Тот накладывал на руку влажные повязки и пытался в меру сил утешить Лэндера, но Йергенс был в плену уже долго и сам пребывал в очень плачевном состоянии. Через тридцать семь суток после прибытия Лэндера Йергенс дошел до ручки. Он принялся орать в камере и никак не мог остановиться. Лэндер плакал, когда его увели.
Как-то днем, на пятой неделе плена, в камеру вошел молодой вьетнамский врач с маленькой черной сумкой. Лэндер шарахнулся прочь, но двое охранников схватили его и держали, пока врач вкалывал в руку обезболивающее. Облегчение было огромное, будто Лэндера окатили прохладной водой. Через час, пока он еще что-то соображал, ему предложили сделку.
Лэндеру объяснили, что здравоохранению Демократической Республики Вьетнам не под силу лечить даже своих раненых. Тем не менее к нему пришлют хирурга, ему будут давать обезболивающее. Но только если он подпишет признание в совершении военных преступлений. Лэндер понимал, что, если не подлатать кисть, превратившуюся в кровавое месиво, он может потерять и ее, и всю руку. И тогда уж ему больше не летать. Он не думал, что дома всерьез воспримут признание, подписанное при таких обстоятельствах. А если и воспримут, рука ему дороже любого доброго мнения. Действие анестезии ослабевало, и пульсирующая боль возвращалась в руку. Лэндер согласился.
Но он не был готов к тому, что произошло потом. Когда он увидел трибуну и комнату, набитую военнопленными, которые сидели, будто ученики в классе, когда узнал, что ему предстоит прочесть им свое признание, он буквально оцепенел.
Лэндера выпихнули в предбанник. Здесь чья-то провонявшая рыбой крепкая ладонь зажала ему рот, а охранник принялся выкручивать запястья. Лэндер был на грани обморока. Он неистово закивал головой, преодолевая сопротивление вонючей ладони. Тогда ему сделали еще один укол, а руку спрятали под куртку, от глаз подальше, и накрепко привязали.
Щурясь от яркого света, он читал свое признание под стрекот кинокамеры.
В первом ряду сидел похожий на ощипанного ястреба мужчина с лысой, покрытой шрамами головой. Это был полковник Ральф Де-Йонг, старший по чину офицер в лагере военнопленных. За четыре года плена полковник Де-Йонг провел 258 суток в одиночном заключении. Когда Лэндер дочитал свое признание, полковник Де-Йонг внезапно сказал так, что его было слышно всем, кто находился в комнате:
— Все это — ложь!
Двое охранников тотчас же набросились на него и выволокли вон. Лэндеру пришлось читать признание еще раз. Де-Йонг просидел в карцере сто дней на рисе и воде.
Северные вьетнамцы подлечили Лэндеру руку в госпитале на окраине Ханоя. Это было унылое здание, оштукатуренное изнутри; на выбитых окнах висели тростниковые шторы. Работу свою врачи сделали скверно. Красноглазый хирург, занимавшийся Лэндером, не имел достаточной квалификации, чтобы привести в порядок багрового кровавого паука, привязанного к его операционному столу. У него было совсем мало наркоза, но нашлась проволока из нержавейки. Хватило и перевязочного материала, и терпения. Мало-помалу рука снова начала действовать. Врач говорил по-английски и практиковался, беседуя во время работы с Лэндером. Разговоры были такие нудные, что Лэндер едва не сошел с ума.
Пока врач трудился, Лэндер отчаянно искал, чем бы ему отвлечься. Он был готов смотреть на что угодно, только не на свою руку. Наконец он увидел в углу операционной старый французский ресуситатор, который явно стоял без дела. Он приводился в действие электромотором постоянного тока, снабженным маховиком на эксцентрике, который надувал мехи. Задыхаясь от боли, Лэндер спросил врача, что стряслось с этим механизмом.
— Мотор сгорел, и никто не знает, как исправить.
Шаря взглядом по углам в надежде отвлечься от боли, Лэндер прочел врачу лекцию о якорях электромоторов и замене их обмоток. Лицо его было усеяно капельками пота.
