В одно мгновение он узнал их — те самые, что сидели в харчевне. Он прибавил рыси, надеясь оторваться и уйти в ближний лес. Появление еще двоих спутало ему карты. Он столкнулся с тем, что в регулярной кавалерии называется «полевой дозор», который разъезжает по местности, поджидая неприятеля. И у капитана не было ни малейших сомнений в том, что неприятель этот — он.
Его жеребец, едва не оступившись на скользком каменистом дне ручья, все же устоял и выбрался на берег, шагов на двадцать опережая тех, кто на размашистой рыси вынырнул из леса. Наметанный глаз Алатристе заметил все: густоусы, одеты как охотники или лесники, вооружены пистолетами и шпагами, а у одного поперек седла — аркебуза. Удалые ребята. Оглянувшись, он увидел, как по склону мчится парочка из харчевни. Все было ясно как божий день. Придержав коня, капитан взял повод в зубы, выхватил из-за пояса пистолет, взвел курок. Потом вырвал из седельной кобуры второй и его тоже привел в рабочее состояние. Ему непривычно было драться в конном, так сказать, строю, но пешему против четырех всадников не выстоять. Да и не все ли равно, подумал он, пешим ли, конным или под чакону, — драться придется. Получив от самого себя столь сомнительное утешение, капитан приподнялся на стременах, когда первая пара была всего лишь в нескольких шагах, и прицелился, успев еще увидать смятение на лице переднего. С такого расстояния трудно промахнуться, однако лошадь шарахнулась, и пуля прошла мимо. Увидев вспышку, услышав грохот, всадник с аркебузой поднял своего коня на дыбы, закрываясь от выстрела. То же сделал и его напарник. Алатристе сделал вольт, разряженный пистолет сунул в кобуру, готовый к действию — перебросил в правую руку. Хотел было вонзить шпоры и подобраться еще ближе, чтобы не промазать вторично, но конь был не приучен к бою — испугавшись грома и огня, он прянул и понес. Капитан, оказавшийся спиной к противнику, не смог прицелиться и с проклятьем рванул повод так яростно, что чуть не вылетел из седла, когда конь припал на передние ноги. Когда же седок обуздал его, то был уже с обеих сторон окружен и взят на прицел. Алатристе заметил еще, как двое из харчевни, вспенивая воду ручья, выбираются на берег с обнаженными шпагами в руках. Его, впрочем, заботило оружие огнестрельное, которым угрожали ему с флангов. Поручив себя сатане, он вскинул пистолет и в упор выпалил в того, кто подоспел первым, — и на этот раз попал: всадник повалился на круп, а потом соскользнул вниз, одной ногой запутавшись в стремени. Пряча разряженный пистолет и выхватывая шпагу, капитан увидел наведенное дуло и над ним — два глаза, ни чернотой, ни пристальностью дулу этому не уступающие. Вот, пожалуй, и все, мелькнуло у него в голове. Он поднял шпагу, стараясь хоть в последнем усилии дотянуться до своего убийцы и прихватить его с собой, но с удивлением заметил, что дуло передвинулось ниже, и в следующее мгновение на его колет брызнули кровь и мозг из размозженной головы коня, рухнувшего замертво. Алатристе слетел и покатился по склону до самого берега. Попытался привстать, но все плыло перед глазами и ноги не слушались, так что он вновь припал к земле, прижавшись щекой ко влажному мху. Пропади все пропадом, спина болела так, словно он сломал
себехребет. Глазами он поискал свою шпагу, но увидел только ноги в высоких сапогах со шпорами. Последовал зверский удар в лицо, и капитан потерял сознание.
