- Сделав передышку, участковый набрал в грудь воздуху и совсем выкатил глаза. - Партия и правительство, товарищи, обращают наше внимание также на то, что задачей органов милиции являются не только методы пресечения и карания, а также, товарищи, и воспитательная работа. - Он во второй раз передохнул и сказал легче: - Партия и правительство, товарищи, такое большое вниманье уделяют работе органов милиции, что вот даже и День милиционера установили… Ране, товарищи, дни танкистов, шахтеров, железнодорожников были, а теперь вот и наш день есть… - Анискин снял руки с пуза, выдохнул лишний воздух, что был в легких, и широко расставил ноги. - Теперь, товарищи, я проговорю за то, - сказал участковый, - что в нашем обществе есть такие люди, которые нам мешают жить. Вот возьмем, к примеру, братовьев Паньковых. - Он посмотрел за спину и ткнул пальцем в братьев. - Возьмем, к примеру, братовьев Паньковых… Они, конечно, в колхозе работают хорошо, ударно, но вот на улице и в клубе от них проходу нет… Нет от них прохода! - сердито повторил участковый и помахал все тем же пальцем. - Человек приоделся, после работы идет в клуб, а тут шасть - братовья Паньковы! То они тебя грязью замажут, то с дороги столкнут, то еще что выкамурят… Что, я неправду говорю, товарищи?
- Правду! - зло сказала Маруська Шмелева, баба бойкая и шалавая. - Намедни надела ново платье, по воскресенью хорошо причесалась, иду дорогой, а Борька Паньков от двух других отстал и говорит: «Ты куда, лахудра, прешься! Кто на тебя в клубе поглядит? Дура, - говорит, - ты, и платье у тебя, - говорит, - дурацкое…»
- Это еще что! - визгливым голосом вмешалась баба Сузгиниха, которая на стане варила обеды и ужины. - Это еще что, Феденька! Моего Степашку… Он вот стоит и от стыда горюет… Они ить его избили, Феденька… Он за той, что протокола пишет, то есть за Люсенькой Матвеевой, ходил с серьезными намереньями, а Володька Паньков его в кустах пымал и… обои глаза подбил, и рука ночью ныла…
- И матерятся где попадя! - сказала в тишине толстая и медленная Ефросинья Смирнова. - Сидишь дома с семейством, а они под окна придут, чтоб свои хулиганские планы строить, и матерятся за каждым словом. А вот третьеводни…
- А вот третьеводни! - вдруг закричала обычно спокойная и добрая Клавдия Морозова. - А вот третьеводни, Анискин, они всю ночь по деревне шарашились и спать не давали. Мы на краю деревни живем, так всю ночь не спали.
И закричали бабы, закричали девчата, завизжали, обрадовавшись шуму, ребятишки, сердито застучал палкой о землю старый дед Крылов, глядящий на братьев Паньковых страшными до ужаса глазами. Большой шум произошел на стане, и Анискин, привстав на цыпочки, оглушительно крикнул:
- Ша, народ!
Когда же шум водоворотом прошелестел и утих, участковый в наступившей тишине сказал:
- А ну, братовья Паньковы, примите-ка головы от земли и поглядите в глаза народу. Посмотрите-ка на такое собрание, какое не надо просить выступать, а наоборот, утишивать надо… Ну, вздымите, братовья Паньковы, глаза на народ.
Но братья Паньковы не подняли глаза на людей - стояли каждый по отдельности, стояли в лучах заходящего солнца, и оно розово отражалось на их бледных лицах.
- Нет у вас силов поднять глаза на народ, - сказал Анискин. - Вы так народу поперек горла встали, что его теперь боитесь… Вас теперь не только Гришка Сторожевой, а все другие мордовать станут, если вы к прежнему возвернетесь… Правда, Леонид Грохотов? - поворачиваясь к одному из трактористов, спросил Анискин. - А, не хочешь отвечать, стыдно за то, что три брата всю деревню мордовали… Тоже в землю смотрите, товарищи трактористы, товарищи комбайнеры? В каждом по шесть пудов весу, а трусили… - На слове «вес» Анискин улыбнулся глазами, снял руки с пуза и широко повел ими перед людьми. - Вот так, дорогие мои товарищи…
Участковый замолк, и через секунду в тишине раздался глухой стук - это дед Крылов громыхнул по земле березовой палкой с резиновым наконечником. Он попытался с пенька встать, но по столетней старости сделать этого с ходу не смог и остался в сидячем положении.
