Один из приспешников Москателя валялся на мостовой — как потом узналось, он вытянул самый скверный жребий: выпад, сделанный Алатристе в первое мгновение боя, оказался роковым, и бедолага трое суток спустя причастился святых тайн, а через неделю преставился. Покончив с ним и ранив Москателя в руку, мой хозяин, по-прежнему прикрывая лицо, теснил его, нанося удары плашмя, а мясник, чью воинственность как рукой сняло, пятился к дверям и во всю мочь звал на помощь, крича: «Караул! Убивают! » Под конец он свалился наземь, и Алатристе довольно долго охаживал его по ребрам, и за этим занятием застал его вернувшийся капитан Контрерас.
— Херес, херес, — поспешил сказать он, когда мой хозяин, обернувшись на звук его шагов, выставил шпагу.
Распростертый на земле Москатель громко стонал, в окнах соседних домов замелькали свечи, стали высовываться головы разбуженных суматохой обывателей. Кто-то уже требовал позвать стражу.
— А не пора ли нам уматывать, пока не сцапали? — мрачно осведомился дон Франсиско.
Дельное предложение было принято, и мы поспешили прочь, довольные содеянным не меньше, чем если бы получили патент на командование полком. Капитан Контрерас, промолвив: «Молодцом, сынок», дал мне дружеского тумака. Капитан Алатристе, в последний раз пнув поверженного Москателя, спрятал шпагу в ножны. И мы двинулись по улице под ликующий хохот Контрераса, пока не остановились на привал в таверне на Немецкой улице.
— Клянусь бородой Магомета, — воскликнул дон Алонсо. — Я так не веселился со дня взятия Негропонте, когда велел повесить десяток англичан.
Лопито де Вега и Лаура Москатель обвенчались четыре недели спустя в монастыре Святого Иеронима, однако дядюшка на таинстве не присутствовал: он разгуливал по Мадриду — рука в лубках, четырнадцать швов на физиономии, — всем рассказывая, что подвергся нападению бандитов из шайки какого-то Хереса. Не было в церкви и нашего Феникса. Свадьбу сыграли скромную, посаженными отцами и свидетелями были дон Франсиско, капитан Контрерас, мой хозяин и я. Лопито в ожидании производства в чин поселился с молодой женой в недорогих меблированных комнатах на площади Антона Мартина. Счастье их длилось три месяца. Потом нагрянувшая на Мадрид страшнейшая жара отравила воздух, заразила воду, и Лауру, постигнутую гнилой горячкой, невежественные лекари уморили очистительными и кровопусканиями. Безутешный вдовец с разбитым сердцем вернулся в Италию. Таков был печальный финал сей увлекательной истории, а вывод, сделанный мною, сводится к следующему: время уносит все, вечное счастье же существует лишь в воображении поэтов да на театральных подмостках.
VI
Король умер — да здравствует король!
Анхелика де Алькесар вновь назначила мне свидание у Приорских ворот. «Мне опять нужен провожатый». Сказать, что я согласился на это без внутреннего сопротивления, будет неправдой, но и ни единой секунды я не сомневался в том, что пойду. Анхелика отравила мне кровь не хуже перемежающейся лихорадки. Когда она оказывалась рядом, когда я целовал ее губы, прикасался к ее коже, читал в ее глазах обещания большего, рассудок мой затуманивался. Однако и в чаду влюбленности умудряясь сохранять крохи благоразумия, я принял кое-какие меры предосторожности, так что когда из скрипнувшей дверцы выскользнула проворная тень, я был, что называется, во всеоружии — старый капитанов колет из толстой сыромятной кожи, подогнанный мне по размеру шорником с улицы Толедо, шпага — на левом бедре, на поясе сзади — кинжал, На плечах — бурый плащ, на голове — черная, с узкими полями и высокой тульей шляпа без ленты и пера. Кроме того, при сборах на эту встречу изведено было немало воды и мыла, а также в очередной раз сбрит пушок на щеках и под носом, что с недавних пор проделывалось регулярно, ибо, имея перед глазами недосягаемый образец в виде Алатристе, я уповал, что от такого обращения и мои умопостигаемые усы когда-нибудь обретут впечатляющую густоту и пышность. Признаюсь, забегая вперед, что так никогда этого и не добился, ибо природа одарила меня скудной растительностью на лице. Перед выходом я погляделся в Непрухино зеркало и увиденным остался доволен, а по дороге, проходя мимо каждого фонаря или плошки, любовался своей тенью на мостовой. Черт возьми, сейчас самому смешно. Но, господа, будьте снисходительны к самообольщениям младости.
