Потом брови у Анискина задрались на лоб, губы сделались лукавыми, а правую руку он легко положил на чернявую голову Кольки Сидорова.
- Ишь ты! - сказал участковый. - Ежели бы дело происходило в кино, то следователь непременно бы заохал: «Двадцать седьмая версия негодная…» А вот мы на это дело еще будем посмотреть. Очень даже еще будем посмотреть, Колька ты Сидоров, Анастасеи ты Сидоровой сын…
Энергичным шагом, держа руки за спиной, участковый двинулся по улице, Колька Сидоров с товарищами - за ним. Вскоре все пятеро исчезли за поворотом.
6
Понемногу темнело, висела над Обью крутая луна и посвистывали в палисадниках ночные птицы, когда Анискин, побывав неизвестно еще где, поднимался на крыльцо больнички. Из всех людей в мире участковый, провоевавший четыре года на двух фронтах Отечественной войны и раненный еще в гражданскую, выше всего ценил врачей и потому на крыльцо поднимался осторожненько, стараясь при своем стодвадцатикилограммовом весе досками ни разу не скрипнуть.
- Ай! - постучав в дверь, промолвил он. - Ай, кто есть?
- Войдите, войдите.
При свете электрической лампочки в той комнатенке, которая называлась приемным покоем, сидел деревенский врач Яков Кириллович - держа книгу на вытянутой руке, читал, пошевеливая губами от напряжения. А когда Анискин вежливо поздоровался, то Яков Кириллович только протяжно мыкнул и кивнул головой на стул: дескать, садись и молчи.
- Спасибо, Яков Кириллович!
В приемном покое, как и полагалось, висели плакаты с увеличенными мухами, с цветными кишками и с призывами это не есть, это не пить и не ходить к бабам-знахаркам. Как и в колхозной конторе, каждый плакат и картинка Анискину была знакома до мелочей, но над больничными плакатами участковый насмехаться не стал, а, сев на стул, повернулся к Якову Кирилловичу и, скромно улыбнувшись, спросил:
- Никак Библию читаете, Яков Кириллович? Я как вошел, так сразу в большое удивление ударился. Чего это, думаю, Яков Кириллович на божественное потянулся?.. - После этих слов Анискин склонил голову набок и задумчиво продолжил: - Вот сколь я врачей не знаю - все безбожники…
- Федор, - отрываясь от Библии и сердито мотая головой, перебил его Яков Кириллович. - Федор, я тебя сорок лет прошу не называть меня врачом… Вот и впредь запомни: я не врач, а фельдшер царского военного времени…
На слове «царского» Яков Кириллович сделал ударение, снова мотнул головой, как лошадь, что отбивается от паута, и, фыркнув, вернулся к прерванному чтению. Он, Яков Кириллович, был такой худой и длинный, что, осматривая больного, случалось, задирал на себе рубаху и говорил: «У вас, батенька мой, сломано вот это, седьмое ребро! Отчетливо видите?» И вправду, седьмое ребро на Якове Кирилловиче виделось отчетливо, как на скелете…
- И впредь прошу не забывать, - повторил Яков Кириллович, углубляясь в Библию. - Не забывать, не забывать…
Приемный покой был мал, всего одно окошко смотрело в ночь, но в комнатешке была такая пугающая чистота, что казалось - в приемном покое нет ни звука. Молчал и только поблескивал круглый - то ли чан, то ли кастрюля - предмет для ваты и бинтов, недвижно стояли два белых шкафа с разными инструментами, таилась в углу такая белая кушетка, что не только сесть, а подуть-то на нее было страшно.
- Врач не врач вы, Яков Кириллович, - после молчания сказал участковый, - но только знаете в сто раз больше другого врача - вы и по внутреннему, вы и по наружному и по всякому другому… Вас, Яков Кириллович, весь народ в деревне уважает, а только я в толк не возьму, чего вы это Библию читаете…
Яков Кириллович молчал, и Анискин ответа насчет Библии добиваться не стал, хотя был любопытен, как сорока. Вместо этого участковый начал внимательно разглядывать собственные ногти - большие выросли, и, надо сказать, даже очень большие, как у городской барышни. И конечно, от дикой больничной чистоты казалось, что руки несвежие, грязные, словно у мальчишки весной.
- Вот интересно, - потом сказал Анискин, - врут эти часы или нет?
