– зачем-то повторяет Изюмин, хотя повторять не надо: впечатление от его слов и так велико.
Механик не замечает, что в это мгновение Раков и Семенов быстро обмениваются взглядами, затем принимают прежние позы: бригадир – неловкую, согнутую, Раков – надменную. Они сразу ничего не говорят – видимо, ожидают слов механика, но тот, в свою очередь, спокойно ждет ответа бригадира, и тогда Георгий неохотно разлепляет губы:
– Каждый может пойти! Дело не в этом…
Семенов, оторвавшись от рюкзака и поэтому выпрямившись, еще несколько секунд раздумывает над словом «дезертирство», трет рукой лоб.
– Вы не правы! – серьезно отвечает он. – Мой поступок ничего общего не имеет с дезертирством…
– А вы подумайте!
– Подумал! Было бы хуже, если бы я послал другого. За себя отвечу сам! Другими рисковать не имею права!.. Итак, иду я! – неожиданно резко заключает он и снова, как давеча, переглядывается с Георгием, тот понимающе опускает веки.
Но механик Изюмин не собирается сдаваться. Встав с табурета, он проходит к столу, становится рядом с Федором Титовым и даже кладет ему на плечо руку, но обращается ко всем сразу:
– Поймите меня, товарищи! Будет лучше, если пойду я, а Григорий Григорьевич останется. Скажите ваше слово! Это важно! – просит он заготовителей, улыбаясь всем, лицом. И Федор, чувствующий ласку руки механика, откликается первым.
– Он дойдет! Он обязательно дойдет! – с уважением и симпатией восклицает Федор, но механик сразу же умеряет его пыл:
– Дело не в этом! Вы решайте в принципе, товарищи! – снова обращается он к лесозаготовителям.
– Вот какое дело! – разводит руками Никита Федорович Борщев. – Тут, парень, не знаешь, куда вертеть! – И по лицу старика видно, что он действительно не знает, как быть.
Зато Михаил Силантьев твердо знает, куда вертеть, – прослышав об уходе бригадира, наблюдая за его сборами, внутренне повеселел, налился озорством Михаил. Полеживая на лавке, покуривая, игриво думает о том, что после ухода Семенова большие деньги заработает он, всучивая доверчивому Удочкину дрянной лес судостроем.
«Иди, иди!.. – напутствует он в мыслях Григория. – Мы без тебя управимся!» Поэтому и молчит Михаил, ничего не отвечает на призыв механика.
Сердиты на бригадира за сегодняшнее парни-десятиклассники. Им тоже спокойнее будет, если на несколько дней уйдет настырный, въедливый бригадир.
Ничего не отвечает на призыв механика и Дарья Скороход. Безразлично для нее, кто пойдет: самое лучшее, чтобы все остались в Глухой Мяте, чтобы вернулось спокойствие последних дней. И того и другого – механика и бригадира – молит она стиснутыми руками: «Не ходите в ночь, не надо, голубчики!»
Петр Удочкин решения не принимает тоже. Он даже, наверное, не понимает, что нужно Изюмину, весь перелившись в механика. Он повторяет его жесты, выражение лица, вскидывает бровь, гордо выпрямляет плечи. Петр глубоко равнодушен к тому, кто пойдет за бобиной, – важнее для него то, что он чувствует сам, что переживает при виде картинной позы механика.
– Итак, иду я! – повторяет Семенов.
– Правильно! – одобрительно отзывается Раков.
– Ну, как знаете! – вдруг сердито топает ногой Изюмин и, не сдержавшись, зло, гневно вздергивает верхнюю губу. – Вы не правы! – кричит он на бригадира, на лесозаготовителей и быстро уходит в соседнюю комнату, забыв книгу на столе.
– Вишь ты как! – качает головой Никита Федорович, а Раков и бригадир глядят вслед Изюмину. Глядит на покатые плечи уходящего Изюмина Григорий, и ему снова кажется, что встречал он этого человека, видел его где-то, а вот где – не припомнит.
– Ну, мне пора! – говорит он.
Семенов надевает телогрейку, повернувшись спиной к лавке, наваливает рюкзак, пристегивает лямки. Он огромный, громоздкий, как гардероб, в большой зимней шапке. В ней Григорий совсем не напоминает Гришку-кенгуру. В одежде путника, собравшегося в дальнюю дорогу, бригадир выглядит стройным и молодым. Он весело озирает товарищей, обходит по очереди, пожимая руки. Он пожимает руки Борису с Виктором, Федору Титову. Парни желают ему удачи, а Федор просит забежать к матери, если выберется свободная минута.
