– Живой! – по-отечески обрадовался на экране Оболдуев. – Витенька, как себя чувствуешь, гений ты наш?
– Вашими молитвами, Леонид Фомич, – ответил я в тон. – Хоть завтра под венец.
– Ну, что я вам говорил? – язвительно вмешался Патиссон. – Эти так называемые творческие личности…
Дослушать не удалось. В глазах вспыхнули звёзды, голова распухла, как мяч, и я заново укатился в спасительную вечную тень.
* * *
Не в таком уж я плачевном состоянии. Голова ясная, на толчке сижу без посторонней помощи. После операции пошла вторая неделя, потихоньку начал работать. Из подвальной каморки меня перевели обратно в гостевые покои, в мою старую комнату, с роскошной кроватью и с ванной, принесли все бумаги, поставили компьютер… Вообще исполняли каждое моё желание и кормили на убой. В себе самом я никаких особых изменений не чувствовал: дня два-три жгло и покалывало в боках, но точно так, как если бы вырезали аппендикс с двух сторон. Опекали меня, заботились обо мне всё те же Светочка-студентка, охранники (часто дежурил Абдулла, принявший в моей судьбе неожиданно горячее участие и подбивавший как можно скорее сделать обрезание), доктор Патиссон… Добавилось лишь одно новое лицо – пожилая добродушнейшая Варвара Демьяновна, операционная медсестра, так умело делавшая перевязки, что я воспринимал их как материнскую ласку. Однажды поблагодарил её, растроганный: «Спасибо за ваши ласковые руки, Варвара Демьяновна!» Покраснела, как девушка, подняла печальные глаза: «Что же ты хотел, голубь? Сорок лет вашего брата обихаживаю…»
Первые дни навещал усатый тучный хирург, проводивший операцию, но имени его я так и не узнал. «Зачем тебе? – усмехнулся он на мой вопрос. – Зови просто „доктор“. Нам с тобой детей не крестить».
Все попытки выяснить, в чём суть произведённой надо мной экзекуции, какой в ней смысл, также натыкались на незлую, но твёрдую уклончивость. «Говорю же, вскрытие покажет, – повторял он любимую шутку. – Нам ещё самим не всё ясно. Понаблюдаем, соберём материал. Главное – выжил, вот что удивительно само по себе».
Конечно, всё бы ничего, можно жить дальше. Но смущало, угнетало одно обстоятельство. С надутым и важным видом Патиссон передал, что господин Оболдуев, не найдя взаимопонимания, по своей воле установил срок, за который я должен закончить рукопись хотя бы в первом варианте, – три месяца, считая со дня его ангела, с 10 июля. Естественно, я поинтересовался, что будет, если не уложусь, допустим, по состоянию здоровья. Получил ответ, что Оболдуев склоняется к тому, чтобы в таком случае сделать повторную пересадку. «Опять почки?» – полюбопытствовал я. «Ну зачем же? – Патиссон улыбнулся с пониманием. – На очереди у вас печень, батенька мой. Перспективнейший, доложу вам, эксперимент с медицинской точки зрения». – «Как можно пересаживать печень, если она одна?» – «Так мы вам, сударь мой, бычачью подошьём. Глядишь, и потенция восстановится…»
Я был не дурак и понимал, что дни мои сочтены. После того, что они уже сделали со мной, на волю меня не отпустят при любом раскладе, напишу я книгу или нет. Не могу сказать, что меня при мысли об этом охватывали тоска и страх. Я жил теперь как бы в двух измерениях: в том, где была Лиза и светлые, будоражащие воспоминания о ней и куда невозможно вернуться, и в скучной, серой реальности, наполненной какими-то разговорами, чьими-то визитами, перевязками, обедами и ужинами, снами, больше похожими на кошмары, долгим сидением за компьютером, проблемами с пищеварением и, главное, постоянным желанием, чтобы всё это поскорее закончилось. Постепенно, как-то незаметно для себя, я втянулся в работу, но не в ту, какую ожидал Оболдуев. Я спешил закончить собственную книгу, третью по счёту и скорее всего Последнюю, хотя радость от литературных перевоплощений, близких моему сердцу, омрачалась мыслью, что Лизонька никогда не прочитает этих страниц, которые, плохи или хороши, смешны или занудны, внутренним чувством обращены только к ней…
Всё чудесным образом переменилось, когда однажды ночью меня разбудил странный звук за дверью, словно кто-то поскрёбся, и я, обмерев (неужели пришли?!), запалил лампу и увидел, как в дверную щель скользнул листок бумаги. На цыпочках подобрался к нему, поднял и прочитал несколько слов, начертанных её рукой: «Жди. Не падай духом. Я с тобой».