- А ты знаешь, Федюк, - сказал он участковому, - ты знаешь, касатик, как с такеми мужаки в старину отражались?.. Вот ты эстого, Федюк, не знаешь.
- Нет, знаю, - просторно улыбнувшись, ответил участковый. - Мужики всем миром с хулиганами боролись, и вот мы сейчас тоже смешное дело произведем. - Анискин непонятно улыбнулся, повернул голову к Людмиле Матвеевой, которая не выпускала из рук карандаш и бумагу. - Людмила, пиши!
- приказал ей участковый. - Пиши, Людмила, протокол о том, что вот решением общего собрания мы решили создать народну дружину по поддержанию в деревне спокойствия и порядка… Какие обязанности есть у дружинников, я потом по инструкции разобъясню, а теперь прошу поднять руки, кто за, а кто против. Все за? Вот и пиши, Людмила, что дружина нарисована, пускай эти штукари из райотдела почитают…
Сделав еще одну небольшую паузу, Анискин простодушно улыбнулся.
- Аккордеон я нашел, граждане… Какая-то сволочь в березняки бросила… Я так думаю - что непременно кто чужой, не деревенский… Ну, вот и все собрание!
Когда народ загалдел и ребятишки побежали в разные стороны, когда трактористы пошли к тракторам, а комбайнеры - к комбайнам, участковый повернулся к братьям Паньковым, прощупав их глазами до печенок и селезенок, шепотом сказал:
- Я до тех времен про аккордеон буду молчать, пока вы штукарить не станете… Но если на вас вот такое народное слово не подействовало, сгинете! Под суд отдам за аккордеон… А теперь сойдите с моих глаз, страмнюки!
На горизонте от солнца осталась уж совсем узенькая кромочка, месяц, наоборот, набирал силу, и потому по полю и реке катились разноцветные лучи
- бордовые и розовые. К вечеру, к вечеру шло дело, и потому поглядывал на восток, где над деревней висело темно-голубое небо, тракторист Гришка Сторожевой.
- Ты разве забыл, Гришка, что тебе надо на очну ставку с Евдокеей? - сказал Анискин. - Так что разберись, женитесь вы или обратно не женитесь. А то людей смех берет…
РАЗВОД ПО-НАРЫМСКИ
1
То ли в конце сентября, то ли в начале октября - число теперь призабылось - к участковому уполномоченному Анискину на дом пришла Вера Косая, жена шофера Павла Косого. Она была маленькая и рябоватая, глаза у нее, несмотря на фамилию, глядели прямо и остро, а фигурой была полненькая и кругленькая, кожей белая-белая.
Вера Косая в калитку анискинского дома вошла тихонько, кашлянула слабо, как туберкулезная, и поднесла ко рту сложенный кулачок - это у нее такая привычка, что она почти всегда кулачок держала возле рта, опуская его на положенное место только тогда, когда нервничала.
- Здравствуй, Глафира Васильевна! - поздоровалась Вера Косая.
- Здравствуй-ка!
Шел восьмой час вечера, на улице погода была нудная - ни дождь, ни солнце, ни ветер, а так себе, морока на небе и земле. Да и пора в деревне была такая же морочная и неопределенная: уборка закончилась, зимние работы еще не начались, так что в деревне слышались и голоса взрослых, и гармошки, и девчата уже выходили нарядные шляться по длинной улице, что вела берегом Оби.
- Я ведь к самому пришла! - отчего-то шепотом сказала Вера Косая. - Мне ведь сам-от нужен.
