Он мог сохранить или подрезал тот тонкий волосок, на котором подвешена судьба человека, его жизнь.
В дверь морга загрохотали решительно. Ее распахнул изнутри Вадик, почти моментально, – естественно, как только были убраны бокалы. В дверном проеме, как в картинной раме, блистала всей своей возмущенной красотой Софья Борисовна Наговская.
– Конечно, конечно, где быть трем отщепенцам, – вызывающе решительно, прямо с порога, начала атаку разъяренная львица. – Главный врач ищет с собаками по всей больнице заведующего инфекционным и патологоанатомическим отделениями, а они, совратив диетолога, устроили застолье, засев в морге за железной дверью.
Мужики потупили взоры, не растерялся только Михаил Романович:
– Ба, какие люди. Софья Борисовна, в кои веки я скромный служитель отошедших в мир иной удостаиваюсь такой чести. Вы посетили сей скромный уголок – кладовую смерти. Здесь, да именно в этих антисанитарных помещениях, грезил я годами, сгибаясь под тяжестью клинической ответственности, встречей с вами.
Он продолжал балаганить:
– И вот распахивается дверь и входит она – легкая, как дуновение весеннего ветра.
На счет «дуновения весеннего ветра» Миша, конечно, перехватил через край: Софка была маленькой, толстой, по правде сказать, – жирной. И вкатилась она в морг, как колобок, как шаровая молния, как осеннее несчастье в виде проливных дождей, потопа, бездорожья. Но Миша продолжал с упоением:
– Она – вот она, – заполнившая своим восхитительным обликом мою нору. Фея, принесшая очаровательный аромат волшебных заморских духов. Мне, скромному служителю Морбуса и Бахуса, даже посадить вас негде, – ибо нет здесь достойного трона. Считал бы за счастье, подставить свои колени, – садитесь, сделайте милость, Но достоин ли я такого счастья. Да и, вообще, выдержит ли нас обоих этот жалкий стул, который я проминаю своим седалищем уже без малого двадцать лет.
– На крайний случай, могу только предложить секционный стол, его мраморную поверхность, но она холодна. На ней уже покоится недавно убиенный чей-то варварской рукой ребенок. (Здесь Миша явно блефовал – труп мальчика еще не доставили). Кто бы это мог быть? Не знаете ли, дражайшая Софья Борисовна?
– Устроит ли вас то место? Явно не достойное ваших телесных роскошеств. Не будет ли возражать замученный отрок, погибший от врачебного недогляда. Не желаете ли взглянуть в уже остывшие и остекленелые глаза мальчику, красавица, Софья Борисовна? Или вас мучают угрызения совести?
Резко развернувшись на тонких каблуках, Наговская яростным снарядом вылетела из кабинета. Хлопок двери прозвучал, как выстрел крупного калибра по всем врагам сразу. Французский замок защелкнулся вновь, но уже по воле убегавшей гостьи.
– Предлагается выпить еще по стопочке, – приподнятым тоном, торжествуя явно блестяще одержанную победу, заявил Чистяков, – мы в праве гордиться своими подвигами. Виват психотерапия! Да здравствует ее аверсивный метод!
– Ты посмотри какая зараза! Сколько в ней самоуверенной ненависти и победного духа. А на поверку обычная дура-баба. Но нахально переходит в атаку, дабы превентивно испугать, смутить, внести панику в стройные ряды врачебной гвардии. Пригрел змею я у себя на груди, – деланно всхлипывая, залопотал Сергеев.
– Меня возмущает пренебрежительность этой пифы. Я ведь, будучи секретарем парторганизации, ее пестовал – выдвигал на народный контроль, метил в председатели местного комитета больницы. И на тебе! – черная неблагодарность. – засопел Вадик с возмущением и на полном серьезе. – Прав был Вождь всех народов: «кадры в период реконструкции решают все»!
– Бросьте, мужики, сползать в декаданс, протрите глаза: сука – она и есть сука! Нет ей оправдания и места в нашем здоровом коллективе, а может быть и на земле бывших советов, – пусть катится быстрее в свой Израиль. Там она будет работать буфетчицей, а не врачом-инфекционистом! – решительно подправил ситуацию патолог.
