А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  

 


– Упрямый, – одобрил Деверь. – Это хорошо… Однако напомню тебе, гонец, в Москве право принимать решения принадлежит только мне. Или не согласен?
Митя смирился – тянуть дальше резину не имело смысла. Он закрыл глаза, сосредоточился на точке возбуждения и коротко, чётко передал, зачем пожаловал в Москву. То, что он говорил, звучало довольно фантастично, но Деверя это не смутило. Он выслушал не перебивая, однако, открыв глаза, Митя увидел перед собой уже совсем другого человека, предельно измотанного, глубоко опечаленного. Сейчас ему можно было дать лет сто, не меньше.
– Значит, Марфа считает, время пришло?
Если бы только Марфа, подумал Климов, но лишь молча кивнул.
– Жертвоприношение, – сказал Деверь. – Попахивает средневековьем.
– По многим признакам, мы туда и вернулись, разве не так?
– И ты готов стать жертвенной овечкой?
– Я же здесь.
– Да здесь, вижу… – Деверь задумался, глаза потухли. – На подготовку уйдёт не меньше месяца.
– Кудесница так и сказала.
– Ты разговаривал с ней сам?
– Я разговаривал с тем, что она собой представляет.
– Понимаю. – Каким-то неосознанным движением Деверь дотронулся до его плеча. – Сколько тебе лет, юноша?
– Двадцать два. Это имеет какое-нибудь значение?
– Откуда ты родом?
– Из города Раздольска, из самых недр. – Митя решил, что любопытство Деверя даёт и ему право спросить кое о чём. – Правду ли говорят, Прокл Савельевич, будто вы владеете тайной погружения?
– Это всё глупости. Вечный сумрак, как и вечная жизнь, доступны лишь Господу нашему… Почему выбрали генерала? По моему разумению, Марк Губельман больше подходит. Символическая фигура. На все времена.
Митя удивился: Деверь говорил с ним как с посвященным.
– Не моя компетенция, Прокл Савельевич. Я исполнитель.
– Нет, Митя, ты не просто исполнитель. Кто дважды безнаказанно пересёк зону… Скорее запёчатлённый, хотя сам этого не осознаёшь… Хорошо, оставим до времени… Вернёшься в Гостиничный двор и будешь жить там как мышка. Связи не ищи. Встретимся перед самой акцией.
– В бистро были ваши люди, Прокл Савельевич?
– Возможно, наши, возможно, ваши… Просьбы, пожелания есть?
– Банкир этот саратовский?..
– Без подмеса, не опасайся. – Он тронул носком ботинка мирно посапывающую негритянку. – Через минуту очнётся. Справишься с кобылицей?
– Постараюсь. – Митя скромно потупился.
Деверь хотел ещё что-то сказать, но передумал. Поднялся из кресла – высокий, громоздкий, – неловко обнял Митю:
– Держись, герой! – Бесшумно ступая, скрылся за дверью.
* * *
Проснулся Митя оттого, что кто-то возился, сопел на полу. Свесил голову вниз: на тебе, «тимуровец» Ваня Крюк. Голубенькие мутноватые глазёнки на бледном личике лукаво сияют.
– И что дальше? – спросил Климов. – Что прикажешь с тобой делать?
– Известие принёс, – солидно отозвался «тимуровец».
– Какое?
– Дядьку помнишь, Митрий, на площади? Который к Зинке Сковородке отправил? Петюней погоняют.
– Ну?
– Я его видел. Просил передать, на ваше поручение ещё деньги нужны. Из той пятнашки, какую обещали. Я его на хрен послал. Старый хрыч, халявщик, да, Митрий?
– Это всё известие?
«Тимуровец» ужом переместился на середину комнаты, там ему казалось безопаснее.
– Мало, что ли? Хочешь, перчиков надыбаю?
– Каких ещё перчиков?
– Которыми черти похмеляются. Сладенькие такие. Кроме меня, никто не знает, где взять.
Диво не то, что пацанёнок к нему привязался, это нормально, но как в номер просочился: окно-то закрыто. Вместо того чтобы выяснить это, Митя спросил:
– Ты реальный «тимуровец», Ваня?
– А то! На две больницы подписался.