Беспокоиться я начал вскоре после «ангелюса», когда дон Франсиско мрачно сообщил мне, что капитан Алатристе к условленному часу не прибыл и граф де Гуадальмедина теряет терпение. Весь во власти дурного предчувствия, я вышел и уселся на парапет восточного крыла, откуда можно было видеть дорогу на Мадрид. И просидел там, пока не скрылось за край окрестных гор солнце, в последнюю минуту заволоченное уродливыми темно-серыми тучами. Тогда, вконец обескураженный, я направился на поиски поэта, оказавшиеся совершенно тщетными. Собрался было пройти дальше во дворец, но гвардейцы-часовые не пропустили меня в главный двор, ибо в ротонде их величества со своими гостями наслаждались музыкой. Попросил вызвать ко мне графа Альваро де ла Марку, однако и тут потерпел полнейшее фиаско — сержант, начальник караула, сообщил мне, что в данную минуту это решительно невозможно и следует дождаться окончания музыкального вечера, а глаза не мозолить. Наконец один из знакомых дона Франсиско, встреченный мною у подножия лестницы, сообщил, что Кеведо, скорее всего, ужинает в своей любимой таверне, расположенной невдалеке от Эскориала. Я покинул дворец, прошел через арку, свернул налево и направился в указанное заведение.
Оно оказалось небольшим и весьма приятным, было ярко освещено множеством сальных свечей, а стены, сложенные из того же гранита, что и дворец, украшены вязанками чеснока, окороками и гроздьями колбас. Трактирщик прислуживал, а его жена колдовала у очага. За столом сидели дон Франсиско де Кеведо, Мария де Кастро и Рафаэль де Косар. Когда в ответ на вопросительный взгляд поэта я мотнул головой, он нахмурился и пригласил меня разделить с ними трапезу, прибавив:
— Кажется, вы знаете моего юного друга.
Они и в самом деле знали меня. Особенно — Мария. Прекрасная комедиантка послала мне улыбку, а муж повел рукой с преувеличенной любезностью, таившей насмешку: как же, мол, не знать нам слугу капитана Алатристе. Они только что расправились с блюдом жареной форели — дело было в пятницу, — но от предложенных мне остатков я отказался, ибо от волнения, наверное, в желудке у меня было как-то неспокойно, и ограничился тем, что обмакнул ломтик хлеба в вино. А вину в тот вечер, если судить по красным глазам и заплетающемуся языку Рафаэля де Косара, должное воздавалось, быть может, чересчур усердно. Хозяин приволок новый кувшин, на этот раз — сладкого «Педро Хименес». Мария де Кастро в амазонке зеленого сукна, отделанной по вороту, манжетам и подолу фламандскими кружевами, тянувшими по самым скромным подсчетам эскудо на пятьдесят, изящно потягивала вино маленькими глоточками, дон Франсиско пил в свою меру, зато Косар — так, словно его терзала неутолимая жажда. Все трое продолжали обсуждать подробности грядущего представления и то, как следует произносить тот или иной стих, а я дожидался возможности остаться с Кеведо наедине. Несмотря на мои тягостные думы, я вовсю пользовался случаем повнимательней рассмотреть женщину, из-за которой мой хозяин стал на дороге у короля, и дивился тому хладнокровию, с каким откидывала она, смеясь, голову, чуть пригубливала вино, поправляла коралловые серьги в прелестных ушах, переводила взгляд с дона Франсиско на мужа, а с мужа — на меня: особый, ей одной присущий взгляд, от которого каждый мужчина чувствовал себя избранным, предпочтенным и единственным в мире. Разумеется, мои мысли тотчас обратились к Анхелике де Алькесар, и я спросил себя: а в самом ли деле Марии небезразлична судьба капитана Алатристе да и самого короля, или же, напротив, в тех шахматах, которыми играют подобные ей женщины — а может, и вообще все женщины, — короли, офицеры и пешки суть не стоящие внимания фигурки: круг действия их строго очерчен, а когда надобность минет, их просто смахивают с доски? И, продолжая размышлять, я пришел к выводу, что Мария де Кастро, Анхелика и прочие могут быть смело уподоблены солдатам, воюющим в чужой и враждебной стране, населенной мужчинами, и ведут они себя примерно так же, как я вел себя во Фландрии: мародерствуют и грабят, используя как оружие собственную красоту, а чужие страсти и пороки — как огнеприпасы. Да, они — на войне, где выжить дано лишь самым отважным и жестоким и где ход времени будет неизменно одерживать над ними верх. И кто бы сказал тогда, глядя на Марию де Кастро во всем блеске ее юной прелести, что по прошествии всего нескольких лет мой хозяин, — по другим, не имеющим отношения к нашей истории делам — придя навестить ее в дом призрения Пресвятой Девы Аточеской, увидит, как былая красавица, преждевременно одряхлевшая и обезображенная французской болезнью, закрывает лицо, стыдясь того, во что превратилась. А я, притаясь за дверью, подсмотрю, как Алатристе, прощаясь, склонится к ней и, несмотря на ее сопротивление, подняв покрывало, запечатлеет на ее запавших губах последний поцелуй.
