие. Для Парижа так вообще смехотворные.
– А народу все равно немного. Странно, правда?
– Никогда об этом не задумывался. Хотя… Ничего выдающегося в «Ламартин Опера» не происходило… За всю историю. И носового платка ни у кого не украли, и бритвой никто не порезался.
– Ну и что?
– Я хотел сказать, что жить здесь так же скучно, как в барокамере. А может, еще скучнее. Вот если бы у нас кого-нибудь пришпилили… Или остановилась на ночь Памела Андерсон…
– И что было бы, если бы у вас остановилась Памела Андерсон?
– Я порекомендовал бы ей взять два номера: один для нее, а другой – для ее шикарных буферов…
– Любите женщин с крупными формами?
– Нет.
– А каких любите?
– Это важно? Хватит уже того, что женщин с крупными формами я не люблю.
– Мне показалось – вы жалеете, что у вас никого не пришпилили…
– Мне все равно. Но для «Ламартин Опера» это было бы несомненным благом. И постояльцев бы прибавилось.
– Вы полагаете?
Ну да. Это привлекает людей… Гарцевание на месте преступления, я имею в виду. Людям свойственно совать нос в чужую смерть. Это одна из немногих вещей, которая заставляет их почувствовать себя живыми…
– Вам тоже… ничто человеческое не чуждо?
– Мне все равно. К непристойностям я равнодушен.
– К непристойностям?
– Ну да. Смерть всегда выглядит непристойно, поэтому все так охотно о ней говорят.
– И только у вас в отеле – тишь да гладь…
– И никто не говорит о смерти.
– Кроме вас.
– Я тоже не большой любитель. Просто – о чем еще беседовать с инспектором полиции? Не о сезонных же скидках на автомобили, ведь так?
– Можно поговорить о Японии. Еще точнее – о японцах. Еще точнее – о японке. О мадемуазель О-Сими Томомори.
– Можно и об этом.
– Что означают ваши иероглифы?
– Вы о татуировке?
– Да.
– Ничего. Ничего они не означают…
– Вы как будто нервничаете?
– Нет. Не из-за иероглифов, во всяком случае. Жаль, что с мадемуазель О-Сими случилось…
– А что случилось с мадемуазель О-Сими?
– Не считайте меня идиотом, мсьеэ-э… Бланшар. Раз вы здесь и хотите поговорить о ней с совершенно посторонним человеком – наверняка ничего хорошего с ней не случилось. Я давно это подозревал.
– И как давно?
Все это время. Все полтора года. С тех пор как ваши товарищи перевернули вверх дном ее номер. Они и со мной беседовали. Я тогда рассказал им все, что знал. А теперь являетесь вы…
– С теми же вопросами, молодой человек. С вопросами полуторагодовалой давности.
– Не имеет значения. Я хорошо помню мадемуазель О-Сими.
– Профессиональная память?
– Нет. Я просто хорошо ее помню, вот и все.
– Остальным постояльцам везло меньше?
– Наверное. Мы с ней. ..мыс ней подружились, пока она жила в «Ламартин Опера».
– Что значит – «подружились»?
– Мы болтали. Она мне симпатизировала. Иногда она спускалась по ночам. Я ведь ночной портье. Ее мучила бессонница – и тогда мы болтали. Первый раз она спросила, есть ли у меня снотворное. Я сказал, что могу сбегать за ним в аптеку. Это идея показалась ей менее привлекательной, чем просто поговорить со мной.
– Она знала французский?
– Очень плохо. Две или три дежурных фразы.
– Но мысль про снотворное она все-таки до вас донесла?
– Она спустилась с разговорником. У нее был карманный разговорник.
– С его помощью вы и вели беседы?
– Нет, мы говорили по-английски и немного по-японски. Я давно изучаю японский, так что разговорная практика была как нельзя кстати.
– Увлекаетесь Японией?
– Можно сказать и так.
– А японками?
– Мы просто болтали. К тому же она была влюблена.
– В вас?
– Ну что вы!.. Я ведь всего лишь портье. Ночной портье. Влюбиться в человека, который выдает ключи?..