— Вы могли бы отремонтировать его? — спросил доктор, сосредоточенно насупив брови. Он вязал крошечный узелок. Тот был не больше головы муравья. Не больше зубной пломбы. Больше, чем палящее солнце.
— Да. — Лэндер рассказал ему о катушках и медной проволоке. Многие слова ему так и не удалось выговорить до конца.
— Ну вот, — произнес врач, — пока довольно с вас.
Большинство американских военнопленных, по мнению командования армии США, вело себя достойно. Они годами ждали возвращения на родину, чтобы четким движением отдать честь, поднеся руку ко лбу. Глаза у них ввалились, но это по-прежнему были исполненные решимости, неунывающие люди, сильные личности, способные жить одной лишь верой.
Полковник Де-Йонг принадлежал к их числу. Когда он вышел из карцера и вновь стал во главе военнопленных, вес его не превышал сто срока фунтов. Глубоко ввалившиеся глаза горели красным огнем, будто глаза мученика, в которых отражается пламя костра. Полковник вынес свой приговор Лэндеру не сразу, а лишь когда увидел, как тот сидит в камере с мотком проволоки и чинит вьетнамский движок. Рядом с Лэндером стояла тарелка, на которой валялись рыбьи кости.
Де-Йонг распорядился, чтобы Лэндера бойкотировали в бараке. И он превратился в отверженного. С ним соглашался разговаривать только Йергенс, но того часто сажали в карцер — всякий раз, когда он начинал кричать и не мог остановиться.
Ослабленный ранением, терзаемый малярией, Лэндер чувствовал, как его личность вновь распадается на две столь не подходящие друг к другу половинки. С одной стороны — ненавидящий всех и ненавидимый всеми ребенок. С другой — мужчина, такой, каким Лэндер хотел бы быть, мужчина, образ которого он создал в своем воображении. Он опять начал вести мысленные диалоги, но теперь голос мужчины, голос разума звучал громче. Так он провел шесть лет. И чтобы ребенок в конце концов одержал верх и научил мужчину убивать, понадобилось нечто большее, чем тюрьма.
На Рождество, последнее Рождество, которое ему суждено было встретить в плену, Лэндеру вручили письмо от Маргарет. Она сообщала, что нашла работу. Дети здоровы. В конверте лежала фотография: Маргарет с дочерьми возле дома. Дочери подросли и вытянулись, Маргарет намного располнела. На земле перед ними лежала тень фотографа. Она была длинная и падала на Маргарет и детей. Лэндеру хотелось бы узнать, кто делал снимок. Он смотрел на эту тень чаще, чем на свою жену и дочерей.
* * *
15 февраля 1973 года Лэндера привезли в ханойский аэропорт, и он взошел на борт военного транспортного самолета Си-141. Санитар пристегнул его ремнем. Лэндер не смотрел в иллюминатор.
Полковник Де-Йонг тоже сидел в самолете, хотя узнать его было нелегко. Последние два года он подавал остальным пример неповиновения, поэтому ему сломали нос и выбили зубы. Теперь он подал всем пример презрения к Лэндеру. Если Лэндер и заметил это, то виду не показал. Изможденный, с болезненно-желтым лицом, он каждую секунду в страхе ждал приступа малярийного озноба. Военный врач, летевший с пленными, внимательно следил за ним. По проходу безостановочно сновала тележка с прохладительными напитками.
На борту было несколько офицеров, которых прислали побеседовать с военнопленными, если у них возникнет желание выговориться. Один из них сидел рядом с Лэндером. Лэндер не был расположен к беседе, и офицер указал ему на тележку со снедью. Лэндер взял бутерброд и надкусил его. Жевнув несколько раз, он выплюнул кусок в бумажный пакетик, а остаток бутерброда сунул в карман. Потом положил туда еще один.
Офицер начал было уверять его, что бутербродов много, но потом раздумал. Он похлопал Лэндера по руке. Никакой реакции.
Филиппины. База ВВС Кларк-Филд. Оркестр, командир базы. Все готовы к торжественной встрече. Телекамеры. Полковник Де-Йонг должен первым покинуть самолет. Он пошел к двери, увидел Лэндера и остановился. На миг лицо его исказилось от ненависти. Лэндер поднял на полковника глаза и быстро отвернулся. Его трясло. Де-Йонг открыл было рот, но тут черты его лица едва заметно смягчились, и он зашагал по проходу дальше, к солнечному свету и приветственным возгласам.
