Тракторист Георгий Раков смотрит на них вызывающе, надменно, а когда парни переглядываются, он передергивает плечами: «Модничают! Лыжи, эка невидаль!» Затем, не выдержав, демонстративно отворачивается. Зато Никита Федорович Борщев приветлив, удовлетворен приходом ребят и поджимает губы с таким видом, как будто хочет сказать им ласковое, необходимое.
– Лыжи, они конечно… говорит он. – Палки к тому же – лишний груз. Поневоле запаришься!
И его лицо опять становится лицом пророка, и от этого понятно, что то важное, необходимое, что должен был сказать ребятам Никита Федорович, уже сказано и что рассуждение о лыжах – собственное рассуждение Борщева, обдуманное им давно и сейчас сказанное к удобному случаю.
– Вот так, как говорится!
По крыше на цыпочках прохаживается ветер. Внутри барака двигаются лохматые, беспокойные тени – иные затаиваются в углу, и тогда мерещится, что в комнате есть еще живые существа: иные ползают, как привязанные, за людьми. Проверив щели крыши, пошарив, ветер выбирается из чердака и просачивается в оконные переплеты. Огонек лампы снова помигивает.
– Страсть! – поеживается Петр Удочкин.
От следующего порыва ветра барак пошатывается, и, наверное, поэтому не слышно, как в дверь входят еще трое лесозаготовителей, и только тогда, когда ветер, отгрохотав чердачными досками, стихает, слышно тяжелое дыхание, стук обледенелых сапог. Из второй комнаты барака выпархивает худенькая, перехватистая в талии женщина лет двадцати пяти: повар-уборщица Дарья Скороход.
– Ой, мамочка, уже пришли! – всплескивает она узкими ладошками.
Голос Дарьи приподнимает с лавки Михаила Силантьева. Он неотрывно следит за ней, туго надувает резиновые щеки, прицеливается глазом на женщину, а когда она мельком оглядывается, подмигивает Никите Федоровичу: «Видал! А ничего себе бабонька!..»
Трое проходят в комнату.
2
Первый из них – могуч.
Рост бригадира Григория Григорьевича Семенова – 190 сантиметров, вес – 95 килограммов. Сапоги сорок пятого размера малы бригадиру, но зато шапка пятьдесят шестого размера свободно вертится на маленькой голове. Лет до четырнадцати, до того времени, пока свинцом не налились пудовые кулаки, страдал Гришка Семенов от обидного прозвища – Кенгуру; не счесть драк, в которых участвовал он, пока не добился, что никто из подростков не смел при нем называть заморское животное.
Половицы гнутся под Григорием Семеновым – скинув пропотевший ватник, проходит в комнату, садится на скамейку, вынув расческу, приглаживает короткие жесткие волосы.
Губы сжаты плотно, и кажется, что в них продернута тоненькая резинка.
– Ужин как?
– К девяти будет! – отзывается Никита Федорович.
В комнату проходят еще двое.
По тому, как молча вошли они в барак, как долго возились у двери, и по тому, как смотрят на Семенова, чувствуется: что-то случилось. Один из пришедших – красивый, стройный мужчина, посидев немного, достает из кармана книгу и приваливается к стенке. Второй беспокойно возится. У него рыжеватые волосы, кривые ноги; в комнату он не входит, а вкатывается, на скамейку не садится, а бросается. Руки у него короткие, не гнущиеся в локтях, а лицо плоское. Это и есть тракторист Федор Титов.
– В первой деляне сколько кубометров было по валке? – обращается бригадир Семенов к вальщикам Виктору Гаву и Борису Бережкову.
Парни переглядываются, неслышно обмениваются словами и точно по команде поворачиваются к рыжеватому трактористу. Они в этот момент очень похожи друг на друга – похожи не лицами, не фигурами – один тонкий и высокий, второй ниже и полнее, – а позами, одинаковым отношением к Федору Титову: «Опять что-нибудь натворил! Ну и морока же с этим человеком!» Парни раздумывают – видимо, пытаются установить связь проступка Титова с вопросом бригадира, – и, поняв, в чем дело, одновременно отворачиваются от тракториста.
– Блокнот у тебя, Витя?
– У меня, Боря, – отвечает Гав, вынимая из заднего кармана лыжных брюк аккуратный, перетянутый резинкой блокнот. Они читают хором: – Сто восемьдесят шесть!
