Я бегу. Когда я останавливаюсь, чтобы сделать новый вдох, ограда двора позади дома Гуппи остается только в памяти. Получилось. Будь я проклят, план Джона сработал. Но еще никогда в жизни я не чувствовал себя таким голым, как сейчас.
Когда я добрался до «Старой водяной мельницы», звук сирен был уже едва слышен. Полиции здесь не видна. Из удобной тени я наблюдал, как люди входят и выходят из гостиницы. Дела в «Старой водяной мельнице» шли как обычно – убили кого или нет. Даже в маленьких городках все забывается быстро. Жизнь продолжается. Мне это показалось кощунственным. Может, подумалось мне, именно в этом и кроется причина всех бед мира. Эмоциональная травма стекает с нас, с человеческого общества, как с гуся вода. В больном мире наше стремление к спокойствию прямо пропорционально сваливающейся на нас трагедии. Но я мог и ошибаться. Обстановка могла только казаться нормальной с того расстояния, на котором я мог держаться. Зная Риверсборо, я подумал: за время моего краткого отсутствия на фасаде гостиницы вполне могла появиться блестящая новенькая табличка: «Лучшее место преступления по эту сторону границы».
Идя к боковому входу, я заметил на столбе объявлений несколько плакатов со своей рожей, похожих на объявления о воскресной распродаже домашнего имущества. К сожалению, это был уже не снимок, из мести предоставленный Сисси Рандаццо. На этой фотографии я на себя был похож. Я немного поколебался, прежде чем войти, но не слишком долго. Время, подаренное мне отчаянным побегом Макклу, было ограниченно. Он не мог до бесконечности уходить от копов на древней «субару» Гуппи. Теперь настала моя очередь сделать три глубоких вдоха.
Аппарат для приготовления льда, стоявший в коридоре, совсем не удивился моему приходу. Я мог только надеяться, что его снисходительное отношение к моему пребыванию в отеле распространится и на теплокровный гостиничный персонал; Первая проверка шествовала по коридору в виде молодой пары. Он бренчал ключами от номера, она бренчала чем-то другим. Я откашлялся, чтобы уберечь их от неловкости. Проходя мимо, они пожелали мне доброго вечера и хихикали всю дорогу до своего номера.
Длинным кружным путем я добрался до вечно пустующей гостиной для посетителей на первом этаже. Освещена она была, как обычно, скупо, и из нее открывался прекрасный вид на стойку портье. Он стоял там, ублюдок, который помог убить Киру. Жизнь продолжалась и для него, но совсем ненадолго. Свои планы насчет портье я не обсуждал с Гуппи или Макклу. Я знал, что они попытаются отговорить меня, но я хотел еще до восхода солнца убить эту мразь. И хотел сделать эту процедуру болезненной и кровавой. Я с трудом сдерживался, чтобы не разбить какое-нибудь стекло и не броситься на него. Я бы перерезал ему глотку зубчатым краем стекла. Затем, когда он тщетно будет пытаться перекрыть красный поток, хлещущий из его яремной вены, я разломлю стекло пополам и засуну куски ему в рот. Приложу щеками о толстую ореховую столешницу стойки, стекло расколется. Часть его он проглотит, и стекло смоет поток его же собственной крови. Большие куски прорежут его щеки насквозь и вылезут наружу. И как раз перед тем, как он потеряет сознание, я…
– Простите, – донесся до меня из темного угла комнаты мягкий голос с иностранным акцентом, – вы не скажете, сколько сейчас точно времени?
Повернувшись к вращающемуся кожаному креслу, я различил смутную фигуру мужчины, желавшего узнать время. Небольшого роста, обтекаемый, в костюме. Он, казалось, тонул в большом кресле. Я извинился, что у меня нет часов, и не стал пояснять, что мои мысли были заняты убийством.
– Простите, что побеспокоил вас, – слегка поклонился он.
– Никакого беспокойства, – солгал я, но его голос меня заинтриговал. Он принадлежал азиату, но чувствовал себя в американском английском свободно.
– Я много раз пересекал Тихий океан, но так и не привык переводить свои часы.
– Со временем привыкнете, – заверил я, пытаясь снова повернуться к стойке портье.