- Эти часы стоят! - сердито ответил Яков Кириллович. - А Библию, милый мой, я читаю потому, что писателям надо поучиться писать так, как писали безвестные, но гениальные авторы Библии… Впрочем, голубчик мой, не все авторы безвестны. Блаженный Августин… - Тут Яков Кириллович остановился и сардонически улыбнулся. - Впрочем, что для тебя, Федор, блаженный Августин? Тебе - Шерлок Холмс, Шерлок Холмс!
- Вот из-за него-то, - тонко улыбнулся Анискин, - я и пришел… То есть из-за Шерлока Холмса…
После этих слов участкового Яков Кириллович Библию закрыл насовсем, встал во всю свою длину, сняв очки, посмотрел на Анискина такими глубоко запавшими глазами, что они казались сплошными с темными веками и потому огромными. Яков Кириллович всегда был серьезен, словно с утра до вечера делал операции, а тут и вовсе сделался каменным.
- Ага! - проговорил он. - Ты, милый мой, аккордеон не можешь найти!
- Не могу, Яков Кириллович! - облегченно признался Анискин и тоже встал. - Ниточка у меня есть, Яков Кириллович, но если я ошибку дам, то этот человек из-под моего авторитета навек выйдет, и деревне от этого плохо сделается.
- Деревне?
- Ну, не всей деревне, Яков Кириллович, - торопливо ответил Анискин,
- а многим… Да нет, Яков Кириллович…
Смешавшись, участковый плюхнулся толстым задом обратно на стул и снизу посмотрел на фельдшера точно так, как недавно смотрел на него Гришка Сторожевой. Яков Кириллович, однако, ничего этого не заметил, а индюшачьим шагом, подрагивая ногами, прошел по приемному покою, сграбастал участкового за плечи костлявыми пальцами, больно сдавил их и приказал:
- Выкладывай, Федор!
Анискин сначала поморщился от боли в плече, потом улыбнулся и ответил:
- Эти Шерлоки Холмсы, эти штукари из райотдела по подошве рост человека нарисовывают… Глянет штукарь через лупу на след и сразу: «Рост сто восемьдесят шесть!» Так вот, вы мне скажите, Яков Кириллович: а обратный ход это штукарство имеет?
- Не понял, Федор! - ответил Яков Кириллович. - Слов у тебя много, а толку - нет.
- Ну как же нет! - обиделся Анискин. - Вот я и спрашиваю: а по росту сапог можно определить?.. Вот если человек роста маленького, но широкий, как обезьяна, у него может быть сапог сорок пятого размера?
- Видишь ли, Федор, - помолчав, сухо ответил Яков Кириллович. - Я не знаю и, признаться, знать не хочу, что выделывают штукари, но мне известен человек, который при росте примерно сто шестьдесят пять сантиметров носит обувь сорок пятого размера. - Яков Кириллович иронически улыбнулся. - При теперешнем раннем развитии, милый мой, девочка в шестнадцать лет - барышня. Да-с! Позволь заметить, любезный, что ваша дражайшая доченька Зинаида хоть и рано созрела, но работать не хочет.
Яков Кириллович поднял палец и, как шпагой, помахал им в воздухе. Потом он наклонился и стал преспокойно наблюдать, как участковый Анискин начиная с массивной шеи медленно краснел. Вот краска с шеи перешла на скулы, со скул - на щеки, а потом, казалось, пропитала все лицо.
- Яков Кириллович, вы сказали… - пробормотал Анискин, - вы сказали…
- Я что сказал, то и сказал, любезнейший! Да-с!.. - Еще секунды три постояв над участковым, Яков Кириллович сжалился над ним, выпрямился и сказал почти спокойно: - Тот человек, который тебе нужен, Федор, ко мне приходил в четверг просить бюллетень… Бюллетень он не получил, но я его взвесил и измерил рост… Да-с! Я, милый мой, шестьдесят лет за весом и ростом аборигенов деревни слежу и делаю ра-а-а-зительные выводы.
- Какие же, Яков Кириллович? - льстиво спросил участковый. - Вы до выводов человек очень уважаемый, Яков Кириллович, так интересно, какой?
- Вывод, любезный, таков, что скоро русскому мужику жить негде будет. Не иначе-с! - ответил Яков Кириллович.
- Это как так?
- А вот так, что появились квартиранты, любезный мой! - гневно ответил Яков Кириллович. - А вот в те времена, когда я учился на фельдшера царского военного времени, русский мужик комнату у русского крестьянина не сымал. Да-с!
