А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  

 

Прекрасные годы.
Кит расхохотался:
– Просто потрясающе. Я себе места не нахожу от страха. А тот, кто должен был меня сменить, совсем перетрухал и теперь не приедет.
Джеффри тоже рассмеялся:
– Такое тогда было время. Жаль, что тебя с нами не было. Господи, мы в те годы выкурили столько травки, что, наверное, ею можно было бы уморить целое стадо слонов. Переспали с половиной студенток и преподавательниц на факультете, мы…
– Ты хочешь сказать, что вы трахались с другими?
– Разумеется. Ты все пропустил, здесь все спали со всеми, прямо как в джунглях.
– Но… слушай, я, конечно, всего лишь деревенский парень… но разве вы все уже не были женаты?
– Н-ну, в определенном смысле. Понимаешь, мы должны были жениться по массе причин: университетские квартиры, дополнительные выплаты семейным и тому подобное. Мы не желали играть ни в какие игры и хотели только откупиться, от всего и от всех, по минимуму – помнишь это выражение? Но мы верили в свободную любовь. Гейл продолжает утверждать, что это именно она придумала лозунг «занимайтесь не войной, а любовью». Якобы еще в 1964 году. Говорит, что эти слова пришли к ней во сне. Наверное, после того, как она обкурилась.
– Ей надо заявить свои авторские права.
– Пожалуй. Ну, в общем, мы отвергали все представления и ценности буржуазных средних классов, отвернулись от религии, от патриотизма, родителей и все такое. – Он подался вперед, чуть наклонившись в сторону Кита. – В общем-то нас всех обманули; но мы были счастливы, и мы верили . Не все, конечно, но достаточно многие. И мы по-настоящему ненавидели эту войну. Честное слово.
– Да. Мне она тоже не особенно нравилась.
– Брось, Кит. Не ври самому себе.
– Для меня война не была чем-то связанным с политикой. Просто приключение в духе Гекльберри Финна, только с автоматами и пушками.
– Там ведь погибали люди.
– Да, Джеффри, погибали. Я до сих пор по ним скорблю. А ты?
– Я нет. Но я никогда и не хотел, чтобы там кто-то погибал. – Он тронул Кита за рукав. – Знаешь, давай прекратим этот разговор. Теперь все это никого совершенно не волнует.
– Это верно.
Каждый взял еще по банке пива. Они сидели и покачивались в своих креслах. Неужели же, подумал Кит, и через двадцать лет они будут так же вот сидеть, только укрыв ноги одеялами, попивать яблочный сок, говорить о здоровье, вспоминать детство. И неужели же все те годы, что вместятся у них между началом и окончанием жизни, – годы секса, страстей, женщин, политики и борьбы, – все они покроются туманной пеленой и будут почти позабыты. Он хотел надеяться, что этого все же не случится.
– А сколько нас, из Спенсервиля, училось в Боулинг-грине? – проговорил Кит. – Я, ты, Энни, этот странный парень, который был старше нас… Джейк, верно?
– Верно. Он потом подался в Калифорнию. И больше я о нем ничего не слышал. Да, еще эта девушка, Барбара Эванс, довольно симпатичная. Она уехала в Нью-Йорк и вышла там замуж за какого-то типа с деньгами. Я ее видел на двадцатилетии нашего выпуска.
– Выпуска из школы или из Боулинг-грина?
– Боулинг-грина. На годовщинах школьных выпусков я не был ни разу. А ты?
– Нет.
– В этом году они собирались совсем недавно. Слушай, если на следующий год ты пойдешь, то и я тоже.
– Договорились.
– А в Боулинг-грине был еще один парень из нашей школы, – продолжал Джеффри. – Джед Пауэлл, на два года младше нас. Помнишь его?
– Конечно. У его родителей была в городе мелочная лавка. Как он там?
– Его во Вьетнаме ранило в голову. Вернулся, несколько лет промучился и умер. Наши родители были в очень хороших отношениях. Мы с Гейл ходили на похороны, раздавали там антивоенную литературу. Зря мы это делали, гнусность это.
– Пожалуй.
– Ты что, впадаешь в меланхолию или уже набрался?
– И то и другое.
– И я тоже, – сказал Джеффри.
Они посидели еще немного, вспоминая о своих семьях, о родственниках, потом поговорили о жизни тут, в Спенсервиле, и в Боулинг-грине. Откуда-то из глубины времен в их памяти всплывали происходившие с ними истории, имена прежних друзей.