Лэндера отвезли в военно-морской госпиталь Сент-Альбан в Куинсе. Там он начал вести дневник, но надолго его не хватило. Писал он очень медленно и старательно. Лэндер боялся, что, если станет писать быстрее, перо выйдет из повиновения и выведет на бумаге что-нибудь такое, чего ему вовсе не хочется видеть.
Вот первые четыре записи из этого дневника:
"Сент-Альбан, 2 марта. Я на свободе. Последние восемь дней Маргарет ежедневно посещала меня. На этой неделе приезжала трижды. Она хорошо выглядит, но там, во Вьетнаме, я представлял ее совсем другой. У Маргатер такой вид, будто она все время удовлетворена. Два раза привозила девочек. Они и сегодня были тут. Просто сидели, глазели на меня и оглядывали палату. Я держал руку под простыней. Что им делать в больнице? Разве что ходить в кафе и пить кока-колу. Не забыть бы наменять мелочи, а то Маргарет пришлось им давать... Наверное, я кажусь им странным. Маргарет очень добра, терпелива, и девочки ее слушаются. Прошлой ночью мне опять снился Ласка, и сегодня я разговаривал с ними рассеянно. Маргарет приходится поддерживать беседу.
Сент-Альбан, 12 марта. Врачи говорят, что у меня тропическая малярия, поэтому я зябну так нерегулярно. Пичкают меня хинином, но он действует не сразу. Сегодня озноб начался, когда тут была Маргарет. У нее теперь короткая стрижка. Не очень похожа на себя, но пахнет приятно. Она держала меня, пока одолевал озноб. Она была теплая, но отворачивала лицо. Надеюсь, от меня не воняет. Может, дело в моих деснах? Боюсь, Маргарет что-нибудь прослышит. Надеюсь, она не видела фильм.
Добрые вести. Доктора считают, что моя рука повреждена только на десять процентов. Это не должно помешать мне летать. Рано или поздно придется показать руку Маргарет и детям.
Сент-Альбан, 20 марта. Йергенс лежит в палате дальше по коридору. Надеется вернуться на преподавательскую работу, но его дела плохи. По-моему, мы просидели вместе ровно два года. Он говорит, что 745 суток. Он тоже видит сны. Иногда Ласку. Не выносит, когда дверь палаты закрыта. Это его карцер доконал. Они не могли поверить, что он не нарочно орет в камере по ночам. Ласка кричал на него и звал генерала Смегму. По-настоящему Смегму звали капитан Леброн Нху, я должен это запомнить. Наполовину француз, наполовину вьетнамец. Они прижимали Йергенса спиной к стене и хлестали по щекам, а он говорил при этом:
«Многие виды растений и животных несут в себе летальные факторы, которые, если организм гомозиготный, прекращают свое развитие на определенном этапе, и особь погибает. Особенно примечательны в этом отношении желтые домовые мыши, mus musculus, которые никогда не дают породистый приплод. Тебе это должно быть интересно, Смегма (на этом месте они принимались тащить его вон из камеры). Если желтую мышь скрестить с какой-нибудь не-желтой, половина мышат получатся желтыми, а половина — не-желтыми (Йергенс хватается за решетку, и Ласка выходит из камеры, чтобы ударить его по пальцам), чего и следует ожидать от скрещивания желтого гетерозиготного животного с не-желтым гомозиготным, таким, как, к примеру, агути, или горбатый заяц, — маленький прожорливый тонколапый грызун, похожий на кролика, но имеющий уши меньшего размера. При скрещивании двух желтых особей в приплоде в среднем на две желтые особи будет приходиться одна не-желтая, тогда как ожидаемое соотношение — один чисто желтый или два гетерозиготных желтых на одного не-желтого (с пальцев Йергенса капает кровь, когда его, все еще орущего, волокут по коридору). Но дело в том, что гомозиготный желтый гибнет еще в утробе матери! Это ты и есть, Смегма. Ползучий гад с короткими кривыми ножками генетически проявляет себя так же, как желтая мышь».