– До свидания! На третий день ждите!
Согнувшись, бригадир Семенов ныряет в дверь. Захлопываясь, она гремит, открывает тьму, мокрядь, прибойный шум тайги.
От удара долго и жалобно звенят стекла, трепыхается огонек лампы. Петр Удочкин зябко поеживается, а Дарья тяжело вздыхает.
Оттого, что ушел Семенов, в комнате становится просторнее, выше. Поместительней кажется компата после ухода бригадира. За ним захлопывается дверь, и точно ею же захлопывается напряжение, которое испытывали лесозаготовители в последние минуты. Снова ложится на матрас Федор, Удочкин опять принимается за березовый корень, а Михаил Силантьев улыбается украдкой: завтра его очередь раскряжевывать хлысты.
– Задача сто шестнадцатая… – открывает учебник Борис Бережков.
Ложатся на бумагу закорючки формул, плывут цифры… Так проходит минут десять-пятнадцать, потом Борис откладывает в сторону ручку, задумавшись, смотрит на огонь.
За окном – беспрерывное колыханье мокрой тайги, на крыше барака постукивают доски, точно кто то ходит по чердаку, воровски переставляя ноги. Неведомый – то ли птица, то ли зверь, – ухает через равные промежутки голос: «Уап! Уап!» От долгого прислушивания к ночным звукам тайги Борису начинает казаться, что барак плывет навстречу ветру.
– Да-а!.. – протягивает он.
– Решай, Боря! – напоминает Виктор, но скоро и сам, бросив ручку, прислушивается к ночным звукам.
После ухода бригадира лесозаготовители присмирели, замолкли, кажется им, что холоднее стало в бараке после того, как открыл дверь Семенов, ушел в ночную темень. Одиночество чувствуют они, будто с уходом Григория Григорьевича пусто стало в бараке, – крупный все-таки человек бригадир.
Не спят люди, прислушиваются к чмокающим порывам ветра, сытому гуденью тайги. Представляется им бригадир, идущий в ночи. Приглушенно шелестят голоса:
– Мокрядь! Не подморозило, наверное!
– Немного схватило!
– Все равно шагать легче, чем днем! Солнца нет, а это, как говорится, дело!
Ворочается на матрасах, долго не может уснуть Глухая Мята, оставленная бригадиром Семеновым. Не спится сегодня и механику Изюмину, который обычно засыпал быстро – стоило только прикоснуться головой к подушке. Но сегодня механик ворочается, думает. Не удалось пойти ему за бобиной! А механику Изюмину очень нужно было пойти вместо бригадира. Закуривая шестую папиросу, думает он: «Риск, конечно, был, но я мог бы рискнуть… В моем положении нужно рисковать!» Во тьме барака огонек его папиросы описывает дугу – механик взмахивает рукой. Потом огонек замирает и долго не двигается. Изюмин по-прежнему думает: «Мне нужно было идти! Я должен рисковать!»
– Не спится, Валентин Семенович? – слышит механик шепот Федора Титова. – Мне вот тоже. Мысли разные в голову лезут. Чепуха, одним словом!
Федора не видно, но в его голосе слышится нетерпение, словно он долго поджидал того момента, когда механик шумно повернется, закурит и с ним можно будет поговорить в темном ночном бараке, и Федор обрадовался этой возможности.
– Я засыпаю! – сухо отвечает ему Изюмин и тушит папиросу об пол рядом с Титовым, чтобы Федор видел. – Я сплю!
Он отворачивается от Федора, натягивает байковое одеяло. Но он не спит долго. Он засыпает позднее Федора.
9
Невиджмая, с двух сторон бушует вокруг Григория ночная тайга; справа и слева не видно ничего, и только впереди, в расщелине, белесится чуть видная просека дороги. Над ней клубятся, несутся с бешеной скоростью темные тучи, пропадая тотчас же, как оказываются вне просеки. Кажется, тучи вбираются, засасываются тайгой. В сосняке нет ветра, зато на дороге он гудит, как в трубе, течет в расщелине сосен сплошным, упругим потоком, словно река, и Семенов превращается в парус, надутый ветром. Упругими ладонями ветер давит в спину. От этого идти легко, споро, и лишь одно плохо – ослабишь мускулы ног, ветер понесет, как щепку, а под ногами колдобины, лужи.