Медленно стало восстанавливаться психологическое равновесие. Пришлось выпить не две, а три и четыре рюмки, однако опьянение не наступало.
Больница дышала тишиной, приглушенным урчанием каких-то моторов холодильников или других специальных лабораторных агрегатов. Звук их был настолько привычен, что он не разрушал тишину, не нарушал ее сонного величия – он был ласковым фоновым контрастом, лишь оттеняющим статику «охранительного режима», придуманного еще академиком Иваном Петровичем Павловым – сыном заурядного дьячка, но великим исследователем тайн человеческой природы.
Великолепная компания заметила, что полумрак стелется и в помещении и за окном, – было уже время вечернее, нерабочее, сонное. Засиделись друзья, замечтались, задумались.
Тишину сперва нарушил вежливый стук в дверь, – то санитарки притащили труп мальчика из инфекционного отделения. Им помогли перевалить покойного с каталки на секционный стол. И тут раздался другой резкий, неприятный звук – требовательный, властный. Звонил телефон – прямой, внутренний, от главного врача. Валентин Атаевич Эрбек – главный, как его называли за глаза, был человеком рассудительным, в меру хитрым, предприимчивым, порой коварным и злопамятным, реже добрым и внимательным к персоналу.
Он попробовал себя в роли терапевта, затем хирурга. Ни в чем не достигнув высот, остановился на административной работе. Вспоминается анекдот: папа-врач приехал навестить сына-студента медицинского вуза; в деканате ему пожаловались на основательные «хвосты» наследника профессии и родитель был вынужден обратиться с назиданиями к сыну. Речь его была проста, как эпитафия на могильной плите: «Учись сынок! Хорошо будешь учиться – станешь врачом, а если плохо – то только главным врачом».
Эрбеку, даже рядовые хирурги больницы, когда он им ассистировал и лез с советами, не стесняясь заявляли: «Ты хоть и главный врач, но хирург – неглавный». Валентин Атаевич проглатывал пилюлю как бы примирительно посмеиваясь, не злобствовал, Но обязательно «отдавал долги» с отсрочкой, – мстя мелко, вымученно, болезненно. Эти его грехи знали старожилы, на них ловились лишь новички, особенно из кафедрального, преподавательского персонала. Ну, а вузовских кафедр было немало: они прочно вписались в жизнь больницы, помогая ей, спасая от падений, застоя и обнищания.
Звонил сейчас именно этот человек – конечно, не Бог, но власть, – тоже служитель культа, правда, иного. Культ власти, административных возможностей, связей, блата и тайной политики, давно основательно и безобразно обгадивших нищую отечественную медицину.
– Михаил Романович, не чаял вас услышать в столь поздний час. Но получил сведенья, что вы застряли на работе и решил позвонить. – начал он многообещающе.
– Догадываюсь, глубокоуважаемый Валентин Атаевич, об источнике сей информации. Тот источник не так давно выкатился на кроваво-красном велосипеде из нашего подвала и имя ему – Софья Борисовна. Я не ошибся? – анатом пытался убить своей отповедью сразу двух зайцев. Превентивно нейтрализовались возможные инвективы разгневанной Софочки и делалась заявка на принципиальный подход к грядущему вскрытию.
Однако тон разговора главный взял нейтральный и вежливый. Не было никакого нажима, но была просьба провести секцию быстро и качественно, ибо уже появилась жалоба «от населения» – от матери. О существовании всесильных ходатаев ничего не говорилось, было высказано пожелание пригласить вузовских сотрудников – с кафедр терапии, инфекционных болезней, хирургии. Подслащен финал разговора расхожей фразой: «Всем известна ваша профессиональная дотошность, принципиальность и эрудиция». Прощание было вежливым и даже в меру ласковым.
Все мы знаем ласку юпитеров – либо обдадут холодом до заморозки, либо страстно обнимут так, что изломают скелет. Лучше держаться от них подальше. Эти мысли одновременно пришли в головы трех собутыльников.