– Ну вот! – говорит бригадир Семенов. – Вопрос ясен!
Федор Титов срывается со скамейки; он словно кипит, подвижный и быстрый, как ртуть. Пробегает по комнате, круто завернув у стены, втискивает руки в карманы и – застывает.
– Что ты скажешь на это? – негромко спрашивает Семенов.
– К черту! – Голос Титова срывается на крик. – Ничего не хочу говорить! – Он не сразу – запутался стиснутыми кулаками – вырывает руки из карманов, сучит в воздухе пальцами. – Это же мелочь! Ты понимаешь, мелочь!
Его крик странен, непонятен для людей, спокойно сидящих в комнате, и поэтому бригадир Семенов, заталкивая расческу в целлулоидовый футлярчик, поясняет:
– Титов опять не выбрал в деляне тонкомерные хлысты… Это третий случай! Оплата за трелевку произведена не будет…
Лесозаготовитель с красивым лицом – механик Валентин Семенович Изюмин – половинкой лица выглядывает из-за книги, но затем сызнова принимается за чтение. Лежащий на скамейке Михаил Силантьев круто, тягуче выгибается – зевает.
– Действительно, мелочь! – говорит он. – Подумаешь, десять хлыстов не выбрал! В Глухой Мяте леса на всю матушку Расею хватит!.. Ты, бригадир, лучше об ужине позаботься. Кишка кишке протокол пишет.
Ободренный поддержкой Силантьева, молчанием Гава и Бережкова, запрятанной за книгу улыбкой механика Изюмина, Федор Титов трагически потрясает руками.
– Придираешься зря к человеку, Семенов! Кирюху из себя выламываешь! Не пройдет этот номер! Деньги ты мне уплатишь! – надрывно кричит он.
– Деньги не уплачу! – спокойно отвечает бригадир.
– А надо уплатить! – звонко произносит Силантьев, рывком сбрасывая ноги на пол. – Мы, бригадир, рабочие права знаем… Походили по белу свету, не таких начальников видали! – мечтательно, но чуть с издевкой продолжает он. – Всяких начальников видели, разных калибров… Ты не по карману должен Титова бить, а воспитывать.
– Это так, как говорится… – изумленно полуоткрывает рот Никита Федорович.
– Уплатишь, уплатишь! – грозится Федор Титов, все еще бегая по комнате, и вдруг натыкается на Георгия Ракова. Он сразу опадает мускулами под сатиновой рубахой, останавливается, точно налетел на стену. Георгий Раков надменно, презрительно щурится на него, сидит будто изваянный из камня и все ждет, когда фотограф щелкнет затвором.
– Сядь, Федор! – коротко приказывает Раков. – Сядь, охолонись немножко!
Федор послушно садится.
– Устал, наверное! Отдохни! – Раков делает емкую, уверенную паузу и только после этого вновь разлепляет губы – все такой же надменный, самоуверенный. – Деньги с тебя вычтем. Григорий Григорьевич прав – тонкомерные хлысты надо выбирать. Ты не бригадира, государство обворовываешь!
Ровно, монотонно говорит Раков, из каждого слова выглядывает острым зубчиком нескрываемая уверенность в своей правоте, убежденность в том, что выслушают его внимательно и сделают так, как сказал он, Георгий Раков.
– Ты, Федор, у государства воруешь!
Съеживается, линяет Федор Титов под прицелом раковскиххолодных глаз, мнет пальцами распахнувшийся на груди ворот сатиновой рубахи.
– Я бы собрал, если бы он сказал по-человечески… А он, кирюха, сразу нотации читать начал…
– Вот ты опять не прав… Семенов тебе никакой не кирюха, а бригадир! Ты думай, Федор, о чем говоришь. Тебе на этот случай голова выдана!
– Это правильно, это так! – с довольным видом восклицает Никита Федорович и упоенно вертит бородой – наслаждается разговором.
Книга в руках механика Валентина Изюмина мягко ложится на стол. Сцепив пальцы замком, он внимательно слушает Ракова – верхняя губа механика немного приподнята, и видны ровные, плотные, хорошо чищенные зубы. Изюмин слушает разговор, как дирижер слушает еще не слаженный оркестр: напряженно, чутко, стремясь найти ошибку и как будто сожалея, что ее пока нет. Виктор Гав и Борис Бережков переглядываются, разом поднимаются и легким спортивным шагом – раскачивая руками, мягко ступая на носки – уходят в соседнюю комнату. Они стройные, сильные, чистенькие и какие-то не вяжущиеся с темным бараком, коптящим светом лампешки и всем, что происходит в нем.