Григорий бережет батарейку карманного фонаря – идет на ощунь, но уверенно, таежной походкой, криволапо ступая пудовыми броднями. Хорошо на душе у бригадира: с тех пор как захлопнул дверь барака, исчезли неуверенность, колебания. Все ясным представляется ему теперь, когда он в пути. Все будет хорошо – трактор оживет, весна присмиреет, и к Первомаю ляжет сосняк Глухой Мяты к ногам лесозаготовителей. Ни ветви не оставят люди жирному червяку – шелкопряду. Спокойно на душе бригадира оттого, что раздумья, тревоги, опасения вылились в решительное действие, раскрыли перед ним шестьдесят километров дороги по весенней тайге. Так всегда случается с Григорием, когда он начинает действовать.
Строг к себе Григорий Семенов, не скрывает от себя истины: «Плохой из тебя начальник получается, дорогой товарищ! Не умеешь работать с людьми, подойти к ним». Вспоминается ему, как за обедом прикрикнул на чавкающего Федора, и – стыдно. Эх, бригадир, бригадир!
Тридцать два года Григорию.
Пятнадцати лет, когда шла Великая Отечественная война, взял в руки лучок и пошел с мужиками в лее, чтобы валить столетние кедры для самолетов. Был в то время он высок, силен, но подкову, правда, сгибал всего до половины. Недели через две Гришка догнал мужиков – валил столько же деревьев, сколько они; а еще через неделю – обогнал.
«Злой до работы!» – говорили о нем мужики бабам, а при Гришке молчали, помня старинный нарымский завет: «Коня портит запал, а парня лишний пряник». За зиму еще больше раздался в плечах Григорий, заматерел и, к весне вернувшись в поселок, шел мимо друзей-парнишек, туго свернув голову набок, – ждал обидного прозвища, но не дождался: струсили сверстники возмужавшего Григория.
Двадцати двух лет он женился на бездетной вдове Ульяне Пичугиной. Полные, нежные и умелые накинула на его шею руки Ульяна, и эти руки стали уздой, которой крепко обротала она парня.
Ласковостью, преданностью и материнской нежностью опутала его Ульяна, тридцатилетняя в ту пору женщина. Ни одна девка не целовала так горячо Григория, не говорила таких сердечных слов, не умела так войти в душу, так обласкать, как она.
Более десяти лет минуло с тех пор, но не разлюбил Григорий жену, а еще пуще прежнего привязался к ней. Ульяна вроде бы и не старела – наливалась по-молодому высокой грудью, лицом сияла, точно ягода брусника, а в узкой талии гнулась круто. Девки моложе ее повяли и налились грузной плотью, а она, родив второго ребенка – девочку, потоньшела, как подросток, на ходу была легкой и шустрой. Усталым приходил Гришка из лесу, с ног валился, но, забравшись на высокую кровать к Ульяне, забывал об усталости. Как десять лет назад, сладкими были их ночи.
Совсем солидным человеком стал к тридцати двум годам Григорий Семенов, а парни-сверстники все еще баламутили, ходили по чайным, а ночью будоражили поселок пьяными голосами. Семенов жил по другому – хозяйственно, степенно. Он первым в поселке, после директора и главного инженера, завел синюю с розовой полоской пижаму.
Ульяна была умна, начитанна. От водки отучила Григория хитростью – в буфет городской работы поставила двухлитровый графин сорокаградусной и сказала: «Пей, Гришутка, если захочется! Товарищей можешь приглашать!» Он спервоначалу жадничал, глотал водку стаканами; приводя дружков, хвастался: «У меня всегда есть!» Дружки пили, хвалили Ульяну и уходили пьяные, замызгав, заплевав пол. Ульяна не говорила ни слова – чистила, убирала, до поздней ночи обхаживала комнату, а он ждал ее в постели с нетерпением. Но в пьяный вечер не ложилась с ним жена, объяснив это боязнью зачать ребенка-урода, а когда он не поверил, показала толстую книгу со страшными картинками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Механик не замечает, что в это мгновение Раков и Семенов быстро обмениваются взглядами, затем принимают прежние позы: бригадир – неловкую, согнутую, Раков – надменную. Они сразу ничего не говорят – видимо, ожидают слов механика, но тот, в свою очередь, спокойно ждет ответа бригадира, и тогда Георгий неохотно разлепляет губы:
– Каждый может пойти! Дело не в этом…
Семенов, оторвавшись от рюкзака и поэтому выпрямившись, еще несколько секунд раздумывает над словом «дезертирство», трет рукой лоб.