…В этот миг трактирщик, подойдя к актрисе, негромко произнес несколько слов.
Мария кивнула, погладила руку мужа и, зашумев юбками, поднялась.
— Доброй ночи, — сказала она.
— Проводить? — рассеянно спросил Рафаэль де Косар.
— Не нужно. Меня ждут приятельницы… Придворные дамы.
Глядясь на себя в зеркальце, она чуть-чуть нарумянила щеки. Косар заметил, как мы с доном Франсиско многозначительно переглянулись: мол, знаем мы этих дам да и валетов с королями тоже, — но лицо его оставалось бесстрастным, как маска.
— Я прикажу отвезти тебя, — сказал он жене.
— Не надо, — отвечала та очень непринужденно. — За мной уже прислали карету.
— Позволь узнать, где ты будешь?
Косар с миной глубочайшего безразличия ко всему на свете склонился над бокалом. Жена, пряча зеркало в плетеную серебряную сумочку, послала ему беглую очаровательную улыбку:
— Да здесь, неподалеку. Во Фреснеде, кажется… Не жди меня, ложись спать.
Она снова улыбнулась, набросила на плечи и голову мантилью, подобрала подол и, движением руки остановив галантного стихотворца, который собирался проводить ее до дверей, вышла. Супруг даже не шелохнулся: сидя в расстегнутом колете, он держал в ладонях бокал и смотрел на него с отсутствующим видом, причем губы его под усами, соединенными с бакенбардами, кривились странной усмешкой. Если эта обворожительная бестия удалилась одна, подумал я, а ее благоверный, чье лицо перекосилось такой неприятной гримасой, предпочел общество дона Педро Хименеса, то едва ли отсюда она отправилась читать молитвы, на сон грядущие. Мимолетный, но очень значительный взгляд, посланный доном Франсиско из-под сдвинутых бровей, подтвердил мою догадку. Фреснеда — так назывался охотничий дворец короля, располагавшийся в полулиге от Эскориала, в конце длинной тополиной аллеи. Ни королева, ни ее придворные дамы сроду там не бывали.
— Ну что ж, пора, пожалуй, и нам… — сказал поэт. Косар, не шевелясь, по-прежнему рассматривал свой бокал. Усмешка обозначилась отчетливей, и выражение лица стало зловещим.
— Куда спешить?.. — пробормотал он.
Косар был сейчас совсем не похож на того человека, которого я знал прежде — как будто вино обнаружило в нем закоулки, пребывавшие во тьме даже при ярком свете театральных люстр.
— Предлагаю тост, — вдруг сказал он, вскинув голову. — За здоровье малютки Филиппа!
Я покосился на него с тревогой. Даже такой знаменитости следовало бы поостеречься и быть поосмотрительней в речах. Да, нынче вечером мы видели совсем другого Косара, и очень мало общего было у него с тем искрометно-остроумным комедиантом, каким представал он на подмостках. Дон Франсиско в очередной раз переглянулся со мной, поспешно налил себе еще вина и тотчас выпил. Я заерзал на стуле. Но Кеведо пожал плечами, как бы говоря: что уж тут поделаешь? Ход был за Алатристе, а он не появился. Ну а что касается нашего собутыльника — суди сам… Вот уж подлинно: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
— Как там сказано в вашем замечательном сонете? — спросил Косар. — Ну, в этом… про нимфу? Про Дафну?.. «Небесный ювелир, в багрец одетый…» Помните?
Дон Франсиско пристально и очень внимательно поглядел на него из-под очков, где вспыхивали огоньки свечей, и ответил:
— Не помню.