За последние месяцы Климов обвыкся с человеческими эмоциями, но неожиданный прилив жалости к бесприютному маленькому сородичу был всё же в диковину. Звание «тимуровца», в честь великого просветителя России Егора Гайдара, присваивали любому беспризорнику (их в Москве легион), после того как брали на учёт в городском диспансере и вживляли под кожу регистрационный чип. По достижении десяти – двенадцати лет, в зависимости от состояния здоровья, меченые проходили окончательную пересортировку для сдачи тех или иных органов. Самых крепеньких в законсервированном виде отправляли в свободный мир.
– И сколько тебе осталось куролесить? – полюбопытствовал Митя, сглотнув комок в горле.
– Может, полгода, а то и больше, – равнодушно ответил пацанёнок и, розовея от собственной смелости, вдруг добавил: – Можно посижу на кровати, дядя Митрий?
Митя чуть подвинулся, и «тимуровец», просияв, взлетел с пола и примостился у его ног. Такое счастливое, обалдевшее и вместе с тем испуганное выражение Митя видел только у стерилизованных, перевоплощенных руссиян на пунктах голосования, куда их сгоняли два-три раза в год для свободного волеизъявления. Та же смесь тоски и очарованности. Похоже, панцирный лежак с лакированными спинками, прикрытый серым гуманитарным одеялком, представлялся ему царским ложем.
– Прямо не знаю, как быть…
Пацанёнок не отводил прояснившихся глаз, спокойно ждал верховного решения.
– Видишь ли, Ваня, – развил мысль Климов, – по-любому тебе не стоит таскаться за мной. Сам сказал: полгода не тронут, а мой путь, поверь, намного короче.
– Как это может быть, дядя Митрий? При твоих бабках!
– При чём тут деньги?.. Убирайся, Ванька, отсюда подобру-поздорову. Я тебе не отец и не мать.
Тёплым тельцем мальчик прижался к его пяткам.
– Дядя Митрий, я много чего умею, обузой не буду. Так одиноко одному в городе. А вдвоём помирать намного легче. Не гони, пожалуйста.
Митя подумал: когда-нибудь они заплатят за всё.
Глава 26 Из дворца на волю
Патиссон прописал желатиновую успокоительную ванну, её делали два раза, утром и на ночь: под присмотром доктора я опускал ноги в тазик с раскалённой коричневой жижей, густой, как масло, на ушах болтались клеммы, подключённые к незнакомому прибору, на котором доктор с важным видом делал какие-то замеры. Ванна производила двойное воздействие: нижняя часть тела, до пупка, горела как в огне, зато грудь и голову словно прихватывало морозцем, – новейшее, как уверял Патиссон, достижение психотерапии. После этой процедуры я лежал на кровати час-полтора совершенно без сил, борясь с чудовищной депрессией, похожей на чёрный смог… И вдруг в приоткрывшуюся дверь проскользнул Вова Трубецкой, удалой помощник Гаты. Меня не то чтобы озадачил его приход, но перепугал до смерти. Всегда улыбчивый, синеглазый майор был хмур, сосредоточен и двигался так, как будто стал невидимкой. Грешным делом я принял его за посланца смерти и решил, что пробил последний час. Не хватало Абдуллы, но скорее всего азиат ждал в коридоре.
– Опять на расстрел? – поинтересовался я. – Или придушите прямо здесь?
– Не сходи с ума, писатель. – Трубецкой приблизился кошачьей походкой. – Я к вам от известной нам обоим особы.
– Я уж догадался… Но чем я провинился? Главу переписал с поправками, приступил к следующей. Можешь передать господину Оболдуеву.
Наконец-то Трубецкой раздвинул губы в привычной улыбке, и у меня немного отлегло от сердца. Может, он случайно заглянул полюбоваться на писателя-зомби. К таким посещениям я привык, кто только ко мне теперь не заглядывал.
– Отдыхаю после желатиновой ванны, – добавил я неизвестно зачем. – Сейчас опять начну печатать.
– Я от Лизы, – сказал майор многозначительно.
– От Лизы? А что ей понадобилось? – На мякине меня не проведёшь. – Ведь её батюшка отменил занятия.
Трубецкой немного посуровел, присел на пуфик возле кровати.
– Конечно, Виктор Николаевич, у вас нет оснований мне доверять. Но у меня записка. Вот, прочитайте.
Он протянул клочок бумаги, и я, притворяясь идиотом, отшатнулся. Замахал руками, словно увидел змею.
– Какая записка? Зачем мне читать? За кого вы меня принимаете, Вова? Это что, провокация?