- Но!
- Вы не нокайте на меня, любезный, - совсем разъярился Яков Кириллович. - Я вас на тридцать лет старше, а возьмите себе за труд быть наблюдательным, коли вы бредите лаврами Шерлока Холмса. - Он начал загибать пальцы. - Комбайнер Прошин снимает комнату? Снимает. Тракторист Помозов снимает две комнаты? Снимает. Больной гипертонией Яблочкин с семьей снимает дом? Снимает… Антисанитария? А-с? Я вас спрашиваю, милый мой!
- Она, - вкрадчиво ответил Анискин и торопливо добавил: - А ведь у меня к вам, Яков Кириллович, еще один вопросик…
- Нуте-с!
Анискин поднялся, приблизившись к Якову Кирилловичу, ласково и тихо посмотрел на его худую, нескладную фигуру, на тонкие руки в толстых склеротических венах, на такую сутулую спину, что она казалась горбатой, и ему вдруг стало так хорошо, как было когда-то давным-давно, в далеком детстве, когда над зыбкой выздоравливающего от глотошной Федюньки Анискина наклонялось костистое лицо молодого Якова Кирилловича - человека страшного тем, что он был «сосланный большевик», но дорогого и родного до слез… Сто лет прошло с тех пор, но и через сто лет от Якова Кирилловича пахло так же, как в детстве, - душно и сладко, тягуче и волнующе - пахло каплями, которые Федюнька любил до смерти и которые назывались, как он узнал позже, диковинно: «Капли датского короля».
- Вы если можете, Яков Кириллович, - тихо сказал Анискин, - дайте мне как-нибудь Библию почитать… А вопрос у меня, Яков Кириллович, обременительный для вас, трудный.
- Говори, говори, экий ты болтун, Федор!
- Сейчас скажу…
Анискин шагнул в сторону от Якова Кирилловича, пожмурился на яркую лампочку, озабоченно поцыкав зубом, сел вдруг на кушетку, к которой раньше и прикоснуться-то боялся.
- Нашему брату милиционеру, Яков Кириллович, - негромко сказал он, - работать тяжело стало. Просто так тяжело, Яков Кириллович, что хоть стой, хоть падай…
- А-а-а-а, батенька, а-а-а-а! - радостно протянул Яков Кириллович. - А-а-а, драж-жайший мой!.. А-а-а! - Яков Кириллович неожиданно мягко улыбнулся и сказал: - Ну, в чем твоя нужда, Федор? Ты, милый мой, и раньше был неплох, что же тебя тревожит теперь?..
- Нужда у меня такая! - просто ответил участковый. - Я сегодня, когда про аккордеон услышал, было стал грешить на Леньку Колотовкина. Конечно, он пять лет воровством и хулиганством не займается, но мне все равно его алиби, как говорят райотдельские штукари, надо… Тут загвоздка в том, Яков Кириллович, что возле клубных дверей есть еще и след от кирзы сорокового размера. А это сапог Леньки Колотовкина.
- Чего же ты от меня хочешь, Федор?
- Видите ли, Яков Кириллович, если я сам к Леньке за алиби пойду, я его могу обидеть…
- Отлично, Федор!
Яков Кириллович встал, положил в карман пачку папирос, - фельдшер в возрасте восьмидесяти шести лет курил, - накинул на костлявые плечи белый полотняный пиджак и взял в руки тоненькую пижонскую тросточку.
- Грядем, Федор! - сказал он. - У матери Леонида Колотовкина грыжа белой линии. Таким образом, я никаких подозрений не вызову… Шагай за мной, Федор!
Они вышли на улицу, где уже вызвездило чистое небо, висел тот же крутой, но еще увеличившийся месяц, и по дороге, пересеченной лунными полосами от досок палисадников, двинулись к дому Леньки Колотовкина. Костлявый Яков Кириллович по привычке ходить по деревням пешком двигался быстро, легкомысленной тросточкой постукивал по земле весело, но Анискин от него не отставал. У дома Леньки Колотовкина, который был в кино, Анискин сел на лавочку, а Яков Кириллович пошел в дом.