Листок я порвал на мелкие клочки, положил в рот, разжевал и с наслаждением проглотил. Потом толкнул дверь и выглянул в коридор. Тишина, мерцающий свет старинных плафонов и дремлющая фигура охранника в кресле возле лестницы.
Лиза, сказал я себе, ты живая. Я тоже с тобой, не сомневайся, моя кроха.
Потрясение было столь велико для измученных нервов, что едва добравшись обратно до подушки, я мгновенно погрузился в гулкое продолжительное забытьё, из которого меня вывело звонкое щебетание Светы, явившейся с утренним чаем. С тех пор как у неё пропала надежда (после успокоительного укола) на невинное совокупление, она стала относиться ко мне как добрая сестра и всегда указывала на глупости, которые я делаю и которые могут привести к беде. Конечно, не в присутствии Патиссона. В его присутствии она резко менялась и становилась послушной исполнительницей его указаний, иной раз чересчур усердной. В это утро разбудила меня по приятельски, шаловливо подёргав за поникшее навеки мужское достоинство.
– Ну хватит, хватит, – проворчал я с деланым раздражением. – Лучше меня знаешь, что бесполезно.
– Ничего, Виктор Николаевич, есть и другие радости, – успокоила девушка, не слишком веря в свои слова. – На сексе свет клином не сошёлся… Конечно, хотелось попробовать с писателем, но раз не получилось, то и не надо. Я же не переживаю.
На подносе, который она поставила на стол, белая свежая булка, масло, сыр, плошка с мёдом. Фарфоровый расписной чайник благоухал свежезаваренным крепким чаем. Я жадно втянул воздух ноздрями.
– Ух ты! Светочка, я голоден как чёрт. Позавтракаешь со мной?
– Ого! – Она посмотрела внимательно. –А вы сегодня совсем на себя не похожи. Прямо помолодели. Сон хороший приснился?
– При чём тут сон?.. – Я густо намазывал булку маслом и мёдом. – Уныние – большой грех. Нельзя вечно кукситься. Кстати, какой сегодня день?
– Четверг. – Светочка сунула в рот сигарету с золотым ободком, я поспешно щёлкнул зажигалкой. – Ох, Виктор, вы такой любезный, прямо джентльмен. Как всё-таки жаль…
– Светочка, спрашиваю, какой сегодня день после операции?
– Когда вам почки переставляли?
– Ну да.
– Десять дней прошло, а что?
– Да я как-то не слежу за временем, а оно у меня ограниченное. Наверное, слышала, как хозяин распорядился? Через три месяца готовую книгу на стол. Социальный заказ. Читатель заждался.
– Слышала, слышала, – пробурчала она, пряча глаза. – Вы уж постарайтесь, а то как бы не вышло хуже.
– Думаешь, если поспею, выйдет лучше?
– А то! Хоть какая-то надежда.
– На что надежда, Светочка? Здесь или в клинике, всё равно уморят. Патиссон уже грозился печень пересадить.
– О-о, – вскинулась девушка. – Так это же клёво. Одному старичку пересадили, так он потом всех сестричек загонял. Никому проходу не давал, валил, где поймает. Никакой управы не было. Пришлось усыплять… – Поняла, что ляпнула что-то не то, поправилась: – Правда, он, кажется, был англичанин. У иностранцев особые привилегии.
– Откуда ты всё знаешь?
Смутилась, поперхнулась дымком.
– Ну как же, то тут, то там что-нибудь услышишь. Я штатная. От нас не скрывают.
Разговор становился опасно откровенным. С набитым ртом я прошамкал с безразличным видом:
– Я хоть не штатный, а тоже кое-что слышал.
– Да?
– Вроде у хозяина в семье неблагополучно.
– А-а, вот вы о чём. – Светины глазки маслено заблестели. – Так ещё я удивляюсь его терпению. Давно пора разобраться с этой тварью.
– С Изаурой?