- Спит…
Глафира торопилась стирать, но какая уж тут была стирка, когда Вера Косая не только пришла к самому, а, приблизившись к Глафире и корыту, начала своими острыми и прямыми глазами зыркать и по Глафире, и по корыту, и по двору, и по крыльцу, и даже по тому, что скрывалось за распахнутой дверью сеней. Руку она ни на секундочку не отрывала ото рта, на макушке подрагивал хохолок, а спина волнами изгибалась.
- Черну-то рубашку в сельпе брала? - спросила Вера, каким-то чудом разглядев в мыльной пене шелковую комбинацию, принадлежащую младшей дочери Анискиных. - Я таки комбинации что-то в сельпе не видела… А вот те чулки, они что, фильдекосовы или капроновы? Капроновы-то теперь, Глафирушка, достать можно - по всем полкам у продавщицы Дуськи валяются, - а вот где это люди фильдекосовы берут?.. А это чего у тебя под рукой-то? Никак шерстяна кофточка!.. И где это только люди шерстяны кофточки достают, когда я вот даже в Томск ездила, а достать не могла…
Говоря часто, как испорченный патефон, Вера Косая еще на шаг приблизилась к Глафире и корыту, еще глубже заглянула в него и уж начала было относить кулачок ото рта, как в доме раздались басовитое покашливание, отчаянный скрип половиц и такой глухой стук, какой только может издавать толстый и высокий человек, ступая по полу голыми пятками.
- Ну, в само время пришла, - сказала Вера. - Вся деревня знат, что товарищ Анискин после обеда беспременно спят… Конечно, Федор Иванович такие большое начальство, что им можно спать, когда захочешь, но вот при колхозной работе… - Она тяжело вздохнула в кулачок. - Хорошо тем бабам, у которых мужья - большо начальство. И в сельпо сбегает и белье постират…
Вера Косая через кулачок набрала полную грудь воздуха, чтобы зацокотать еще громче и чаще, но не успела - участковый Анискин во весь рост появился на крыльце. Басовито кашлянув, он прицыкнул пустым зубом, набычив голову, сердитыми после сна глазами осмотрел серое от сплошных туч небо, двор и землю, Веру Косую и Глафиру.
- А?! - выдохнул участковый. - А, говорю!
- Здравствуйте, Федор Иванович! День добрый, день добрый…
- Во-первых, не день добрый, - ответил участковый, - а вечер. Во-вторых сказать, я об эту пору, гражданочка Косая, чай пью, так что говори, чего тебе надо?
- Ой, да что надо бедной женщине! - ответила Косая… - Что надо бедной женщине, окромя защиты… Уж я такая бедная, такая бедная, что и постирать на себя некогда, вся грязная да ободранная…
Причитая и стеная, сутулясь и жалобно скрещивая руки, Вера Косая несчастными глазами смотрела на участкового, туберкулезно покашливала, и одежонка на ней была действительно ветхая - сбитые туфли из брезента, кофта с продранными локтями, ветхая юбчонка.
- Ничего мне не надо, ничего не надо, окромя правды-матушки…
Пошарив в складках замызганной кофты, Вера Косая протянула участковому записку, вчетверо сложенную бумажку. Он принял, развернул и три раза покашлял, как делал всегда, когда из специально пришитого кармана к рубахе доставал очки, которые он использовал только в тех случаях, когда читал чужую руку. На уши очки Анискин надевать не стал, а приставил их к глазам, как лорнет:
«Товарищу участковому уполномоченному Анискину. Заявление. Товарищ уполномоченный Анискин, пишет вам колхозница Вера Ивановна Косая, которая жалуется на обиду, а также на причинение телесных повреждений, которые имеются, как ее муж Павел Павлович Косой, по принадлежности колхозный шофер на трехтонке, является аспидом, изменщиком и нарушителем законов советской семьи, которая должна с каждым годом все укрепляться и укрепляться, что наш колхоз вместе со всем народом строит коммунизм. Кроме телесных повреждений, законный муж Павел Павлович Косой наносит оскорбления нецензурными выражениями, которые моральным кодексом жизни запрещаются, а также насчет нажитых вместе вещей хочет забрать все костюмы и серые пимы, говоря, что зимой он без пимов ходить не может, а когда их привезут в магазин, никому не известно. Прошу оказать защиту и содействие, как это полагается по советским законам, которые самые справедливые. Вера Ивановна Косая».