– Нет. Боюсь, я больше уже никогда не совершу подобного путешествия. Я полюбил вашу страну, но никогда не смогу сюда вернуться.
Помимо моей воли он завладел моим вниманием.
– Почему нет, досаждает налоговая служба?
Он грустно рассмеялся:
– Ничего подобного, нет. Знаете, что мне больше всего нравится в американцах? Они могут развлекаться, не испытывая неловкости, искренне, не ища одобрения своей группы. Вы любите выпить, хотя у вас и нет в этом необходимости. Вы идете в клуб и развлекаетесь с караоке, но можете прекрасно обойтись и без него. Вы можете быть личностями. Мы в Японии достигли многих высот наперекор огромным трудностям, но нам неловко с собой как с личностями. Вы знаете, что мы делаем с теми, кто демонстрирует свою индивидуальность?
– Бьете по ним, как по гвоздям, которые торчат из доски. – Я вспомнил слова Киры.
– Совершенно верно. – Он снова поклонился. – Вы знаете Японию?
– Нет, – ответил я, – у меня был наставник, знавший обе наши страны и обладавший мудростью души.
Ответной реплики не последовало. Где-то в темноте раздался сдавленный вздох. Нет ничего особенно печального, когда услышишь, как плачет мужчина. Но слышать, как он пытается сдержать слезы, – это квинтэссенция печали.
– Вы хорошо себя чувствуете? – попытался отвлечь его я.
– Да-да. Просто моя дочь была такой же, как ваш наставник; разрывающейся между двумя странами и обладающей мудростью души. Теперь я приехал, чтобы увезти ее домой, в Японию, но она никогда не была для нее домом. Не знаю, сможет ли она по-настоящему там упокоиться.
Чтобы удержаться на ногах, мне потребовалась стена. И, как в моем сне, мир ушел у меня из-под ног. В последнее время мир частенько это проделывал. Это оказался отец Киры. Мы словно стояли на противоположных концах черной пустоты, связанные, но разъединенные. Если булавка проткнет этот вакуум, нас притянет друг к другу со скоростью света.
– Она упокоится, – заверил я его. – Она упокоится.
– Спасибо. Может, нам удастся поговорить еще.
– Мне бы этого хотелось, – сказал я. – Нам есть о чем поговорить.
Он поднялся. Поклонился туда, где стоял я, и тихо вышел из комнаты.
Когда я обернулся к стойке портье, тот ушел. На дежурство заступил другой человек. Вот вам и осколки стекла. Снова ощущая под ногами землю, я пошел из гостиной так же, как и вошел туда. Не успел я пройти дверной проем, как путь мне преградила какая-то фигура. К тому моменту, когда я узнал этого человека, под ребра мне вдавилось дуло пистолета.
– Идемте, мистер Клейн, мы не хотим опоздать на вашу встречу.
«Юбка»
Спустившись в подвал «Старой водяной мельницы», мы – я, портье и пижон-лыжник – слегка прошлись пешком. Здесь пахло плесенью, и я с тоской вспомнил о чулане Гуппи. Говорить нам троим было в общем-то не о чем. Да и незачем. Пистолет пижона задавал мне скорость и направление. Все же я попросил пижона не продавить мне ребра. В ответ он нажал еще. Я понял, что ни за что не буду просить у него пощады.
Мы остановились у двери с надписью «Склад», и я спросил, не здесь ли портье превращался в Супермена. Мне двинули по затылку рукояткой пистолета. Это был единственный способ убрать эту штуку от моих ребер. Когда я попытался нащупать шишку на затылке, меня толкнули в дверь. Я нырнул «рыбкой» и рассек подбородок. Это настолько меня разозлило, что я плюнул портье в лицо, когда он наклонился ко мне. Теперь дуло девятимиллиметрового «глока» уперлось мне в зубы. Внезапно дуло под ребрами показалось мне все же не таким уж плохим вариантом.
Пижон-лыжник стоял надо мной, улыбаясь. Он получал от своей работы чуть больше удовольствия, чем мне бы хотелось. Тем временем портье обыскал меня, хлопая по телу, выворачивая карманы.
– Ее у него нет, – сказал он пижону-лыжнику.