– Она рассказывала вам о своем возлюбленном?
– Можно сказать и так.
– У вас есть девушка?
– Какое это имеет значение?
– Да вы не нервничайте.
– С чего вы взяли, что я нервничаю? А со своей девушкой я расстался. Точнее – она меня бросила.
– Почему?
– Это важно? Она была не в восторге от моей работы.
– Почему?
– Она отнимает слишком много времени. Не девушка – работа. И потом – это ночная работа. А моя девушка хотела, чтобы ночи я проводил с ней.
– Капризом это не назовешь. Значит, вы променяли свою девушку на работу?
– Мне нравится моя работа. Вообще-то я и родился в гостинице… Мои родители путешествовали по Швейцарии, так что свое первое путешествие я совершил в утробе матери.
– А второе?
– Разве я сказал, что было второе?.. Отель «Теплый воздух», в нем я и появился на свет. Вы ничего не слышали об отеле «Теплый воздух» в Швейцарских Альпах?
– Нет. А должен был?
– Там останавливалась Гарбо.
– Гарбо?
– Грета Гарбо, великая актриса. Отец был без ума от Джуди Гарланд, а маме всегда нравилась Гарбо.
– И поэтому она отправилась рожать в этот самый… «Теплый воздух»?
– Нет, не поэтому. Она и не собиралась рожать, я сам настоял.
– Как это – настояли?
– Родился семимесячным. Отель, где останавливалась великая Грета, разве я мог такое пропустить?
– Действительно, не могли.
– Ладно, это просто шутка. Не насчет Греты, не насчет отеля – насчет меня… Вы могли бы поджечь спичкой богомола?
– Какого богомола?
– Живого. Богомола или кузнечика – неважно… Ухватить за лапки и поджечь.
– Не знаю. Вряд ли.
– А она могла.
– Кто?
– Грета Гарбо. Она могла годами одеваться в ближайшем к дому магазине готового платья: только потому, что он – ближайший.
– Это делало ее великой?
– Это делало ее не такой, как все. Быть не таким, как все, еще труднее, чем стать великим, разве нет?
– Никогда над этим не задумывался… Значит, вы поклонник таланта Греты Гарбо, как и ваша почтенная мамаша?
– Можно сказать и так, хотя я не видел ни одного фильма с ее участием.
– Здорово.
– Нет, на то, как она поджигает спичкой живого кузнечика, я бы посмотрел.
– Я бы тоже… Значит, вы променяли девушку на работу.
– Мне нравится моя работа. И я дорожу этим местом. Если бы я оставил его, я потерял бы и жилье.
– Жилье?
– Ну да. Я живу при «Ламартин Опера», очень удобно. Никаких затрат на транспорт. И на многое другое тоже.
– На что, например?
– Ну, скажем, на путешествия. Сидишь себе за стойкой, а какие-нибудь Филиппины… или Гонконг сами плывут тебе в руки. Некоторые постояльцы останавливаются у нас не по одному разу. И тогда они специально привозят маленькие сувениры для меня.
– Вы просите их об этом?
– Нет, конечно же, нет. Это их личная инициатива. Да и сувениры недорогие. Пустячки, милые вещицы, таких полно в любой лавке при любом вокзале… Ничего не стоит купить их перед посадкой, разве что пару минут потеряешь. И пару монет. Да, вот еще что. Монеты.
– Монеты?
– У меня много монет. Все дарят мне монеты. Мелкие монеты с рыбами, утконосами, галерами, буйволами, с астролябиями и английской королевой… Иногда попадаются очень забавные экземпляры.
– И зачем вам монеты?
– Чтобы смотреть на них. Для чего же еще…
– Ясно. О-Сими Томомори тоже вам что-то презентовала?
– Хорошее отношение. Она была добра ко мне.
– В чем это выражалось?
– Мы болтали.
– Болтать – это по меньшей мере бегло разговаривать, если я правильно понимаю. Ваш английский… и тем более японский… так хороши?
– Хотите проверить?
– Нет. Значит, она рассказывала вам о своем возлюбленном. С чего бы это она так с вами откровенничала? С вами, ночным портье?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61