Подергивая нижней губой, Анискин прочел бумажку во второй раз, сложив ее на четыре дольки, вместе с очками затолкал в тайный карман. Посмотрев на жену, он свел и развел брови - дал знак заваривать чай, - а потом повернулся к Вере Косой, чтобы глядеть на нее молча и тихо. Глаза у него были выпучены, руки он выложил на пузо и вертел пальцами - туда-сюда и сюда-туда.
- Товарищ Анискин, - жалобно сказала Косая, - товарищ Анискин, чего же ты мне не говоришь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
- Правду! - зло сказала Маруська Шмелева, баба бойкая и шалавая. - Намедни надела ново платье, по воскресенью хорошо причесалась, иду дорогой, а Борька Паньков от двух других отстал и говорит: «Ты куда, лахудра, прешься! Кто на тебя в клубе поглядит? Дура, - говорит, - ты, и платье у тебя, - говорит, - дурацкое…»
- Это еще что! - визгливым голосом вмешалась баба Сузгиниха, которая на стане варила обеды и ужины. - Это еще что, Феденька! Моего Степашку… Он вот стоит и от стыда горюет… Они ить его избили, Феденька… Он за той, что протокола пишет, то есть за Люсенькой Матвеевой, ходил с серьезными намереньями, а Володька Паньков его в кустах пымал и… обои глаза подбил, и рука ночью ныла…
- И матерятся где попадя! - сказала в тишине толстая и медленная Ефросинья Смирнова. - Сидишь дома с семейством, а они под окна придут, чтоб свои хулиганские планы строить, и матерятся за каждым словом. А вот третьеводни…
- А вот третьеводни! - вдруг закричала обычно спокойная и добрая Клавдия Морозова. - А вот третьеводни, Анискин, они всю ночь по деревне шарашились и спать не давали. Мы на краю деревни живем, так всю ночь не спали.
И закричали бабы, закричали девчата, завизжали, обрадовавшись шуму, ребятишки, сердито застучал палкой о землю старый дед Крылов, глядящий на братьев Паньковых страшными до ужаса глазами. Большой шум произошел на стане, и Анискин, привстав на цыпочки, оглушительно крикнул:
- Ша, народ!
Когда же шум водоворотом прошелестел и утих, участковый в наступившей тишине сказал:
- А ну, братовья Паньковы, примите-ка головы от земли и поглядите в глаза народу. Посмотрите-ка на такое собрание, какое не надо просить выступать, а наоборот, утишивать надо… Ну, вздымите, братовья Паньковы, глаза на народ.
Но братья Паньковы не подняли глаза на людей - стояли каждый по отдельности, стояли в лучах заходящего солнца, и оно розово отражалось на их бледных лицах.
- Нет у вас силов поднять глаза на народ, - сказал Анискин. - Вы так народу поперек горла встали, что его теперь боитесь… Вас теперь не только Гришка Сторожевой, а все другие мордовать станут, если вы к прежнему возвернетесь… Правда, Леонид Грохотов? - поворачиваясь к одному из трактористов, спросил Анискин. - А, не хочешь отвечать, стыдно за то, что три брата всю деревню мордовали… Тоже в землю смотрите, товарищи трактористы, товарищи комбайнеры? В каждом по шесть пудов весу, а трусили… - На слове «вес» Анискин улыбнулся глазами, снял руки с пуза и широко повел ими перед людьми. - Вот так, дорогие мои товарищи…
Участковый замолк, и через секунду в тишине раздался глухой стук - это дед Крылов громыхнул по земле березовой палкой с резиновым наконечником. Он попытался с пенька встать, но по столетней старости сделать этого с ходу не смог и остался в сидячем положении.
- А ты знаешь, Федюк, - сказал он участковому, - ты знаешь, касатик, как с такеми мужаки в старину отражались?.. Вот ты эстого, Федюк, не знаешь.