— Куда на этот раз? — спросил я.
— Хочу тебя кое-чему научить, — отвечала Анхелика. — Пополнить твое образование.
Не следует думать, что слова эти хоть сколько-нибудь меня успокоили. Такому тертому юноше, как я, было известно, что полезные знания приобретаются ценой одного-двух ребер, а то и кровопусканьицем, не цирюльником произведенным. Вот я и приготовился к худшему. Решил, так сказать, смиренно принять свой удел. Ну, не то чтобы уж совсем смиренно — ужас мешался в моей душе с нежностью. Говорю же, я был очень молод и очень влюблен.
— Вижу, тебе по вкусу пришлось мужское платье, — сказал я.
Ибо наружность Анхелики и ошеломляла, и завораживала меня. Как я уже говорил, по традиции, берущей начало в итальянской комедии и в творениях Ариосто, женщина, переодетая мужчиной во имя славы или для преодоления любовных неурядиц, нередко появлялась на театральных подмостках, но в обычной жизни ее почти невозможно было встретить — я, по крайней мере, не то что не видал, а даже и не слыхал о таких. И после моего замечания она скорее в духе Марфизы, нежели Брадаманты
, — о, как скоро, на свое несчастье, я узнаю, до какой крайности может довести ее не столько любовь, сколько ненависть, — Анхелика тихо, словно бы отвечая своим мыслям, засмеялась, придвинулась совсем близко и, щекоча мне ухо губами — от чего я тотчас покрылся гусиной кожей, — спросила:
— Может быть, ты хочешь, чтобы я бродила по ночному Мадриду в
баскиньеи кринолине?
А я, бедняга, не успел поцеловать ее, потому что она отстранилась, повернулась и зашагала прочь. Я двинулся следом. На сей раз идти пришлось недалеко. Миновав монастырь Марии Арагонской, по каким-то пустырям добрались почти в полной тьме до садов Леганитос, где меня тотчас до костей пробрала — и плащ не спас — сырость, поднимавшаяся от ручья. Анхелика же в своем наряде пажа, вроде бы не страдая от холода, очень уверенно и решительно направлялась к ей одной ведомой цели. Когда я останавливался, чтобы оглядеться, она, не дожидаясь меня, шла дальше, и мне ничего не оставалось, как, бросая по сторонам оробелые взгляды, нагонять ее. Она была с непокрытой головой, берет свой держала за поясом — на случай непредвиденной встречи — и золотисто-пепельные волосы ее светились в ночи путеводной звездой. О, знать бы, что путь вел прямо в пропасть…
Вокруг, шагов на пятьсот, царила тьма. Диего Алатристе остановился, осмотрелся, как предписывало ремесло, по сторонам. Ни души. В сотый раз нащупал в кармане вдвое сложенную записку:
Вы заслуживаете того, чтобы я объяснилась и простилась с Вами. Будьте в одиннадцать вечера на Минильясском тракте. Первый дом.
М. де К
Он долго сомневался. Когда же приспело время идти, выпил — да на этот раз не вина, а водки, — чтобы не промерзнуть вечером до костей. Потом, навьючив на себя привычную сбрую — и еще нагрудник из буйволовой кожи — двинулся к Пласа-Майор, а оттуда — к площади Святого Доминика, а там свернул на улицу Леганитос, тянувшуюся до самой городской черты. И вот теперь стоял в предместье: налево — мост, направо — изгороди садов, — оглядывая терявшуюся во мраке дорогу. Первый дом, равно как и все прочие, был едва виден. В этих обсаженных деревьями домиках с огородами жили только летом. Тот, который интересовал Алатристе, лепился к стене разрушенного монастыря — крыша давно обвалилась, и уцелевшие колонны подпирали теперь купол звездного неба.