За это Йергенс получил полгода карцера и лишился всех зубов из-за кормежки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Как-то днем, на пятой неделе плена, в камеру вошел молодой вьетнамский врач с маленькой черной сумкой. Лэндер шарахнулся прочь, но двое охранников схватили его и держали, пока врач вкалывал в руку обезболивающее. Облегчение было огромное, будто Лэндера окатили прохладной водой. Через час, пока он еще что-то соображал, ему предложили сделку.
Лэндеру объяснили, что здравоохранению Демократической Республики Вьетнам не под силу лечить даже своих раненых. Тем не менее к нему пришлют хирурга, ему будут давать обезболивающее. Но только если он подпишет признание в совершении военных преступлений. Лэндер понимал, что, если не подлатать кисть, превратившуюся в кровавое месиво, он может потерять и ее, и всю руку. И тогда уж ему больше не летать. Он не думал, что дома всерьез воспримут признание, подписанное при таких обстоятельствах. А если и воспримут, рука ему дороже любого доброго мнения. Действие анестезии ослабевало, и пульсирующая боль возвращалась в руку. Лэндер согласился.
Но он не был готов к тому, что произошло потом. Когда он увидел трибуну и комнату, набитую военнопленными, которые сидели, будто ученики в классе, когда узнал, что ему предстоит прочесть им свое признание, он буквально оцепенел.
Лэндера выпихнули в предбанник. Здесь чья-то провонявшая рыбой крепкая ладонь зажала ему рот, а охранник принялся выкручивать запястья. Лэндер был на грани обморока. Он неистово закивал головой, преодолевая сопротивление вонючей ладони. Тогда ему сделали еще один укол, а руку спрятали под куртку, от глаз подальше, и накрепко привязали.
Щурясь от яркого света, он читал свое признание под стрекот кинокамеры.
В первом ряду сидел похожий на ощипанного ястреба мужчина с лысой, покрытой шрамами головой. Это был полковник Ральф Де-Йонг, старший по чину офицер в лагере военнопленных. За четыре года плена полковник Де-Йонг провел 258 суток в одиночном заключении. Когда Лэндер дочитал свое признание, полковник Де-Йонг внезапно сказал так, что его было слышно всем, кто находился в комнате:
— Все это — ложь!
Двое охранников тотчас же набросились на него и выволокли вон. Лэндеру пришлось читать признание еще раз. Де-Йонг просидел в карцере сто дней на рисе и воде.
Северные вьетнамцы подлечили Лэндеру руку в госпитале на окраине Ханоя. Это было унылое здание, оштукатуренное изнутри; на выбитых окнах висели тростниковые шторы. Работу свою врачи сделали скверно. Красноглазый хирург, занимавшийся Лэндером, не имел достаточной квалификации, чтобы привести в порядок багрового кровавого паука, привязанного к его операционному столу. У него было совсем мало наркоза, но нашлась проволока из нержавейки. Хватило и перевязочного материала, и терпения. Мало-помалу рука снова начала действовать. Врач говорил по-английски и практиковался, беседуя во время работы с Лэндером. Разговоры были такие нудные, что Лэндер едва не сошел с ума.
Пока врач трудился, Лэндер отчаянно искал, чем бы ему отвлечься. Он был готов смотреть на что угодно, только не на свою руку. Наконец он увидел в углу операционной старый французский ресуситатор, который явно стоял без дела. Он приводился в действие электромотором постоянного тока, снабженным маховиком на эксцентрике, который надувал мехи. Задыхаясь от боли, Лэндер спросил врача, что стряслось с этим механизмом.
— Мотор сгорел, и никто не знает, как исправить.
Шаря взглядом по углам в надежде отвлечься от боли, Лэндер прочел врачу лекцию о якорях электромоторов и замене их обмоток. Лицо его было усеяно капельками пота.
— Вы могли бы отремонтировать его? — спросил доктор, сосредоточенно насупив брови. Он вязал крошечный узелок. Тот был не больше головы муравья. Не больше зубной пломбы. Больше, чем палящее солнце.