– Все же наш главный неплохой психолог, – задумчиво молвил Михаил Романович. – Сперва наслал на нас стерву в белом халате. Та ничего не вынюхала, – ведь пьянки-то не было, господа?! Сорвалось! Затем он выкатил на нас кисель обаяния и административного такта. Но нас такими пустячками не купишь.
– Чему ты удивляешься, Миша, – вежливости? Так ларчик открывается просто, – надвигаются альтернативные выборы главного врача. Вот он и мечет бисер. Вербует стада покорных выборщиков.
– Я так думаю, – продолжал Сергеев, – на выборах нужно выдвинуть альтернативную кандидатуру. И лучшим из лучших, безусловно, будет Вадим Генрихович Глущенков – наш собрат по оружию (и это главный козырь), проверенный партиец, специалист по хозяйственно-экономическим подвигам (руководить больничным столом – это вам не фунт изюма!), душевный и отзывчивый товарищ, кстати, – «в порочащих его связях не замечен». На нашем фоне – мерзком фоне бабников, лодырей и казнокрадов, – он будет смотреться просто неотразимо.
Глущенков потупил взор. Но, даже если воспринимать эти слова, как шутку, а в них таки была доля истины и кособокой правды, – приятное тепло разлилось по душевным камерам врача-диетолога. Он посчитал момент весьма ответственным, даже внушительным, многообещающим. Известно, что все это было его давнишней, тайной мечтой, – чего уж греха таить и скромничать. Чай не дети, выросли из ползунков и пеленок, – пора браться за серьезное дело!
– Я поддержу такое светлое и многообещающее начинание, – революции всегда происходят неожиданно и исподволь. Будем бороться всеми дозволенными Законом методами за претворение наших стратегических планов в жизнь! – веско резюмировал Чистяков. Но, по правде говоря, в наших начинаниях рождается банальная интрига.
– А что есть интрига? – словно из подмышки вякнул Вадя. – Объясните мне, господа заговорщики.
В разговор вмешался признанный подвальным сообществом философ-практик, не реалист, а скорее мистик, – Сергеев Александр Георгиевич:
– Вадик вы делаете немыслимые успехи. Ваш вопрос соседствует с евангелистским – «Что есть истина»? Мы вас с удовольствием поздравляем с приближением к сакраментальному.
– Давайте разбираться вместе, – продолжил Сергеев. – Интрига, насколько мне помнится, звучит на французском – intrigue, а латинском – intricare, что означает в дотошном переводе – «запутывать». Вас устраивает такой подтекст?
– Меня любой язык устраивает, особенно, когда его не знаешь. – отвечал возбуждаясь Глущенков. – Но я не вижу оснований бояться такого термина.
– Вы, Вадик, бьете своей логикой не в бровь и даже не в глаз, а прямо в печень, словно сивушные масла в самодельном алкоголе! – продолжил Сергеев. Все остальные внимательно слушали «высокую беседу», не перебивая оппонентов.
– Продолжим наши рассуждения: любая интрига – это, прежде всего, движение, динамика; затем, это, безусловно, тайна, скрытность замысла и исполнителя, маскировка конечной цели. Согласны, Вадя?
Глущенков подтвердил согласие кивком и Сергеев продолжал:
– Интрига может быть индивидуальная, групповая, наконец, в масштабах классовых, государственных. Но наша больничка до последних высот не доросла, не так ли? Следовательно, в нашем муравейнике будут решаться задачи клановые, групповые, исходящие из интересов тех, кто проводит определенную кадровую политику. Но интрига может вести к прогрессу или регрессу.
– Попробуем, Вадим, ответить на вопрос: кому выгодно закрывать глаза на неблагодатные дела? Скорее всего, действуют здесь люди недостойные и ведут они больницу к краху, а не к победе.