Ни одна собака в деревне на фельдшера не лаяла, у всех калиток он знал, как открываются запоры, потому Яков Кириллович во двор проник мгновенно, в дом - еще быстрее, и стук его палочки затих. Оставшись в тишине и лунном сиянии, участковый уперся спиной в городьбу, раза два-три вобрал в легкие сладкий ночной воздух и шевелиться перестал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
- Ишь ты! - сказал участковый. - Ежели бы дело происходило в кино, то следователь непременно бы заохал: «Двадцать седьмая версия негодная…» А вот мы на это дело еще будем посмотреть. Очень даже еще будем посмотреть, Колька ты Сидоров, Анастасеи ты Сидоровой сын…
Энергичным шагом, держа руки за спиной, участковый двинулся по улице, Колька Сидоров с товарищами - за ним. Вскоре все пятеро исчезли за поворотом.
6
Понемногу темнело, висела над Обью крутая луна и посвистывали в палисадниках ночные птицы, когда Анискин, побывав неизвестно еще где, поднимался на крыльцо больнички. Из всех людей в мире участковый, провоевавший четыре года на двух фронтах Отечественной войны и раненный еще в гражданскую, выше всего ценил врачей и потому на крыльцо поднимался осторожненько, стараясь при своем стодвадцатикилограммовом весе досками ни разу не скрипнуть.
- Ай! - постучав в дверь, промолвил он. - Ай, кто есть?
- Войдите, войдите.
При свете электрической лампочки в той комнатенке, которая называлась приемным покоем, сидел деревенский врач Яков Кириллович - держа книгу на вытянутой руке, читал, пошевеливая губами от напряжения. А когда Анискин вежливо поздоровался, то Яков Кириллович только протяжно мыкнул и кивнул головой на стул: дескать, садись и молчи.
- Спасибо, Яков Кириллович!
В приемном покое, как и полагалось, висели плакаты с увеличенными мухами, с цветными кишками и с призывами это не есть, это не пить и не ходить к бабам-знахаркам. Как и в колхозной конторе, каждый плакат и картинка Анискину была знакома до мелочей, но над больничными плакатами участковый насмехаться не стал, а, сев на стул, повернулся к Якову Кирилловичу и, скромно улыбнувшись, спросил:
- Никак Библию читаете, Яков Кириллович? Я как вошел, так сразу в большое удивление ударился. Чего это, думаю, Яков Кириллович на божественное потянулся?.. - После этих слов Анискин склонил голову набок и задумчиво продолжил: - Вот сколь я врачей не знаю - все безбожники…
- Федор, - отрываясь от Библии и сердито мотая головой, перебил его Яков Кириллович. - Федор, я тебя сорок лет прошу не называть меня врачом… Вот и впредь запомни: я не врач, а фельдшер царского военного времени…
На слове «царского» Яков Кириллович сделал ударение, снова мотнул головой, как лошадь, что отбивается от паута, и, фыркнув, вернулся к прерванному чтению. Он, Яков Кириллович, был такой худой и длинный, что, осматривая больного, случалось, задирал на себе рубаху и говорил: «У вас, батенька мой, сломано вот это, седьмое ребро! Отчетливо видите?» И вправду, седьмое ребро на Якове Кирилловиче виделось отчетливо, как на скелете…
- И впредь прошу не забывать, - повторил Яков Кириллович, углубляясь в Библию. - Не забывать, не забывать…
Приемный покой был мал, всего одно окошко смотрело в ночь, но в комнатешке была такая пугающая чистота, что казалось - в приемном покое нет ни звука. Молчал и только поблескивал круглый - то ли чан, то ли кастрюля - предмет для ваты и бинтов, недвижно стояли два белых шкафа с разными инструментами, таилась в углу такая белая кушетка, что не только сесть, а подуть-то на нее было страшно.
- Врач не врач вы, Яков Кириллович, - после молчания сказал участковый, - но только знаете в сто раз больше другого врача - вы и по внутреннему, вы и по наружному и по всякому другому… Вас, Яков Кириллович, весь народ в деревне уважает, а только я в толк не возьму, чего вы это Библию читаете…
Яков Кириллович молчал, и Анискин ответа насчет Библии добиваться не стал, хотя был любопытен, как сорока. Вместо этого участковый начал внимательно разглядывать собственные ногти - большие выросли, и, надо сказать, даже очень большие, как у городской барышни. И конечно, от дикой больничной чистоты казалось, что руки несвежие, грязные, словно у мальчишки весной.
- Вот интересно, - потом сказал Анискин, - врут эти часы или нет?