– Обыкновенная записка, что с вами? Да возьмите же, возьмите…
– Не надо мне ничего, не надо!
Некоторое время мы были заняты тем, что он протягивал, а я отталкивал его руку, юлой вертясь на постели, всё глубже вдавливаясь в угол. И лишь когда он замахнулся кулаком, я выхватил записку и прочитал. Почерк Лизы, вряд ли кто-нибудь его подделал, не тот случай. «В. Н., смело доверьтесь Т… Л.».
– Шифровка? – спросил я.
Трубецкой залез двумя пальцами в рот и покачал левый клык. Пугал, что ли?
– Да, Патиссоныч веников не вяжет, – сказал он задумчиво. – Но я не могу ждать, пока ты очухаешься.
– Никто вас не заставляет.
– Сегодня ночью будь готов. Ничего лишнего с собой брать не надо.
– Чушь какая-то, – сказал я. – Слушать ничего не желаю.
Майор скривился и потрогал клык справа. Уже уходя, небрежно обронил:
– Никак не пойму – чего она в тебе нашла?
– Кто? – спросил я.
… Как обычно, ужин принесла Светочка, свидетельница убийства Гария Наумовича. Она не оставляла меня своим попечением и при желатиновых ваннах, как и при всех других процедурах, помогала доктору Патиссону. В его присутствии вела себя безукоризненно, строго, как настоящая медсестра, ни словечка лишнего, зато когда оставались наедине, превращалась в простодушную добрую девушку, может быть, излишне шаловливую. У меня от её щипков и покусываний все бока были в синяках.
Кормили теперь хорошо: на сей раз Светочка подала свиную отбивную на косточке с жареной картохой (шедевр бабы Груни), овощной салат, сдобренный оливковым маслом, и жбан английского чёрного эля, благоухающего, как сырой погреб. Я внутренне паниковал, поэтому жевал энергично, как мясорубка, пиво отпивал сразу по полкружки. Светочка следила за мной с умилением, подперев подбородок кулачками. Видно, что жалела.
– Скажи, Светлана Игоревна, – прошамкал я с набитым ртом, чтобы как-то отвлечься от мрачных мыслей. – Какой прок в желатиновых ваннах? Что они дают организму?
– Ну как же! – Она всплеснула ручками. – Ви-итечка! Посмотрели бы в зеркало, какой вы были три дня назад и какой теперь. Небо и земля. А аппетит! Конечно, если бы не ваша застенчивость… Не повредили бы сеансы сексотерапии. – Светочка ненавязчиво поддёрнула ладошками пухлые грудки: лифчики не носила.
– Что ты, Света, господь с тобой! – Я отмахнулся свиной косточкой. – Сексотерапия! До постели бы добраться после проклятых ванн.
– Вы не правы, Витенька. Умелая женщина, которая сочувствует партнёру, всегда сумеет его растормошить.
Вкусный ужин меня взбодрил, и к приходу Патиссона с его датчиками и тазиком я успел собраться с мыслями. Теоретически я допускал, что записка Лизы была искусной подделкой и надо мной затевали какой-то очередной опыт, но было возможно и другое: Лиза действительно доверяла Вове Трубецкому, какая-то была между ними связь, и с его помощью готовила побег, но если она в нём ошиблась (пятьдесят на пятьдесят), то этот эпизод можно использовать как последнее и неопровержимое доказательство моей подлости. Когда Оболдуев его получит, ему ничего не останется делать, как спустить незадачливого летописца и донжуана по кускам в канализацию. Правда, по-прежнему не было ответа на важный вопрос: какая польза Патиссону или кому-то другому избавляться от меня столь радикально? И зачем было городить огород с убийством Гария Наумовича и с полутора миллионами моего долга?
Доктор Патиссон, проницательный, как ведьмак, заметил, что я даже против обыкновенного не в своей тарелке, и, подключив прибор, со смешком поинтересовался у Светочки:
– Похоже, чем-то ты нашего писателя огорчила. Неужто отказала в утешении?
– Напротив, профессор, – с обидой отозвалась милая девушка. – Намекала, что ему не повредит, но, видно, не нравлюсь как женщина чем-то.
– Кушал он как?
– Всё съел, что принесла. И пива выпил кувшин.
– Ах, даже так? – Доктор обернул ко мне доброе лицо, украшенное золотыми очёчками. – Голубчик мой, ежели вас что-то гложет, поделитесь со своим папочкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63