– Разумеется, дискеты со мной нет, чертов ублюдок. – Я произнес эти слова, не забывая, что во рту у меня пистолет. – Когда я получу племянника, вы получите свою дискету.
Лыжный щеголь убрал пистолет и резким ударом подбросил меня вверх, словно я был наполнен гелием. О расставании с пистолетом я не пожалел. И снова дышать было приятно. Портье кивнул своему сообщнику. Пижон улыбнулся. Я понимал, что добра ждать не приходится. Кулак настолько сильно впечатался мне в живот, что печенка запечатлела французский поцелуй на моей правой почке. Изо рта у меня вылилась какая-то отвратительно пахнущая жидкость. Не знаю, что это было, но я понимал – жидкостям такого рода полагается оставаться внутри человеческого тела. Времени поразмышлять на тему о жидкостях моего тела у меня оказалось не так уж много. Меня отвлекла потеря сознания.
Обычно считается плохой приметой, если ты очнулся и проводишь инвентаризацию болящих органов. Во рту по-прежнему ощущался привкус таинственной жидкости, а порез на подбородке все еще кровоточил, поэтому я предположил, что отключился ненадолго. Печенка осталась на месте, но ощущение было такое, словно я в синяках и внутри и снаружи.
Я лежал лицом вниз на бетонной плите, и когда попытался подняться, голова у меня чуть не взорвалась. И содержимому желудка это тоже не понравилось. Я решил перевернуться на спину, и это удалось без особых неприятностей. Над головой болталась цепочка голых лампочек Они раскачивались, словно от ветерка, которого я не чувствовал. По периметру некрашеных бетонных стен стояли обогреватели. Сами стены были вогнутыми. Помещение было похоже на стройку.
Полежав несколько минут на спине, я потихоньку дополз до стены и сел там. Голова воспротивилась вертикальному положению, но смирилась, предварительно наказав меня тридцатью секундами жуткой тошноты и боли. Когда эта волна схлынула, я понял, что узнаю свою тюрьму. Это были туннели под колледжем. Мертвая тишина, стоявшая здесь, давила на нервы. Поскольку вырос я в комнате над бойлерной, рядом с самой оживленной магистралью Бруклина, в квартале от отделения «Скорой помощи» больницы Кони-Айленда, с тишиной у меня всегда были натянутые отношения. Да, конечно, когда я сочинял, я хотел тишины, но – истекая кровью, я хотел услышать какой-нибудь шум.
Я встал и прошелся по туннелю – взад-вперед. Я находился в секции длиной около шестидесяти шагов, которая с обоих концов была отгорожена дощатыми стенами. Водной стене была запертая дверь, приводимая в действие пружиной. Как полагается, я поколотил в дверь и покричал, после чего меня, как и полагается, вырвало. По крайней мере теперь к тишине примешивалась вонь. Я снова принял горизонтальное положение и заставил себя отключиться, но даже это привело к смешанному результату: мне снилось, что мне больно.
Когда я еще раз открыл глаза, кто-то хлопал меня по щекам. То, что надо для человека с раскалывающейся головой и пораненным лицом. Я ткнул левой рукой туда, где, по моим предположениям, находилось горло хлопающего меня человека, и вцепился в первый же подвернувшийся мне кусок плоти. Услышав, что кто-то давится, и почувствовав, что в мое левое запястье вцепились две руки, я поздравил себя с точным ударом.
– Дядя Дилан! Дядя Дилан! – послышалось мне, помимо хрипа и звуков судорожно хватаемого воздуха.
Я ослабил хватку, но, скажу честно, не без сожаления. В глубине моей души еще сохранялся неистовый гнев на Зака, вызванный его авантюрами. Мне никогда не давалась математика, но, как я ни крутил уравнение, дерганье Заком за ниточки все равно приводило к смерти Киры. Думаю, что в юности, когда я был более самовлюбленным человеком, я мог бы посмотреть на вещи по-другому. Я мог подумать, что мои несколько дней с Кирой каким-то образом того стоили. Теперь я уже не был таким. Моя радость, не важно, насколько огромная, никогда не будет стоить чьей-то жизни.
– Мы в туннелях под школой? – спросил я, садясь.
– Да, – ответил Зак, потирая горло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30