— Да. — Лэндер рассказал ему о катушках и медной проволоке. Многие слова ему так и не удалось выговорить до конца.
— Ну вот, — произнес врач, — пока довольно с вас.
Большинство американских военнопленных, по мнению командования армии США, вело себя достойно. Они годами ждали возвращения на родину, чтобы четким движением отдать честь, поднеся руку ко лбу. Глаза у них ввалились, но это по-прежнему были исполненные решимости, неунывающие люди, сильные личности, способные жить одной лишь верой.
Полковник Де-Йонг принадлежал к их числу. Когда он вышел из карцера и вновь стал во главе военнопленных, вес его не превышал сто срока фунтов. Глубоко ввалившиеся глаза горели красным огнем, будто глаза мученика, в которых отражается пламя костра. Полковник вынес свой приговор Лэндеру не сразу, а лишь когда увидел, как тот сидит в камере с мотком проволоки и чинит вьетнамский движок. Рядом с Лэндером стояла тарелка, на которой валялись рыбьи кости.
Де-Йонг распорядился, чтобы Лэндера бойкотировали в бараке. И он превратился в отверженного. С ним соглашался разговаривать только Йергенс, но того часто сажали в карцер — всякий раз, когда он начинал кричать и не мог остановиться.
Ослабленный ранением, терзаемый малярией, Лэндер чувствовал, как его личность вновь распадается на две столь не подходящие друг к другу половинки. С одной стороны — ненавидящий всех и ненавидимый всеми ребенок. С другой — мужчина, такой, каким Лэндер хотел бы быть, мужчина, образ которого он создал в своем воображении. Он опять начал вести мысленные диалоги, но теперь голос мужчины, голос разума звучал громче. Так он провел шесть лет. И чтобы ребенок в конце концов одержал верх и научил мужчину убивать, понадобилось нечто большее, чем тюрьма.
На Рождество, последнее Рождество, которое ему суждено было встретить в плену, Лэндеру вручили письмо от Маргарет. Она сообщала, что нашла работу. Дети здоровы. В конверте лежала фотография: Маргарет с дочерьми возле дома. Дочери подросли и вытянулись, Маргарет намного располнела. На земле перед ними лежала тень фотографа. Она была длинная и падала на Маргарет и детей. Лэндеру хотелось бы узнать, кто делал снимок. Он смотрел на эту тень чаще, чем на свою жену и дочерей.
* * *
15 февраля 1973 года Лэндера привезли в ханойский аэропорт, и он взошел на борт военного транспортного самолета Си-141. Санитар пристегнул его ремнем. Лэндер не смотрел в иллюминатор.
Полковник Де-Йонг тоже сидел в самолете, хотя узнать его было нелегко. Последние два года он подавал остальным пример неповиновения, поэтому ему сломали нос и выбили зубы. Теперь он подал всем пример презрения к Лэндеру. Если Лэндер и заметил это, то виду не показал. Изможденный, с болезненно-желтым лицом, он каждую секунду в страхе ждал приступа малярийного озноба. Военный врач, летевший с пленными, внимательно следил за ним. По проходу безостановочно сновала тележка с прохладительными напитками.
На борту было несколько офицеров, которых прислали побеседовать с военнопленными, если у них возникнет желание выговориться. Один из них сидел рядом с Лэндером. Лэндер не был расположен к беседе, и офицер указал ему на тележку со снедью. Лэндер взял бутерброд и надкусил его. Жевнув несколько раз, он выплюнул кусок в бумажный пакетик, а остаток бутерброда сунул в карман. Потом положил туда еще один.
Офицер начал было уверять его, что бутербродов много, но потом раздумал. Он похлопал Лэндера по руке. Никакой реакции.
Филиппины. База ВВС Кларк-Филд. Оркестр, командир базы. Все готовы к торжественной встрече. Телекамеры. Полковник Де-Йонг должен первым покинуть самолет. Он пошел к двери, увидел Лэндера и остановился. На миг лицо его исказилось от ненависти. Лэндер поднял на полковника глаза и быстро отвернулся. Его трясло. Де-Йонг открыл было рот, но тут черты его лица едва заметно смягчились, и он зашагал по проходу дальше, к солнечному свету и приветственным возгласам.