– Теперь попробуем рассмотреть данный вопрос шире и на некоторых примерах: большевики мошеннически захватили власть в семнадцатом году, – путем интриги! Затем, чтобы удержать ее, применили страшнейших масштабов террор, – здесь уже интрига переросла в безумие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
В дверь морга загрохотали решительно. Ее распахнул изнутри Вадик, почти моментально, – естественно, как только были убраны бокалы. В дверном проеме, как в картинной раме, блистала всей своей возмущенной красотой Софья Борисовна Наговская.
– Конечно, конечно, где быть трем отщепенцам, – вызывающе решительно, прямо с порога, начала атаку разъяренная львица. – Главный врач ищет с собаками по всей больнице заведующего инфекционным и патологоанатомическим отделениями, а они, совратив диетолога, устроили застолье, засев в морге за железной дверью.
Мужики потупили взоры, не растерялся только Михаил Романович:
– Ба, какие люди. Софья Борисовна, в кои веки я скромный служитель отошедших в мир иной удостаиваюсь такой чести. Вы посетили сей скромный уголок – кладовую смерти. Здесь, да именно в этих антисанитарных помещениях, грезил я годами, сгибаясь под тяжестью клинической ответственности, встречей с вами.
Он продолжал балаганить:
– И вот распахивается дверь и входит она – легкая, как дуновение весеннего ветра.
На счет «дуновения весеннего ветра» Миша, конечно, перехватил через край: Софка была маленькой, толстой, по правде сказать, – жирной. И вкатилась она в морг, как колобок, как шаровая молния, как осеннее несчастье в виде проливных дождей, потопа, бездорожья. Но Миша продолжал с упоением:
– Она – вот она, – заполнившая своим восхитительным обликом мою нору. Фея, принесшая очаровательный аромат волшебных заморских духов. Мне, скромному служителю Морбуса и Бахуса, даже посадить вас негде, – ибо нет здесь достойного трона. Считал бы за счастье, подставить свои колени, – садитесь, сделайте милость, Но достоин ли я такого счастья. Да и, вообще, выдержит ли нас обоих этот жалкий стул, который я проминаю своим седалищем уже без малого двадцать лет.
– На крайний случай, могу только предложить секционный стол, его мраморную поверхность, но она холодна. На ней уже покоится недавно убиенный чей-то варварской рукой ребенок. (Здесь Миша явно блефовал – труп мальчика еще не доставили). Кто бы это мог быть? Не знаете ли, дражайшая Софья Борисовна?
– Устроит ли вас то место? Явно не достойное ваших телесных роскошеств. Не будет ли возражать замученный отрок, погибший от врачебного недогляда. Не желаете ли взглянуть в уже остывшие и остекленелые глаза мальчику, красавица, Софья Борисовна? Или вас мучают угрызения совести?
Резко развернувшись на тонких каблуках, Наговская яростным снарядом вылетела из кабинета. Хлопок двери прозвучал, как выстрел крупного калибра по всем врагам сразу. Французский замок защелкнулся вновь, но уже по воле убегавшей гостьи.
– Предлагается выпить еще по стопочке, – приподнятым тоном, торжествуя явно блестяще одержанную победу, заявил Чистяков, – мы в праве гордиться своими подвигами. Виват психотерапия! Да здравствует ее аверсивный метод!
– Ты посмотри какая зараза! Сколько в ней самоуверенной ненависти и победного духа. А на поверку обычная дура-баба. Но нахально переходит в атаку, дабы превентивно испугать, смутить, внести панику в стройные ряды врачебной гвардии. Пригрел змею я у себя на груди, – деланно всхлипывая, залопотал Сергеев.
– Меня возмущает пренебрежительность этой пифы. Я ведь, будучи секретарем парторганизации, ее пестовал – выдвигал на народный контроль, метил в председатели местного комитета больницы. И на тебе! – черная неблагодарность. – засопел Вадик с возмущением и на полном серьезе. – Прав был Вождь всех народов: «кадры в период реконструкции решают все»!
– Бросьте, мужики, сползать в декаданс, протрите глаза: сука – она и есть сука! Нет ей оправдания и места в нашем здоровом коллективе, а может быть и на земле бывших советов, – пусть катится быстрее в свой Израиль. Там она будет работать буфетчицей, а не врачом-инфекционистом! – решительно подправил ситуацию патолог.