На улице между тем темнело, продолжал лить дождь.
– Почти все, кого я знаю, хоть раз да посидели на этой веранде, – проговорил Кит.
– Знаешь, Кит, мы ведь с тобой еще даже не пожилые люди, а у меня уже такое ощущение, словно нас окружают одни привидения.
– Да, я тебя понимаю. Наверное, не стоило нам сюда возвращаться, Джеффри. А почему ты вернулся?
– Не знаю. Жизнь здесь дешевле, чем в Антиохии. А мы несколько стеснены в финансовом отношении. Слишком рьяно отдавались тому, чтобы воспитывать молодых радикалов, и забыли, что надо делать деньги. – Он рассмеялся. – Надо было купить акции какой-нибудь оружейной корпорации.
– По нынешним временам это не очень удачное вложение. Ты сейчас работаешь?
– Занимаюсь репетиторством со старшими школьниками. И Гейл тоже. А еще она – член городского совета, работает там за один доллар в год.
– Серьезно? Как это тут проголосовали за коммунячку?
– Ее соперника застигли в мужском туалете.
– Ну и выбор кандидатов в Спенсервиле, – улыбнулся Кит.
– Да. В ноябре ее срок кончается. Бакстер мою жену терпеть не может.
– Неудивительно.
– Послушай, Кит, будь осторожен с этим типом. Он опасен.
– Я не нарушаю закон.
– Не важно, дружище. Этот тип – ненормальный.
– Ну, тогда надо что-то предпринять.
– Мы пытаемся.
– Пытаетесь?! Не ты ли пытался когда-то свалить аж все правительство Соединенных Штатов?
– Это было проще, – рассмеялся Джеффри. – И это было давно.
Негромко поскрипывали кресла-качалки, в сетки окон бились мотыльки. Кит откупорил две последние банки пива и протянул одну из них Джеффри.
– Не понимаю, почему вы оба ушли с преподавательской работы: и платят хорошо, и никаких хлопот.
– Странное оно какое-то стало… это занятие.
– Чем странное?
– Всем. Гейл преподавала социологию, а я – Маркса, Энгельса и других европейских мужиков, которые уже давным-давно мертвы, во всех смыслах. Сидел, понимаешь ли, в своей башне из слоновой кости и не видел ничего, что происходило в реальном мире. Крах коммунизма застал меня совершенно врасплох.
– Меня тоже. А ведь я зарплату получал за то, чтобы не было никаких неожиданностей.
– Правда? Ты что, был шпионом или кем-то в этом роде?
– Продолжай, я слушаю. Значит, выяснилось, что твои герои оказались на глиняных ногах. А что потом?
Джеффри улыбнулся:
– А потом я не знал, что мне делать: то ли переписывать наново свои лекции, то ли переосмысливать всю свою жизнь.
– Понятно.
– На мои занятия почти никто не ходил. Понимаешь, я привык считать, что иду в самом авангарде общественной мысли; и вдруг выясняется, что я в самом ее хвосте. Господи, со мной уже даже трахаться никто не хотел! Не знаю, может быть, студенткам я уже действительно начинал казаться чересчур старым… Это идет скорее от рассудка, чем от практических способностей. Понимаешь? И к тому же теперь появилась масса правил, целые своды правил, насчет сексуального поведения преподавателей… Господи Боже мой, по этим правилам я должен получать ясно выраженное словесное согласие на каждый следующий шаг. Можно снять с вас бюстгальтер? Можно дотронуться до вашей груди? – Он расхохотался. – Я серьезно. Ты себе можешь вообразить нечто подобное в те времена, когда мы были студентами?! Мы тогда просто накуривались и трахались. Ну, ты-то нет, но… да и Гейл тоже малость поотстала от времени. Те студенты, которые прежде пришли бы к ней, теперь записываются на лекции по феминизму, по истории афро-американцев, философии американских индейцев, по капитализму новейшего времени и тому подобному. Никто больше не хочет заниматься чистой социологией. А Гейл тоже ощущала себя… принадлежавшей к интеллектуальной элите в своей области. Господи, что же это творится такое: то ли и в самом деле страна настолько изменилась, то ли что?
– Антиохия – еще не вся страна, Джеффри.