- Нет, знаю, - просторно улыбнувшись, ответил участковый. - Мужики всем миром с хулиганами боролись, и вот мы сейчас тоже смешное дело произведем. - Анискин непонятно улыбнулся, повернул голову к Людмиле Матвеевой, которая не выпускала из рук карандаш и бумагу. - Людмила, пиши!
- приказал ей участковый. - Пиши, Людмила, протокол о том, что вот решением общего собрания мы решили создать народну дружину по поддержанию в деревне спокойствия и порядка… Какие обязанности есть у дружинников, я потом по инструкции разобъясню, а теперь прошу поднять руки, кто за, а кто против. Все за? Вот и пиши, Людмила, что дружина нарисована, пускай эти штукари из райотдела почитают…
Сделав еще одну небольшую паузу, Анискин простодушно улыбнулся.
- Аккордеон я нашел, граждане… Какая-то сволочь в березняки бросила… Я так думаю - что непременно кто чужой, не деревенский… Ну, вот и все собрание!
Когда народ загалдел и ребятишки побежали в разные стороны, когда трактористы пошли к тракторам, а комбайнеры - к комбайнам, участковый повернулся к братьям Паньковым, прощупав их глазами до печенок и селезенок, шепотом сказал:
- Я до тех времен про аккордеон буду молчать, пока вы штукарить не станете… Но если на вас вот такое народное слово не подействовало, сгинете! Под суд отдам за аккордеон… А теперь сойдите с моих глаз, страмнюки!
На горизонте от солнца осталась уж совсем узенькая кромочка, месяц, наоборот, набирал силу, и потому по полю и реке катились разноцветные лучи
- бордовые и розовые. К вечеру, к вечеру шло дело, и потому поглядывал на восток, где над деревней висело темно-голубое небо, тракторист Гришка Сторожевой.
- Ты разве забыл, Гришка, что тебе надо на очну ставку с Евдокеей? - сказал Анискин. - Так что разберись, женитесь вы или обратно не женитесь. А то людей смех берет…
РАЗВОД ПО-НАРЫМСКИ
1
То ли в конце сентября, то ли в начале октября - число теперь призабылось - к участковому уполномоченному Анискину на дом пришла Вера Косая, жена шофера Павла Косого. Она была маленькая и рябоватая, глаза у нее, несмотря на фамилию, глядели прямо и остро, а фигурой была полненькая и кругленькая, кожей белая-белая.
Вера Косая в калитку анискинского дома вошла тихонько, кашлянула слабо, как туберкулезная, и поднесла ко рту сложенный кулачок - это у нее такая привычка, что она почти всегда кулачок держала возле рта, опуская его на положенное место только тогда, когда нервничала.
- Здравствуй, Глафира Васильевна! - поздоровалась Вера Косая.
- Здравствуй-ка!
Шел восьмой час вечера, на улице погода была нудная - ни дождь, ни солнце, ни ветер, а так себе, морока на небе и земле. Да и пора в деревне была такая же морочная и неопределенная: уборка закончилась, зимние работы еще не начались, так что в деревне слышались и голоса взрослых, и гармошки, и девчата уже выходили нарядные шляться по длинной улице, что вела берегом Оби.
- Я ведь к самому пришла! - отчего-то шепотом сказала Вера Косая. - Мне ведь сам-от нужен.
- Спит…
Глафира торопилась стирать, но какая уж тут была стирка, когда Вера Косая не только пришла к самому, а, приблизившись к Глафире и корыту, начала своими острыми и прямыми глазами зыркать и по Глафире, и по корыту, и по двору, и по крыльцу, и даже по тому, что скрывалось за распахнутой дверью сеней. Руку она ни на секундочку не отрывала ото рта, на макушке подрагивал хохолок, а спина волнами изгибалась.