В отдалении залаяла собака, ей отозвалась другая. Потом все смолкло. Алатристе провел двумя пальцами по усам, снова оглянулся и двинулся вперед. На подходе к дому заученным движением закинул за плечо левую полу плаща, высвобождая рукоять шпаги. Правила игры были ему хорошо знакомы. Прежде чем принять решение и выйти на улицу, он целый вечер размышлял, сидя на своем топчане и вперив взгляд в висевшее на гвозде оружие. Самое забавное, что о желании речь не шла. То есть, честно говоря, он и в эту минуту продолжал желать Марию де Кастро, но не это погнало его в ночь, и не потому, что не совладал капитан со своим вожделением, стоял он сейчас, держа руку на эфесе шпаги, нюхая воздух, как кабан, почуявший присутствие охотника со сворой собак. Нет, дело тут не в желании. «Топчешь королевский выпас», сказали ему Гуадальмедина и Мартин Салданья. Он имеет на это право, так ему захотелось. Он всю жизнь защищал королевские выпасы от посягательств, чему порукой — его рубцы и шрамы. А в койке с бабой не то важно, король ты или пешка, а совсем другое.
Дверь была не заперта. Капитан медленно приоткрыл ее, вошел и оказался в темной прихожей. Совсем не исключено, что здесь, милый друг, и подохнешь. Нынче же ночью. Он вытащил кинжал, Улыбнулся кривовато, по-волчьи и, держа клинок перед собой, осторожно двинулся вперед, ощупывая свободной рукой голые стены. Где-то впереди слабенько мерцал огарок, освещая прямоугольный проем двери. Гнусное место для драки, подумал капитан, узко и отступать некуда. Однако сделал еще несколько шагов. Ибо совать голову в пасть льва по-прежнему доставляло ему какое-то извращенное наслаждение. Даже в этой несчастной Испании, которую он когда-то любил и которую теперь во всеоружии опыта глубоко презирал, даже в этой стране, где по сходной цене можно приобрести и почести, и любовь, и отпущение всех грехов оптом, остается такое, чего не купишь. И он знает, что это такое. С какой-то минуты его, Диего Алатристе-и-Тенорио, старого солдата и наемного убийцу, нельзя сковать золотой цепью, сунутой едва ли не мимоходом в севильском дворце. И в конце концов, даже при самом скверном раскладе взять с него, кроме жизни, нечего.
— Мы на месте, — сказала Анхелика.
По узкой тропинке, петлявшей меж деревьев, мы вышли к небольшому саду, окружавшему развалины монастыря, просматривавшегося напролет. Между колоннами мерцал огонек. Добра это не сулило, и я благоразумно замедлил шаг.
— И что это за место?
Анхелика не ответила. Она тихо стояла рядом со мной, всматриваясь в это слабое свечение. Я слышал ее прерывистое дыхание. Поколебавшись мгновение, шагнул было вперед, но она придержала меня за руку. Я повернул к ней голову — профиль ее был обведен каемкой тусклого света.
— Подожди, — шепнула она.
Куда девалась ее прежняя лихость? Так и не отпуская моей руки, она двинулась через этот запущенный и одичавший сад — сухие ветки хрустели у нас под ногами.
— Легче ступай, — посоветовал я чуть слышно. Войдя под свод колонн, мы снова остановились.
Свет был ближе, и теперь яснее виднелось бесстрастное лицо моей спутницы.
— Ты меня еще любишь? — все еще тяжело дыша, вдруг спросила она.
Я воззрился на нее разинув рот и в полной растерянности.
— Конечно.
Тогда она взглянула на меня — и так пристально, что я вздрогнул. Мерцающий огонек отражался в синих глазах, и, богом клянусь, она была так прекрасна, что я окаменел, полностью лишившись способности рассуждать здраво.
— Что бы там ни было, помни — и я тебя люблю.