– Конечно. Но черт возьми, нет ничего более жалкого, чем закоренелый революционер, которого вдруг лишили смысла его деятельности. Революция всегда пожирает своих детей. Я это знал и понимал еще тридцать лет назад. Просто не ожидал, что сам так скоро окажусь у нее на тарелке.
– Тебя уволили?
– Нет. В университетах этого не делают. Просто в одно прекрасное утро мы с Гейл проснулись и сами приняли такое решение. Из принципа. Глупо, конечно.
– Нет. Умно. И правильно. Про себя я такого сказать не могу. Хотел бы сам суметь поступить так же, как вы. Но меня просто-напросто уволили.
– Почему? Из-за сокращения?
– Угу. Ирония судьбы: плата за победу – стать безработным.
– Да, но ты-то хоть победил. А мне уже не приходится ожидать наступления на земле социалистического рая. – Джеффри допил пиво и смял банку. – Политика высасывает человека. И разделяет людей.
– Что я тебе и говорил. – Кит посидел немного молча, обдумывая все сказанное Джеффри. Они были друзьями еще с самого детства; но и тогда, и потом жизни их складывались очень по-разному; у них постепенно сформировались совсем разные взгляды и убеждения; в последний год учебы в колледже обоим даже стало казаться, будто между ними уже нет и не может быть ничего общего. На самом же деле общего было гораздо больше, чем они тогда думали.
Они с детства играли вместе, потом вместе ходили в одну и ту же школу, в один день поступили в один и тот же колледж. Каждый из них считал себя честным и порядочным человеком, возможно, в чем-то идеалистом; каждый, наверное, верил, что действует из самых лучших побуждений. Каждый из них служил своему выбору и делу, в то время как другие предпочли оставаться в стороне. Но в конечном итоге и у того, и у другого сложилось ощущение, что его обманули, им воспользовались, его в чем-то ущемили – хотя и каждого из них по-своему. И вот теперь они, два старых приятеля, сидят тут, в Спенсервиле, на террасе, явно перебрав по части пива.
– Мы с тобой оба, дружище, оказались на мусорной свалке истории, – проговорил Кит. – Оба проиграли эту войну, и оба сейчас – никому не нужные пережитки прошлого.
Джеффри согласно кивнул.
– Ну что ж, быть может, следующие тридцать лет проживем правильно.
– А возможно, и нет. Но тех же самых ошибок мы уже не повторим.
– Да, но прошлое-то, Кит, все равно на нас висит. Тут пошли слухи, будто мы с Гейл – «красные». На самом-то деле не совсем так, но получать репетиторство такие слухи не помогают. И что нам теперь делать? Стать истовыми прихожанами местной церкви? Одеваться на Четвертое июля только в красное, синее и белое? Записаться в республиканскую партию?
– Боже упаси.
– Вот именно. Мы такие же радикалы, какими были всегда. Не можем же мы измениться.
– Это верно; но ведь вам это и нравится. Вот почему вы здесь. В Антиохии ваш поступок не вызвал бы ни у кого никакого интереса. А тут вы – нечто необычное, странное и опасное.
Джеффри хлопнул себя по колену.
– Точно! Тут время словно застыло; какая-то временная аномалия. И мне это нравится. – Он посмотрел на Кита. – А тебе? Ты сам понимаешь, почему оказался здесь?
– Думаю, да.
– Почему?
– Н-ну… я прожженный циник. Не думаю, будто в этих краях известно, что такое цинизм; так что мне здесь должно снова стать лучше.
– Да. Цинизм – это заболевший юмор. Герберт Уэллс так сказал. Надеюсь, ты тут поправишься.
– Я тоже надеюсь.
– Быть может, и я вылечусь от своего идеализма. Знаешь, кто такой идеалист? Человек, который считает, что если роза пахнет приятней, чем капуста, то из нее и суп должен получиться вкуснее. И я такой. Вот в чем моя проблема. Вот почему я нищий, без работы и вообще социальный изгой. Но я не циник. Всегда есть надежда.
– Да поможет тебе Бог. Могу я адресовать атеисту подобное пожелание?
– Сколько угодно. Ты в местную церковь не ходишь?
– Нет.
– Надо.
– Джеффри, и это говоришь ты?!
– Да… Я видел, что значит сила религии – в Польше, в России… Сам я не верю, но знаю, чем может стать вера для мятущегося ума.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50