Медленно стало восстанавливаться психологическое равновесие. Пришлось выпить не две, а три и четыре рюмки, однако опьянение не наступало.
Больница дышала тишиной, приглушенным урчанием каких-то моторов холодильников или других специальных лабораторных агрегатов. Звук их был настолько привычен, что он не разрушал тишину, не нарушал ее сонного величия – он был ласковым фоновым контрастом, лишь оттеняющим статику «охранительного режима», придуманного еще академиком Иваном Петровичем Павловым – сыном заурядного дьячка, но великим исследователем тайн человеческой природы.
Великолепная компания заметила, что полумрак стелется и в помещении и за окном, – было уже время вечернее, нерабочее, сонное. Засиделись друзья, замечтались, задумались.
Тишину сперва нарушил вежливый стук в дверь, – то санитарки притащили труп мальчика из инфекционного отделения. Им помогли перевалить покойного с каталки на секционный стол. И тут раздался другой резкий, неприятный звук – требовательный, властный. Звонил телефон – прямой, внутренний, от главного врача. Валентин Атаевич Эрбек – главный, как его называли за глаза, был человеком рассудительным, в меру хитрым, предприимчивым, порой коварным и злопамятным, реже добрым и внимательным к персоналу.
Он попробовал себя в роли терапевта, затем хирурга. Ни в чем не достигнув высот, остановился на административной работе. Вспоминается анекдот: папа-врач приехал навестить сына-студента медицинского вуза; в деканате ему пожаловались на основательные «хвосты» наследника профессии и родитель был вынужден обратиться с назиданиями к сыну. Речь его была проста, как эпитафия на могильной плите: «Учись сынок! Хорошо будешь учиться – станешь врачом, а если плохо – то только главным врачом».
Эрбеку, даже рядовые хирурги больницы, когда он им ассистировал и лез с советами, не стесняясь заявляли: «Ты хоть и главный врач, но хирург – неглавный». Валентин Атаевич проглатывал пилюлю как бы примирительно посмеиваясь, не злобствовал, Но обязательно «отдавал долги» с отсрочкой, – мстя мелко, вымученно, болезненно. Эти его грехи знали старожилы, на них ловились лишь новички, особенно из кафедрального, преподавательского персонала. Ну, а вузовских кафедр было немало: они прочно вписались в жизнь больницы, помогая ей, спасая от падений, застоя и обнищания.
Звонил сейчас именно этот человек – конечно, не Бог, но власть, – тоже служитель культа, правда, иного. Культ власти, административных возможностей, связей, блата и тайной политики, давно основательно и безобразно обгадивших нищую отечественную медицину.
– Михаил Романович, не чаял вас услышать в столь поздний час. Но получил сведенья, что вы застряли на работе и решил позвонить. – начал он многообещающе.
– Догадываюсь, глубокоуважаемый Валентин Атаевич, об источнике сей информации. Тот источник не так давно выкатился на кроваво-красном велосипеде из нашего подвала и имя ему – Софья Борисовна. Я не ошибся? – анатом пытался убить своей отповедью сразу двух зайцев. Превентивно нейтрализовались возможные инвективы разгневанной Софочки и делалась заявка на принципиальный подход к грядущему вскрытию.
Однако тон разговора главный взял нейтральный и вежливый. Не было никакого нажима, но была просьба провести секцию быстро и качественно, ибо уже появилась жалоба «от населения» – от матери. О существовании всесильных ходатаев ничего не говорилось, было высказано пожелание пригласить вузовских сотрудников – с кафедр терапии, инфекционных болезней, хирургии. Подслащен финал разговора расхожей фразой: «Всем известна ваша профессиональная дотошность, принципиальность и эрудиция». Прощание было вежливым и даже в меру ласковым.
Все мы знаем ласку юпитеров – либо обдадут холодом до заморозки, либо страстно обнимут так, что изломают скелет. Лучше держаться от них подальше. Эти мысли одновременно пришли в головы трех собутыльников.