Лэндера отвезли в военно-морской госпиталь Сент-Альбан в Куинсе. Там он начал вести дневник, но надолго его не хватило. Писал он очень медленно и старательно. Лэндер боялся, что, если станет писать быстрее, перо выйдет из повиновения и выведет на бумаге что-нибудь такое, чего ему вовсе не хочется видеть.
Вот первые четыре записи из этого дневника:
"Сент-Альбан, 2 марта. Я на свободе. Последние восемь дней Маргарет ежедневно посещала меня. На этой неделе приезжала трижды. Она хорошо выглядит, но там, во Вьетнаме, я представлял ее совсем другой. У Маргатер такой вид, будто она все время удовлетворена. Два раза привозила девочек. Они и сегодня были тут. Просто сидели, глазели на меня и оглядывали палату. Я держал руку под простыней. Что им делать в больнице? Разве что ходить в кафе и пить кока-колу. Не забыть бы наменять мелочи, а то Маргарет пришлось им давать... Наверное, я кажусь им странным. Маргарет очень добра, терпелива, и девочки ее слушаются. Прошлой ночью мне опять снился Ласка, и сегодня я разговаривал с ними рассеянно. Маргарет приходится поддерживать беседу.
Сент-Альбан, 12 марта. Врачи говорят, что у меня тропическая малярия, поэтому я зябну так нерегулярно. Пичкают меня хинином, но он действует не сразу. Сегодня озноб начался, когда тут была Маргарет. У нее теперь короткая стрижка. Не очень похожа на себя, но пахнет приятно. Она держала меня, пока одолевал озноб. Она была теплая, но отворачивала лицо. Надеюсь, от меня не воняет. Может, дело в моих деснах? Боюсь, Маргарет что-нибудь прослышит. Надеюсь, она не видела фильм.
Добрые вести. Доктора считают, что моя рука повреждена только на десять процентов. Это не должно помешать мне летать. Рано или поздно придется показать руку Маргарет и детям.
Сент-Альбан, 20 марта. Йергенс лежит в палате дальше по коридору. Надеется вернуться на преподавательскую работу, но его дела плохи. По-моему, мы просидели вместе ровно два года. Он говорит, что 745 суток. Он тоже видит сны. Иногда Ласку. Не выносит, когда дверь палаты закрыта. Это его карцер доконал. Они не могли поверить, что он не нарочно орет в камере по ночам. Ласка кричал на него и звал генерала Смегму. По-настоящему Смегму звали капитан Леброн Нху, я должен это запомнить. Наполовину француз, наполовину вьетнамец. Они прижимали Йергенса спиной к стене и хлестали по щекам, а он говорил при этом:
«Многие виды растений и животных несут в себе летальные факторы, которые, если организм гомозиготный, прекращают свое развитие на определенном этапе, и особь погибает. Особенно примечательны в этом отношении желтые домовые мыши, mus musculus, которые никогда не дают породистый приплод. Тебе это должно быть интересно, Смегма (на этом месте они принимались тащить его вон из камеры). Если желтую мышь скрестить с какой-нибудь не-желтой, половина мышат получатся желтыми, а половина — не-желтыми (Йергенс хватается за решетку, и Ласка выходит из камеры, чтобы ударить его по пальцам), чего и следует ожидать от скрещивания желтого гетерозиготного животного с не-желтым гомозиготным, таким, как, к примеру, агути, или горбатый заяц, — маленький прожорливый тонколапый грызун, похожий на кролика, но имеющий уши меньшего размера. При скрещивании двух желтых особей в приплоде в среднем на две желтые особи будет приходиться одна не-желтая, тогда как ожидаемое соотношение — один чисто желтый или два гетерозиготных желтых на одного не-желтого (с пальцев Йергенса капает кровь, когда его, все еще орущего, волокут по коридору). Но дело в том, что гомозиготный желтый гибнет еще в утробе матери! Это ты и есть, Смегма. Ползучий гад с короткими кривыми ножками генетически проявляет себя так же, как желтая мышь».
За это Йергенс получил полгода карцера и лишился всех зубов из-за кормежки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52