И поцеловала меня. О нет, то был не дружеский «чмок» — губы ее медленно и крепко приникли к моим губам. Потом так же медленно она отстранилась, не сводя с меня пристального взора, и указала на руины обители:
— Помоги тебе бог!
— Бог? — переспросил я, вконец сбитый с толку.
— Ну, или сатана, если тебе это больше нравится.
И отступила, растворяясь во мраке. А на развалинах я увидел капитана Алатристе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Херес, херес, — поспешил сказать он, когда мой хозяин, обернувшись на звук его шагов, выставил шпагу.
Распростертый на земле Москатель громко стонал, в окнах соседних домов замелькали свечи, стали высовываться головы разбуженных суматохой обывателей. Кто-то уже требовал позвать стражу.
— А не пора ли нам уматывать, пока не сцапали? — мрачно осведомился дон Франсиско.
Дельное предложение было принято, и мы поспешили прочь, довольные содеянным не меньше, чем если бы получили патент на командование полком. Капитан Контрерас, промолвив: «Молодцом, сынок», дал мне дружеского тумака. Капитан Алатристе, в последний раз пнув поверженного Москателя, спрятал шпагу в ножны. И мы двинулись по улице под ликующий хохот Контрераса, пока не остановились на привал в таверне на Немецкой улице.
— Клянусь бородой Магомета, — воскликнул дон Алонсо. — Я так не веселился со дня взятия Негропонте, когда велел повесить десяток англичан.
Лопито де Вега и Лаура Москатель обвенчались четыре недели спустя в монастыре Святого Иеронима, однако дядюшка на таинстве не присутствовал: он разгуливал по Мадриду — рука в лубках, четырнадцать швов на физиономии, — всем рассказывая, что подвергся нападению бандитов из шайки какого-то Хереса. Не было в церкви и нашего Феникса. Свадьбу сыграли скромную, посаженными отцами и свидетелями были дон Франсиско, капитан Контрерас, мой хозяин и я. Лопито в ожидании производства в чин поселился с молодой женой в недорогих меблированных комнатах на площади Антона Мартина. Счастье их длилось три месяца. Потом нагрянувшая на Мадрид страшнейшая жара отравила воздух, заразила воду, и Лауру, постигнутую гнилой горячкой, невежественные лекари уморили очистительными и кровопусканиями. Безутешный вдовец с разбитым сердцем вернулся в Италию. Таков был печальный финал сей увлекательной истории, а вывод, сделанный мною, сводится к следующему: время уносит все, вечное счастье же существует лишь в воображении поэтов да на театральных подмостках.
VI
Король умер — да здравствует король!
Анхелика де Алькесар вновь назначила мне свидание у Приорских ворот. «Мне опять нужен провожатый». Сказать, что я согласился на это без внутреннего сопротивления, будет неправдой, но и ни единой секунды я не сомневался в том, что пойду. Анхелика отравила мне кровь не хуже перемежающейся лихорадки. Когда она оказывалась рядом, когда я целовал ее губы, прикасался к ее коже, читал в ее глазах обещания большего, рассудок мой затуманивался. Однако и в чаду влюбленности умудряясь сохранять крохи благоразумия, я принял кое-какие меры предосторожности, так что когда из скрипнувшей дверцы выскользнула проворная тень, я был, что называется, во всеоружии — старый капитанов колет из толстой сыромятной кожи, подогнанный мне по размеру шорником с улицы Толедо, шпага — на левом бедре, на поясе сзади — кинжал, На плечах — бурый плащ, на голове — черная, с узкими полями и высокой тульей шляпа без ленты и пера. Кроме того, при сборах на эту встречу изведено было немало воды и мыла, а также в очередной раз сбрит пушок на щеках и под носом, что с недавних пор проделывалось регулярно, ибо, имея перед глазами недосягаемый образец в виде Алатристе, я уповал, что от такого обращения и мои умопостигаемые усы когда-нибудь обретут впечатляющую густоту и пышность. Признаюсь, забегая вперед, что так никогда этого и не добился, ибо природа одарила меня скудной растительностью на лице. Перед выходом я погляделся в Непрухино зеркало и увиденным остался доволен, а по дороге, проходя мимо каждого фонаря или плошки, любовался своей тенью на мостовой. Черт возьми, сейчас самому смешно. Но, господа, будьте снисходительны к самообольщениям младости.