– Все же наш главный неплохой психолог, – задумчиво молвил Михаил Романович. – Сперва наслал на нас стерву в белом халате. Та ничего не вынюхала, – ведь пьянки-то не было, господа?! Сорвалось! Затем он выкатил на нас кисель обаяния и административного такта. Но нас такими пустячками не купишь.
– Чему ты удивляешься, Миша, – вежливости? Так ларчик открывается просто, – надвигаются альтернативные выборы главного врача. Вот он и мечет бисер. Вербует стада покорных выборщиков.
– Я так думаю, – продолжал Сергеев, – на выборах нужно выдвинуть альтернативную кандидатуру. И лучшим из лучших, безусловно, будет Вадим Генрихович Глущенков – наш собрат по оружию (и это главный козырь), проверенный партиец, специалист по хозяйственно-экономическим подвигам (руководить больничным столом – это вам не фунт изюма!), душевный и отзывчивый товарищ, кстати, – «в порочащих его связях не замечен». На нашем фоне – мерзком фоне бабников, лодырей и казнокрадов, – он будет смотреться просто неотразимо.
Глущенков потупил взор. Но, даже если воспринимать эти слова, как шутку, а в них таки была доля истины и кособокой правды, – приятное тепло разлилось по душевным камерам врача-диетолога. Он посчитал момент весьма ответственным, даже внушительным, многообещающим. Известно, что все это было его давнишней, тайной мечтой, – чего уж греха таить и скромничать. Чай не дети, выросли из ползунков и пеленок, – пора браться за серьезное дело!
– Я поддержу такое светлое и многообещающее начинание, – революции всегда происходят неожиданно и исподволь. Будем бороться всеми дозволенными Законом методами за претворение наших стратегических планов в жизнь! – веско резюмировал Чистяков. Но, по правде говоря, в наших начинаниях рождается банальная интрига.
– А что есть интрига? – словно из подмышки вякнул Вадя. – Объясните мне, господа заговорщики.
В разговор вмешался признанный подвальным сообществом философ-практик, не реалист, а скорее мистик, – Сергеев Александр Георгиевич:
– Вадик вы делаете немыслимые успехи. Ваш вопрос соседствует с евангелистским – «Что есть истина»? Мы вас с удовольствием поздравляем с приближением к сакраментальному.
– Давайте разбираться вместе, – продолжил Сергеев. – Интрига, насколько мне помнится, звучит на французском – intrigue, а латинском – intricare, что означает в дотошном переводе – «запутывать». Вас устраивает такой подтекст?
– Меня любой язык устраивает, особенно, когда его не знаешь. – отвечал возбуждаясь Глущенков. – Но я не вижу оснований бояться такого термина.
– Вы, Вадик, бьете своей логикой не в бровь и даже не в глаз, а прямо в печень, словно сивушные масла в самодельном алкоголе! – продолжил Сергеев. Все остальные внимательно слушали «высокую беседу», не перебивая оппонентов.
– Продолжим наши рассуждения: любая интрига – это, прежде всего, движение, динамика; затем, это, безусловно, тайна, скрытность замысла и исполнителя, маскировка конечной цели. Согласны, Вадя?
Глущенков подтвердил согласие кивком и Сергеев продолжал:
– Интрига может быть индивидуальная, групповая, наконец, в масштабах классовых, государственных. Но наша больничка до последних высот не доросла, не так ли? Следовательно, в нашем муравейнике будут решаться задачи клановые, групповые, исходящие из интересов тех, кто проводит определенную кадровую политику. Но интрига может вести к прогрессу или регрессу.
– Попробуем, Вадим, ответить на вопрос: кому выгодно закрывать глаза на неблагодатные дела? Скорее всего, действуют здесь люди недостойные и ведут они больницу к краху, а не к победе.
– Теперь попробуем рассмотреть данный вопрос шире и на некоторых примерах: большевики мошеннически захватили власть в семнадцатом году, – путем интриги! Затем, чтобы удержать ее, применили страшнейших масштабов террор, – здесь уже интрига переросла в безумие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67