- Эти часы стоят! - сердито ответил Яков Кириллович. - А Библию, милый мой, я читаю потому, что писателям надо поучиться писать так, как писали безвестные, но гениальные авторы Библии… Впрочем, голубчик мой, не все авторы безвестны. Блаженный Августин… - Тут Яков Кириллович остановился и сардонически улыбнулся. - Впрочем, что для тебя, Федор, блаженный Августин? Тебе - Шерлок Холмс, Шерлок Холмс!
- Вот из-за него-то, - тонко улыбнулся Анискин, - я и пришел… То есть из-за Шерлока Холмса…
После этих слов участкового Яков Кириллович Библию закрыл насовсем, встал во всю свою длину, сняв очки, посмотрел на Анискина такими глубоко запавшими глазами, что они казались сплошными с темными веками и потому огромными. Яков Кириллович всегда был серьезен, словно с утра до вечера делал операции, а тут и вовсе сделался каменным.
- Ага! - проговорил он. - Ты, милый мой, аккордеон не можешь найти!
- Не могу, Яков Кириллович! - облегченно признался Анискин и тоже встал. - Ниточка у меня есть, Яков Кириллович, но если я ошибку дам, то этот человек из-под моего авторитета навек выйдет, и деревне от этого плохо сделается.
- Деревне?
- Ну, не всей деревне, Яков Кириллович, - торопливо ответил Анискин,
- а многим… Да нет, Яков Кириллович…
Смешавшись, участковый плюхнулся толстым задом обратно на стул и снизу посмотрел на фельдшера точно так, как недавно смотрел на него Гришка Сторожевой. Яков Кириллович, однако, ничего этого не заметил, а индюшачьим шагом, подрагивая ногами, прошел по приемному покою, сграбастал участкового за плечи костлявыми пальцами, больно сдавил их и приказал:
- Выкладывай, Федор!
Анискин сначала поморщился от боли в плече, потом улыбнулся и ответил:
- Эти Шерлоки Холмсы, эти штукари из райотдела по подошве рост человека нарисовывают… Глянет штукарь через лупу на след и сразу: «Рост сто восемьдесят шесть!» Так вот, вы мне скажите, Яков Кириллович: а обратный ход это штукарство имеет?
- Не понял, Федор! - ответил Яков Кириллович. - Слов у тебя много, а толку - нет.
- Ну как же нет! - обиделся Анискин. - Вот я и спрашиваю: а по росту сапог можно определить?.. Вот если человек роста маленького, но широкий, как обезьяна, у него может быть сапог сорок пятого размера?
- Видишь ли, Федор, - помолчав, сухо ответил Яков Кириллович. - Я не знаю и, признаться, знать не хочу, что выделывают штукари, но мне известен человек, который при росте примерно сто шестьдесят пять сантиметров носит обувь сорок пятого размера. - Яков Кириллович иронически улыбнулся. - При теперешнем раннем развитии, милый мой, девочка в шестнадцать лет - барышня. Да-с! Позволь заметить, любезный, что ваша дражайшая доченька Зинаида хоть и рано созрела, но работать не хочет.
Яков Кириллович поднял палец и, как шпагой, помахал им в воздухе. Потом он наклонился и стал преспокойно наблюдать, как участковый Анискин начиная с массивной шеи медленно краснел. Вот краска с шеи перешла на скулы, со скул - на щеки, а потом, казалось, пропитала все лицо.
- Яков Кириллович, вы сказали… - пробормотал Анискин, - вы сказали…
- Я что сказал, то и сказал, любезнейший! Да-с!.. - Еще секунды три постояв над участковым, Яков Кириллович сжалился над ним, выпрямился и сказал почти спокойно: - Тот человек, который тебе нужен, Федор, ко мне приходил в четверг просить бюллетень… Бюллетень он не получил, но я его взвесил и измерил рост… Да-с! Я, милый мой, шестьдесят лет за весом и ростом аборигенов деревни слежу и делаю ра-а-а-зительные выводы.
- Какие же, Яков Кириллович? - льстиво спросил участковый. - Вы до выводов человек очень уважаемый, Яков Кириллович, так интересно, какой?
- Вывод, любезный, таков, что скоро русскому мужику жить негде будет. Не иначе-с! - ответил Яков Кириллович.
- Это как так?
- А вот так, что появились квартиранты, любезный мой! - гневно ответил Яков Кириллович. - А вот в те времена, когда я учился на фельдшера царского военного времени, русский мужик комнату у русского крестьянина не сымал. Да-с!
- Но!