– Осуждать грех, но девка совсем зарвалась. Возомнила себя владычицей морской, а кто она такая? Актрисулька недоделанная. Со всей охраной перетрахалась, ни стыда, ни совести. Никого не стесняется. Всю прислугу поедом ест, всё ей не так, всё не по её. Да что прислугу, Лизку со свету сжила… Ой!
– Не бойся, Светочка. Я не трепло. У меня как в могиле.
– Чего мне бояться, про это все знают. Если на то пошло, Виктор Николаевич, больше скажу. Вы, наверное, думаете, Лизка из дома ломанула от большой внезапной любви? Нет, не спорю, как писатель вы мужчина привлекательный, но бедняжка спастись хотела. У неё другого выхода не было. Актрисулька ей прямо сказала: или ты, или я. Это не пустая угроза.
– В каком смысле?
– В самом простом. Тут до вас ещё, когда Изаура только в дом въехала, двух беженок босс приютил, обогрел. Джамилку и Томку. Обеим лет по тринадцать. Забавные такие девочки, все их любили, никому они не мешали. Когда босс приезжал, ноги ему мыли, массаж делали, а он им книжки вслух читал. Как-то привязался к ним, как к родным. Собирался из басурманок в христианство обратить. И что же? Появилась Изаура благодатная, поглядела на девочек, что-то у неё в башке щёлкнуло – и конец. Может, приревновала сдуру, может, ещё что… Вечером пошла к ним в спаленку, угостила фантой – к утру обе окоченели. Правда, без мук отошли, яд сильный был. Так она еще, стерва, над мёртвенькими поглумилась. Оголила и ножками-ручками сцепила, будто лесбияночек. Босс ей, конечно, поверил. У него сердце трепетное, как у ребёнка… Ох, заболталась я с вами…
Вдогонку я спросил:
– Как думаешь, Леонид Фомич дочку простит?
Задержалась в дверях, выглянула в коридор, потом вернулась на шажок.
– Не нашего ума дело, Виктор Николаевич, как они между собой разберутся, но вы тоже хороши. Неужто впрямь надеялись, что не поймают? Это же наивно.
– В помрачении был после таблеток. За то и страдаю.
– Ох, Виктор Николаевич, не хочется пугать, но настоящих страданий вы ещё не видели.
С тем и убежала, крутнув хвостом.
Следующие два дня прошли без всяких происшествий. Я выздоравливал, несколько раз в день делал гимнастику, сидел за компьютером… Просился у Патиссона на прогулку, но он сказал, пока рано об этом думать.
Постепенно стало казаться, что записка Лизы мне приснилась.
На третью ночь проснулся от какого-то шума в доме. Долго лежал, прислушивался. Пытался понять, что происходит. То тихо, то чьи-то крики, топот в коридоре и словно гудение огромной бормашины. Подошёл к окну. По небу метались лучи прожекторов, и вроде бы даже постреливали. Неспокойная ночь.
Ждал Свету, чтобы расспросить. Но она пришла только во второй половине дня, причём вместе с Патиссоном. Оба нехорошо возбуждённые и словно из парилки.
– Пожрать-то мне сегодня не давали, – напомнил я с обидой, когда они уселись.
Светочка заохала, всплеснула руками и метнулась из комнаты. Герман Исакович дал пояснения:
– Извините, дружочек мой, не до вас было. ЧП у нас неприятное. Вас, конечно, как почти члена семьи, можно посвятить, вдруг пригодится для книги… Супруга Леонида Фомича придумала, как отблагодарить благодетеля: руки на себя наложила.
– Вы шутите?
– Какие уж тут шутки, именно так. Да ещё изволила устроить сию гнусность в отсутствие хозяина. Вот будет ему сюрприз.
– И как это произошло? – Я не знал, верить или нет, уж больно двусмысленно сверкали золотые очёчки мудреца.
– Понимаю ваш интерес, любезный мой… Сперва шебутная девица, возможно, в подражание вам – дурной пример, как известно, заразителен, – замыслила побег. Подбила трёх дураков охранников и хотела бежать с ящиком золота… Сказать по правде, сколько живу, никак не могу привыкнуть к человеческой подлости. Вот вы, как инженер человеческих душ, объясните – чего ей не хватало?
Я пожал плечами.
– Вы вроде сказали – руки наложила?
– Конечно наложила. Когда увидела, что попалась, деваться некуда, дружков постреляли, заперлась в спальне и… Господи, как доложить хозяину, ведь он страдать будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63