— Куда на этот раз? — спросил я.
— Хочу тебя кое-чему научить, — отвечала Анхелика. — Пополнить твое образование.
Не следует думать, что слова эти хоть сколько-нибудь меня успокоили. Такому тертому юноше, как я, было известно, что полезные знания приобретаются ценой одного-двух ребер, а то и кровопусканьицем, не цирюльником произведенным. Вот я и приготовился к худшему. Решил, так сказать, смиренно принять свой удел. Ну, не то чтобы уж совсем смиренно — ужас мешался в моей душе с нежностью. Говорю же, я был очень молод и очень влюблен.
— Вижу, тебе по вкусу пришлось мужское платье, — сказал я.
Ибо наружность Анхелики и ошеломляла, и завораживала меня. Как я уже говорил, по традиции, берущей начало в итальянской комедии и в творениях Ариосто, женщина, переодетая мужчиной во имя славы или для преодоления любовных неурядиц, нередко появлялась на театральных подмостках, но в обычной жизни ее почти невозможно было встретить — я, по крайней мере, не то что не видал, а даже и не слыхал о таких. И после моего замечания она скорее в духе Марфизы, нежели Брадаманты
, — о, как скоро, на свое несчастье, я узнаю, до какой крайности может довести ее не столько любовь, сколько ненависть, — Анхелика тихо, словно бы отвечая своим мыслям, засмеялась, придвинулась совсем близко и, щекоча мне ухо губами — от чего я тотчас покрылся гусиной кожей, — спросила:
— Может быть, ты хочешь, чтобы я бродила по ночному Мадриду в
баскиньеи кринолине?
А я, бедняга, не успел поцеловать ее, потому что она отстранилась, повернулась и зашагала прочь. Я двинулся следом. На сей раз идти пришлось недалеко. Миновав монастырь Марии Арагонской, по каким-то пустырям добрались почти в полной тьме до садов Леганитос, где меня тотчас до костей пробрала — и плащ не спас — сырость, поднимавшаяся от ручья. Анхелика же в своем наряде пажа, вроде бы не страдая от холода, очень уверенно и решительно направлялась к ей одной ведомой цели. Когда я останавливался, чтобы оглядеться, она, не дожидаясь меня, шла дальше, и мне ничего не оставалось, как, бросая по сторонам оробелые взгляды, нагонять ее. Она была с непокрытой головой, берет свой держала за поясом — на случай непредвиденной встречи — и золотисто-пепельные волосы ее светились в ночи путеводной звездой. О, знать бы, что путь вел прямо в пропасть…
Вокруг, шагов на пятьсот, царила тьма. Диего Алатристе остановился, осмотрелся, как предписывало ремесло, по сторонам. Ни души. В сотый раз нащупал в кармане вдвое сложенную записку:
Вы заслуживаете того, чтобы я объяснилась и простилась с Вами. Будьте в одиннадцать вечера на Минильясском тракте. Первый дом.
М. де К
Он долго сомневался. Когда же приспело время идти, выпил — да на этот раз не вина, а водки, — чтобы не промерзнуть вечером до костей. Потом, навьючив на себя привычную сбрую — и еще нагрудник из буйволовой кожи — двинулся к Пласа-Майор, а оттуда — к площади Святого Доминика, а там свернул на улицу Леганитос, тянувшуюся до самой городской черты. И вот теперь стоял в предместье: налево — мост, направо — изгороди садов, — оглядывая терявшуюся во мраке дорогу. Первый дом, равно как и все прочие, был едва виден. В этих обсаженных деревьями домиках с огородами жили только летом. Тот, который интересовал Алатристе, лепился к стене разрушенного монастыря — крыша давно обвалилась, и уцелевшие колонны подпирали теперь купол звездного неба.