- Вы не нокайте на меня, любезный, - совсем разъярился Яков Кириллович. - Я вас на тридцать лет старше, а возьмите себе за труд быть наблюдательным, коли вы бредите лаврами Шерлока Холмса. - Он начал загибать пальцы. - Комбайнер Прошин снимает комнату? Снимает. Тракторист Помозов снимает две комнаты? Снимает. Больной гипертонией Яблочкин с семьей снимает дом? Снимает… Антисанитария? А-с? Я вас спрашиваю, милый мой!
- Она, - вкрадчиво ответил Анискин и торопливо добавил: - А ведь у меня к вам, Яков Кириллович, еще один вопросик…
- Нуте-с!
Анискин поднялся, приблизившись к Якову Кирилловичу, ласково и тихо посмотрел на его худую, нескладную фигуру, на тонкие руки в толстых склеротических венах, на такую сутулую спину, что она казалась горбатой, и ему вдруг стало так хорошо, как было когда-то давным-давно, в далеком детстве, когда над зыбкой выздоравливающего от глотошной Федюньки Анискина наклонялось костистое лицо молодого Якова Кирилловича - человека страшного тем, что он был «сосланный большевик», но дорогого и родного до слез… Сто лет прошло с тех пор, но и через сто лет от Якова Кирилловича пахло так же, как в детстве, - душно и сладко, тягуче и волнующе - пахло каплями, которые Федюнька любил до смерти и которые назывались, как он узнал позже, диковинно: «Капли датского короля».
- Вы если можете, Яков Кириллович, - тихо сказал Анискин, - дайте мне как-нибудь Библию почитать… А вопрос у меня, Яков Кириллович, обременительный для вас, трудный.
- Говори, говори, экий ты болтун, Федор!
- Сейчас скажу…
Анискин шагнул в сторону от Якова Кирилловича, пожмурился на яркую лампочку, озабоченно поцыкав зубом, сел вдруг на кушетку, к которой раньше и прикоснуться-то боялся.
- Нашему брату милиционеру, Яков Кириллович, - негромко сказал он, - работать тяжело стало. Просто так тяжело, Яков Кириллович, что хоть стой, хоть падай…
- А-а-а-а, батенька, а-а-а-а! - радостно протянул Яков Кириллович. - А-а-а, драж-жайший мой!.. А-а-а! - Яков Кириллович неожиданно мягко улыбнулся и сказал: - Ну, в чем твоя нужда, Федор? Ты, милый мой, и раньше был неплох, что же тебя тревожит теперь?..
- Нужда у меня такая! - просто ответил участковый. - Я сегодня, когда про аккордеон услышал, было стал грешить на Леньку Колотовкина. Конечно, он пять лет воровством и хулиганством не займается, но мне все равно его алиби, как говорят райотдельские штукари, надо… Тут загвоздка в том, Яков Кириллович, что возле клубных дверей есть еще и след от кирзы сорокового размера. А это сапог Леньки Колотовкина.
- Чего же ты от меня хочешь, Федор?
- Видите ли, Яков Кириллович, если я сам к Леньке за алиби пойду, я его могу обидеть…
- Отлично, Федор!
Яков Кириллович встал, положил в карман пачку папирос, - фельдшер в возрасте восьмидесяти шести лет курил, - накинул на костлявые плечи белый полотняный пиджак и взял в руки тоненькую пижонскую тросточку.
- Грядем, Федор! - сказал он. - У матери Леонида Колотовкина грыжа белой линии. Таким образом, я никаких подозрений не вызову… Шагай за мной, Федор!
Они вышли на улицу, где уже вызвездило чистое небо, висел тот же крутой, но еще увеличившийся месяц, и по дороге, пересеченной лунными полосами от досок палисадников, двинулись к дому Леньки Колотовкина. Костлявый Яков Кириллович по привычке ходить по деревням пешком двигался быстро, легкомысленной тросточкой постукивал по земле весело, но Анискин от него не отставал. У дома Леньки Колотовкина, который был в кино, Анискин сел на лавочку, а Яков Кириллович пошел в дом.
Ни одна собака в деревне на фельдшера не лаяла, у всех калиток он знал, как открываются запоры, потому Яков Кириллович во двор проник мгновенно, в дом - еще быстрее, и стук его палочки затих. Оставшись в тишине и лунном сиянии, участковый уперся спиной в городьбу, раза два-три вобрал в легкие сладкий ночной воздух и шевелиться перестал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50