И закрутил ус. По этому движению можно было судить, что ему не понравилось увиденное. Да мне и самому мерещилось в манере Косара такое, о чем прежде и помыслить было нельзя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Его жеребец, едва не оступившись на скользком каменистом дне ручья, все же устоял и выбрался на берег, шагов на двадцать опережая тех, кто на размашистой рыси вынырнул из леса. Наметанный глаз Алатристе заметил все: густоусы, одеты как охотники или лесники, вооружены пистолетами и шпагами, а у одного поперек седла — аркебуза. Удалые ребята. Оглянувшись, он увидел, как по склону мчится парочка из харчевни. Все было ясно как божий день. Придержав коня, капитан взял повод в зубы, выхватил из-за пояса пистолет, взвел курок. Потом вырвал из седельной кобуры второй и его тоже привел в рабочее состояние. Ему непривычно было драться в конном, так сказать, строю, но пешему против четырех всадников не выстоять. Да и не все ли равно, подумал он, пешим ли, конным или под чакону, — драться придется. Получив от самого себя столь сомнительное утешение, капитан приподнялся на стременах, когда первая пара была всего лишь в нескольких шагах, и прицелился, успев еще увидать смятение на лице переднего. С такого расстояния трудно промахнуться, однако лошадь шарахнулась, и пуля прошла мимо. Увидев вспышку, услышав грохот, всадник с аркебузой поднял своего коня на дыбы, закрываясь от выстрела. То же сделал и его напарник. Алатристе сделал вольт, разряженный пистолет сунул в кобуру, готовый к действию — перебросил в правую руку. Хотел было вонзить шпоры и подобраться еще ближе, чтобы не промазать вторично, но конь был не приучен к бою — испугавшись грома и огня, он прянул и понес. Капитан, оказавшийся спиной к противнику, не смог прицелиться и с проклятьем рванул повод так яростно, что чуть не вылетел из седла, когда конь припал на передние ноги. Когда же седок обуздал его, то был уже с обеих сторон окружен и взят на прицел. Алатристе заметил еще, как двое из харчевни, вспенивая воду ручья, выбираются на берег с обнаженными шпагами в руках. Его, впрочем, заботило оружие огнестрельное, которым угрожали ему с флангов. Поручив себя сатане, он вскинул пистолет и в упор выпалил в того, кто подоспел первым, — и на этот раз попал: всадник повалился на круп, а потом соскользнул вниз, одной ногой запутавшись в стремени. Пряча разряженный пистолет и выхватывая шпагу, капитан увидел наведенное дуло и над ним — два глаза, ни чернотой, ни пристальностью дулу этому не уступающие. Вот, пожалуй, и все, мелькнуло у него в голове. Он поднял шпагу, стараясь хоть в последнем усилии дотянуться до своего убийцы и прихватить его с собой, но с удивлением заметил, что дуло передвинулось ниже, и в следующее мгновение на его колет брызнули кровь и мозг из размозженной головы коня, рухнувшего замертво. Алатристе слетел и покатился по склону до самого берега. Попытался привстать, но все плыло перед глазами и ноги не слушались, так что он вновь припал к земле, прижавшись щекой ко влажному мху. Пропади все пропадом, спина болела так, словно он сломал
себехребет. Глазами он поискал свою шпагу, но увидел только ноги в высоких сапогах со шпорами. Последовал зверский удар в лицо, и капитан потерял сознание.
Беспокоиться я начал вскоре после «ангелюса», когда дон Франсиско мрачно сообщил мне, что капитан Алатристе к условленному часу не прибыл и граф де Гуадальмедина теряет терпение. Весь во власти дурного предчувствия, я вышел и уселся на парапет восточного крыла, откуда можно было видеть дорогу на Мадрид. И просидел там, пока не скрылось за край окрестных гор солнце, в последнюю минуту заволоченное уродливыми темно-серыми тучами. Тогда, вконец обескураженный, я направился на поиски поэта, оказавшиеся совершенно тщетными. Собрался было пройти дальше во дворец, но гвардейцы-часовые не пропустили меня в главный двор, ибо в ротонде их величества со своими гостями наслаждались музыкой. Попросил вызвать ко мне графа Альваро де ла Марку, однако и тут потерпел полнейшее фиаско — сержант, начальник караула, сообщил мне, что в данную минуту это решительно невозможно и следует дождаться окончания музыкального вечера, а глаза не мозолить. Наконец один из знакомых дона Франсиско, встреченный мною у подножия лестницы, сообщил, что Кеведо, скорее всего, ужинает в своей любимой таверне, расположенной невдалеке от Эскориала. Я покинул дворец, прошел через арку, свернул налево и направился в указанное заведение.