В отдалении залаяла собака, ей отозвалась другая. Потом все смолкло. Алатристе провел двумя пальцами по усам, снова оглянулся и двинулся вперед. На подходе к дому заученным движением закинул за плечо левую полу плаща, высвобождая рукоять шпаги. Правила игры были ему хорошо знакомы. Прежде чем принять решение и выйти на улицу, он целый вечер размышлял, сидя на своем топчане и вперив взгляд в висевшее на гвозде оружие. Самое забавное, что о желании речь не шла. То есть, честно говоря, он и в эту минуту продолжал желать Марию де Кастро, но не это погнало его в ночь, и не потому, что не совладал капитан со своим вожделением, стоял он сейчас, держа руку на эфесе шпаги, нюхая воздух, как кабан, почуявший присутствие охотника со сворой собак. Нет, дело тут не в желании. «Топчешь королевский выпас», сказали ему Гуадальмедина и Мартин Салданья. Он имеет на это право, так ему захотелось. Он всю жизнь защищал королевские выпасы от посягательств, чему порукой — его рубцы и шрамы. А в койке с бабой не то важно, король ты или пешка, а совсем другое.
Дверь была не заперта. Капитан медленно приоткрыл ее, вошел и оказался в темной прихожей. Совсем не исключено, что здесь, милый друг, и подохнешь. Нынче же ночью. Он вытащил кинжал, Улыбнулся кривовато, по-волчьи и, держа клинок перед собой, осторожно двинулся вперед, ощупывая свободной рукой голые стены. Где-то впереди слабенько мерцал огарок, освещая прямоугольный проем двери. Гнусное место для драки, подумал капитан, узко и отступать некуда. Однако сделал еще несколько шагов. Ибо совать голову в пасть льва по-прежнему доставляло ему какое-то извращенное наслаждение. Даже в этой несчастной Испании, которую он когда-то любил и которую теперь во всеоружии опыта глубоко презирал, даже в этой стране, где по сходной цене можно приобрести и почести, и любовь, и отпущение всех грехов оптом, остается такое, чего не купишь. И он знает, что это такое. С какой-то минуты его, Диего Алатристе-и-Тенорио, старого солдата и наемного убийцу, нельзя сковать золотой цепью, сунутой едва ли не мимоходом в севильском дворце. И в конце концов, даже при самом скверном раскладе взять с него, кроме жизни, нечего.
— Мы на месте, — сказала Анхелика.
По узкой тропинке, петлявшей меж деревьев, мы вышли к небольшому саду, окружавшему развалины монастыря, просматривавшегося напролет. Между колоннами мерцал огонек. Добра это не сулило, и я благоразумно замедлил шаг.
— И что это за место?
Анхелика не ответила. Она тихо стояла рядом со мной, всматриваясь в это слабое свечение. Я слышал ее прерывистое дыхание. Поколебавшись мгновение, шагнул было вперед, но она придержала меня за руку. Я повернул к ней голову — профиль ее был обведен каемкой тусклого света.
— Подожди, — шепнула она.
Куда девалась ее прежняя лихость? Так и не отпуская моей руки, она двинулась через этот запущенный и одичавший сад — сухие ветки хрустели у нас под ногами.
— Легче ступай, — посоветовал я чуть слышно. Войдя под свод колонн, мы снова остановились.
Свет был ближе, и теперь яснее виднелось бесстрастное лицо моей спутницы.
— Ты меня еще любишь? — все еще тяжело дыша, вдруг спросила она.
Я воззрился на нее разинув рот и в полной растерянности.
— Конечно.
Тогда она взглянула на меня — и так пристально, что я вздрогнул. Мерцающий огонек отражался в синих глазах, и, богом клянусь, она была так прекрасна, что я окаменел, полностью лишившись способности рассуждать здраво.
— Что бы там ни было, помни — и я тебя люблю.
И поцеловала меня. О нет, то был не дружеский «чмок» — губы ее медленно и крепко приникли к моим губам. Потом так же медленно она отстранилась, не сводя с меня пристального взора, и указала на руины обители:
— Помоги тебе бог!
— Бог? — переспросил я, вконец сбитый с толку.
— Ну, или сатана, если тебе это больше нравится.
И отступила, растворяясь во мраке. А на развалинах я увидел капитана Алатристе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38