- Черну-то рубашку в сельпе брала? - спросила Вера, каким-то чудом разглядев в мыльной пене шелковую комбинацию, принадлежащую младшей дочери Анискиных. - Я таки комбинации что-то в сельпе не видела… А вот те чулки, они что, фильдекосовы или капроновы? Капроновы-то теперь, Глафирушка, достать можно - по всем полкам у продавщицы Дуськи валяются, - а вот где это люди фильдекосовы берут?.. А это чего у тебя под рукой-то? Никак шерстяна кофточка!.. И где это только люди шерстяны кофточки достают, когда я вот даже в Томск ездила, а достать не могла…
Говоря часто, как испорченный патефон, Вера Косая еще на шаг приблизилась к Глафире и корыту, еще глубже заглянула в него и уж начала было относить кулачок ото рта, как в доме раздались басовитое покашливание, отчаянный скрип половиц и такой глухой стук, какой только может издавать толстый и высокий человек, ступая по полу голыми пятками.
- Ну, в само время пришла, - сказала Вера. - Вся деревня знат, что товарищ Анискин после обеда беспременно спят… Конечно, Федор Иванович такие большое начальство, что им можно спать, когда захочешь, но вот при колхозной работе… - Она тяжело вздохнула в кулачок. - Хорошо тем бабам, у которых мужья - большо начальство. И в сельпо сбегает и белье постират…
Вера Косая через кулачок набрала полную грудь воздуха, чтобы зацокотать еще громче и чаще, но не успела - участковый Анискин во весь рост появился на крыльце. Басовито кашлянув, он прицыкнул пустым зубом, набычив голову, сердитыми после сна глазами осмотрел серое от сплошных туч небо, двор и землю, Веру Косую и Глафиру.
- А?! - выдохнул участковый. - А, говорю!
- Здравствуйте, Федор Иванович! День добрый, день добрый…
- Во-первых, не день добрый, - ответил участковый, - а вечер. Во-вторых сказать, я об эту пору, гражданочка Косая, чай пью, так что говори, чего тебе надо?
- Ой, да что надо бедной женщине! - ответила Косая… - Что надо бедной женщине, окромя защиты… Уж я такая бедная, такая бедная, что и постирать на себя некогда, вся грязная да ободранная…
Причитая и стеная, сутулясь и жалобно скрещивая руки, Вера Косая несчастными глазами смотрела на участкового, туберкулезно покашливала, и одежонка на ней была действительно ветхая - сбитые туфли из брезента, кофта с продранными локтями, ветхая юбчонка.
- Ничего мне не надо, ничего не надо, окромя правды-матушки…
Пошарив в складках замызганной кофты, Вера Косая протянула участковому записку, вчетверо сложенную бумажку. Он принял, развернул и три раза покашлял, как делал всегда, когда из специально пришитого кармана к рубахе доставал очки, которые он использовал только в тех случаях, когда читал чужую руку. На уши очки Анискин надевать не стал, а приставил их к глазам, как лорнет:
«Товарищу участковому уполномоченному Анискину. Заявление. Товарищ уполномоченный Анискин, пишет вам колхозница Вера Ивановна Косая, которая жалуется на обиду, а также на причинение телесных повреждений, которые имеются, как ее муж Павел Павлович Косой, по принадлежности колхозный шофер на трехтонке, является аспидом, изменщиком и нарушителем законов советской семьи, которая должна с каждым годом все укрепляться и укрепляться, что наш колхоз вместе со всем народом строит коммунизм. Кроме телесных повреждений, законный муж Павел Павлович Косой наносит оскорбления нецензурными выражениями, которые моральным кодексом жизни запрещаются, а также насчет нажитых вместе вещей хочет забрать все костюмы и серые пимы, говоря, что зимой он без пимов ходить не может, а когда их привезут в магазин, никому не известно. Прошу оказать защиту и содействие, как это полагается по советским законам, которые самые справедливые. Вера Ивановна Косая».
Подергивая нижней губой, Анискин прочел бумажку во второй раз, сложив ее на четыре дольки, вместе с очками затолкал в тайный карман. Посмотрев на жену, он свел и развел брови - дал знак заваривать чай, - а потом повернулся к Вере Косой, чтобы глядеть на нее молча и тихо. Глаза у него были выпучены, руки он выложил на пузо и вертел пальцами - туда-сюда и сюда-туда.
- Товарищ Анискин, - жалобно сказала Косая, - товарищ Анискин, чего же ты мне не говоришь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50