Оно оказалось небольшим и весьма приятным, было ярко освещено множеством сальных свечей, а стены, сложенные из того же гранита, что и дворец, украшены вязанками чеснока, окороками и гроздьями колбас. Трактирщик прислуживал, а его жена колдовала у очага. За столом сидели дон Франсиско де Кеведо, Мария де Кастро и Рафаэль де Косар. Когда в ответ на вопросительный взгляд поэта я мотнул головой, он нахмурился и пригласил меня разделить с ними трапезу, прибавив:
— Кажется, вы знаете моего юного друга.
Они и в самом деле знали меня. Особенно — Мария. Прекрасная комедиантка послала мне улыбку, а муж повел рукой с преувеличенной любезностью, таившей насмешку: как же, мол, не знать нам слугу капитана Алатристе. Они только что расправились с блюдом жареной форели — дело было в пятницу, — но от предложенных мне остатков я отказался, ибо от волнения, наверное, в желудке у меня было как-то неспокойно, и ограничился тем, что обмакнул ломтик хлеба в вино. А вину в тот вечер, если судить по красным глазам и заплетающемуся языку Рафаэля де Косара, должное воздавалось, быть может, чересчур усердно. Хозяин приволок новый кувшин, на этот раз — сладкого «Педро Хименес». Мария де Кастро в амазонке зеленого сукна, отделанной по вороту, манжетам и подолу фламандскими кружевами, тянувшими по самым скромным подсчетам эскудо на пятьдесят, изящно потягивала вино маленькими глоточками, дон Франсиско пил в свою меру, зато Косар — так, словно его терзала неутолимая жажда. Все трое продолжали обсуждать подробности грядущего представления и то, как следует произносить тот или иной стих, а я дожидался возможности остаться с Кеведо наедине. Несмотря на мои тягостные думы, я вовсю пользовался случаем повнимательней рассмотреть женщину, из-за которой мой хозяин стал на дороге у короля, и дивился тому хладнокровию, с каким откидывала она, смеясь, голову, чуть пригубливала вино, поправляла коралловые серьги в прелестных ушах, переводила взгляд с дона Франсиско на мужа, а с мужа — на меня: особый, ей одной присущий взгляд, от которого каждый мужчина чувствовал себя избранным, предпочтенным и единственным в мире. Разумеется, мои мысли тотчас обратились к Анхелике де Алькесар, и я спросил себя: а в самом ли деле Марии небезразлична судьба капитана Алатристе да и самого короля, или же, напротив, в тех шахматах, которыми играют подобные ей женщины — а может, и вообще все женщины, — короли, офицеры и пешки суть не стоящие внимания фигурки: круг действия их строго очерчен, а когда надобность минет, их просто смахивают с доски? И, продолжая размышлять, я пришел к выводу, что Мария де Кастро, Анхелика и прочие могут быть смело уподоблены солдатам, воюющим в чужой и враждебной стране, населенной мужчинами, и ведут они себя примерно так же, как я вел себя во Фландрии: мародерствуют и грабят, используя как оружие собственную красоту, а чужие страсти и пороки — как огнеприпасы. Да, они — на войне, где выжить дано лишь самым отважным и жестоким и где ход времени будет неизменно одерживать над ними верх. И кто бы сказал тогда, глядя на Марию де Кастро во всем блеске ее юной прелести, что по прошествии всего нескольких лет мой хозяин, — по другим, не имеющим отношения к нашей истории делам — придя навестить ее в дом призрения Пресвятой Девы Аточеской, увидит, как былая красавица, преждевременно одряхлевшая и обезображенная французской болезнью, закрывает лицо, стыдясь того, во что превратилась. А я, притаясь за дверью, подсмотрю, как Алатристе, прощаясь, склонится к ней и, несмотря на ее сопротивление, подняв покрывало, запечатлеет на ее запавших губах последний поцелуй.