– Десятикласснички пошли долбать науку! – хохочет им вслед Михаил Силантьев.
Поднимается и бригадир Григорий Григорьевич Семенов. Он задумчив; невысокий лоб сморщился, а поперек морщин легла глубокая вертикальная складка.
– Утром хлысты должны быть подтрелеваны! – бросает бригадир Титову.
– Хорошо, я выберу хлысты! – отвечает тракторист, глядя на Георгия Ракова.
– Правильно! – радуется длиннолицый рабочий Петр Удочкин.
С той минуты, как вошли в барак трое, много перечувствовал и пережил Петр Удочкин: страдальчески морщился и втягивал голову в плечи, когда кричал Федор Титов; делал значительное лицо, когда говорил Никита Федорович; укоризненно поджимал губы, когда выходили из комнаты парни. Лицо Петра Удочкина – зеркало: смотрит на него сердитый человек – лицо Петра сердится, смотрит веселый – веселится, грустный – печалится. Собственное выражение лица Петра Удочкина одно: ожидание от людей интересного, необычного.
– Жрать хочется – смерть! – жалуется Михаил Силантьев и тоже уходит в соседнюю комнату.
У двери, по левую руку, возится с кастрюлями повар Дарья Скороход. Силантьев на цыпочках подходит сзади, продевает руки под мышки Дарьи и кладет на груди женщины, крепко сжав пальцы. От неожиданности она замирает, втягивает голову.
– Варим, парим! – похохатывает Силантьев, не отпуская. Наконец Дарья соображает, что произошло, и вырывается – ныряет головой в расставленные руки Силантьева.
– Ловко, молодец! – одобрительно подмигивает он.
Лицо женщины полыхает румянцем, и Силантьеву непонятно – то ли покраснела она, то ли от жаркой печки разрумянились щеки.
– Ой, что ты! – запоздало вскрикивает Дарья.
– Вари, вари! – покровительственно разрешает он и пробегает ее взглядом с ног до головы.
3
На ночь лампу в бараке не тушат – фитиль немного привертывают, и до рассвета льется желтый свет, по стенам бродят темные тени. За окнами порывами дует ветер.
Храпят, ворочаются во сне люди. Изредка кто-нибудь просыпается, зевает с хрустом, шлепая босыми ногами, пробирается к двери, с хряском открывает ее. Тогда по полу струятся холодные потоки воздуха… Потом звонкое бульканье воды в котелке. Напившись, лесозаготовитель смотрит на часы слипающимися глазами и, счастливый тем, что до подъема осталось еще два часа, валится мешком на плоский матрас.
Тепло, домовито в ночном бараке.
Федор Титов лежит на полу, рядом с механиком электростанции Валентином Изюминым… Федор не может заснуть сегодня, томится, то и дело переворачивает нагревшуюся подушку; голова в тисках. Перебивая друг друга, громоздятся, путаются мысли, такие же горячие, как подушка под щекой. На потолке, среди теней, мерещится всякая чепуха: то вроде плывут облака, то дизельный трактор дыбится на подъеме, то прыгает диковинный, нездешний зверь – кенгуру.
До сладкой боли в стиснутых скулах ненавидит Федор бригадира Григория Семенова – месяц носит в себе, затаив от других, воспоминание о том, как в леспромхозе, перед выездом в Глухую Мяту, директор Сутурмин, не стесняясь Федора, сказал Семенову: «Вот тебе, Григорий Григорьевич, Федор Титов! Тракторист он хороший, знающий, а человек нелегкий, с кандибобером… Может такое отчубучить, что только руками разведешь!.. Ничего, ничего! Не обижайся, Федор, – на серьезное дело посылаем тебя, сейчас не до самолюбия!»
Непереносимо бригадирство Семенова для Федора. Для него Григорий Семенов не бригадир, а Гришка-кенгуру, такой же деревенский мальчишка, каким был сам Федор. Они вместе ходили в школу, вместе воровали огурцы с чужих огородов, вместе били орехи недалеко от Глухой Мяты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33