…В этот миг трактирщик, подойдя к актрисе, негромко произнес несколько слов.
Мария кивнула, погладила руку мужа и, зашумев юбками, поднялась.
— Доброй ночи, — сказала она.
— Проводить? — рассеянно спросил Рафаэль де Косар.
— Не нужно. Меня ждут приятельницы… Придворные дамы.
Глядясь на себя в зеркальце, она чуть-чуть нарумянила щеки. Косар заметил, как мы с доном Франсиско многозначительно переглянулись: мол, знаем мы этих дам да и валетов с королями тоже, — но лицо его оставалось бесстрастным, как маска.
— Я прикажу отвезти тебя, — сказал он жене.
— Не надо, — отвечала та очень непринужденно. — За мной уже прислали карету.
— Позволь узнать, где ты будешь?
Косар с миной глубочайшего безразличия ко всему на свете склонился над бокалом. Жена, пряча зеркало в плетеную серебряную сумочку, послала ему беглую очаровательную улыбку:
— Да здесь, неподалеку. Во Фреснеде, кажется… Не жди меня, ложись спать.
Она снова улыбнулась, набросила на плечи и голову мантилью, подобрала подол и, движением руки остановив галантного стихотворца, который собирался проводить ее до дверей, вышла. Супруг даже не шелохнулся: сидя в расстегнутом колете, он держал в ладонях бокал и смотрел на него с отсутствующим видом, причем губы его под усами, соединенными с бакенбардами, кривились странной усмешкой. Если эта обворожительная бестия удалилась одна, подумал я, а ее благоверный, чье лицо перекосилось такой неприятной гримасой, предпочел общество дона Педро Хименеса, то едва ли отсюда она отправилась читать молитвы, на сон грядущие. Мимолетный, но очень значительный взгляд, посланный доном Франсиско из-под сдвинутых бровей, подтвердил мою догадку. Фреснеда — так назывался охотничий дворец короля, располагавшийся в полулиге от Эскориала, в конце длинной тополиной аллеи. Ни королева, ни ее придворные дамы сроду там не бывали.
— Ну что ж, пора, пожалуй, и нам… — сказал поэт. Косар, не шевелясь, по-прежнему рассматривал свой бокал. Усмешка обозначилась отчетливей, и выражение лица стало зловещим.
— Куда спешить?.. — пробормотал он.
Косар был сейчас совсем не похож на того человека, которого я знал прежде — как будто вино обнаружило в нем закоулки, пребывавшие во тьме даже при ярком свете театральных люстр.
— Предлагаю тост, — вдруг сказал он, вскинув голову. — За здоровье малютки Филиппа!
Я покосился на него с тревогой. Даже такой знаменитости следовало бы поостеречься и быть поосмотрительней в речах. Да, нынче вечером мы видели совсем другого Косара, и очень мало общего было у него с тем искрометно-остроумным комедиантом, каким представал он на подмостках. Дон Франсиско в очередной раз переглянулся со мной, поспешно налил себе еще вина и тотчас выпил. Я заерзал на стуле. Но Кеведо пожал плечами, как бы говоря: что уж тут поделаешь? Ход был за Алатристе, а он не появился. Ну а что касается нашего собутыльника — суди сам… Вот уж подлинно: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
— Как там сказано в вашем замечательном сонете? — спросил Косар. — Ну, в этом… про нимфу? Про Дафну?.. «Небесный ювелир, в багрец одетый…» Помните?
Дон Франсиско пристально и очень внимательно поглядел на него из-под очков, где вспыхивали огоньки свечей, и ответил:
— Не помню.
И закрутил ус. По этому движению можно было судить, что ему не понравилось увиденное. Да мне и самому мерещилось в манере Косара такое, о чем прежде и помыслить было нельзя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38