– Вы не правы! – серьезно отвечает он. – Мой поступок ничего общего не имеет с дезертирством…
– А вы подумайте!
– Подумал! Было бы хуже, если бы я послал другого. За себя отвечу сам! Другими рисковать не имею права!.. Итак, иду я! – неожиданно резко заключает он и снова, как давеча, переглядывается с Георгием, тот понимающе опускает веки.
Но механик Изюмин не собирается сдаваться. Встав с табурета, он проходит к столу, становится рядом с Федором Титовым и даже кладет ему на плечо руку, но обращается ко всем сразу:
– Поймите меня, товарищи! Будет лучше, если пойду я, а Григорий Григорьевич останется. Скажите ваше слово! Это важно! – просит он заготовителей, улыбаясь всем, лицом. И Федор, чувствующий ласку руки механика, откликается первым.
– Он дойдет! Он обязательно дойдет! – с уважением и симпатией восклицает Федор, но механик сразу же умеряет его пыл:
– Дело не в этом! Вы решайте в принципе, товарищи! – снова обращается он к лесозаготовителям.
– Вот какое дело! – разводит руками Никита Федорович Борщев. – Тут, парень, не знаешь, куда вертеть! – И по лицу старика видно, что он действительно не знает, как быть.
Зато Михаил Силантьев твердо знает, куда вертеть, – прослышав об уходе бригадира, наблюдая за его сборами, внутренне повеселел, налился озорством Михаил. Полеживая на лавке, покуривая, игриво думает о том, что после ухода Семенова большие деньги заработает он, всучивая доверчивому Удочкину дрянной лес судостроем.
«Иди, иди!.. – напутствует он в мыслях Григория. – Мы без тебя управимся!» Поэтому и молчит Михаил, ничего не отвечает на призыв механика.
Сердиты на бригадира за сегодняшнее парни-десятиклассники. Им тоже спокойнее будет, если на несколько дней уйдет настырный, въедливый бригадир.
Ничего не отвечает на призыв механика и Дарья Скороход. Безразлично для нее, кто пойдет: самое лучшее, чтобы все остались в Глухой Мяте, чтобы вернулось спокойствие последних дней. И того и другого – механика и бригадира – молит она стиснутыми руками: «Не ходите в ночь, не надо, голубчики!»
Петр Удочкин решения не принимает тоже. Он даже, наверное, не понимает, что нужно Изюмину, весь перелившись в механика. Он повторяет его жесты, выражение лица, вскидывает бровь, гордо выпрямляет плечи. Петр глубоко равнодушен к тому, кто пойдет за бобиной, – важнее для него то, что он чувствует сам, что переживает при виде картинной позы механика.
– Итак, иду я! – повторяет Семенов.
– Правильно! – одобрительно отзывается Раков.
– Ну, как знаете! – вдруг сердито топает ногой Изюмин и, не сдержавшись, зло, гневно вздергивает верхнюю губу. – Вы не правы! – кричит он на бригадира, на лесозаготовителей и быстро уходит в соседнюю комнату, забыв книгу на столе.
– Вишь ты как! – качает головой Никита Федорович, а Раков и бригадир глядят вслед Изюмину. Глядит на покатые плечи уходящего Изюмина Григорий, и ему снова кажется, что встречал он этого человека, видел его где-то, а вот где – не припомнит.
– Ну, мне пора! – говорит он.
Семенов надевает телогрейку, повернувшись спиной к лавке, наваливает рюкзак, пристегивает лямки. Он огромный, громоздкий, как гардероб, в большой зимней шапке. В ней Григорий совсем не напоминает Гришку-кенгуру. В одежде путника, собравшегося в дальнюю дорогу, бригадир выглядит стройным и молодым. Он весело озирает товарищей, обходит по очереди, пожимая руки. Он пожимает руки Борису с Виктором, Федору Титову. Парни желают ему удачи, а Федор просит забежать к матери, если выберется свободная минута.
– До свидания! На третий день ждите!
Согнувшись, бригадир Семенов ныряет в дверь. Захлопываясь, она гремит, открывает тьму, мокрядь, прибойный шум тайги.
От удара долго и жалобно звенят стекла, трепыхается огонек лампы. Петр Удочкин зябко поеживается, а Дарья тяжело вздыхает.
Оттого, что ушел Семенов, в комнате становится просторнее, выше. Поместительней кажется компата после ухода бригадира. За ним захлопывается дверь, и точно ею же захлопывается напряжение, которое испытывали лесозаготовители в последние минуты. Снова ложится на матрас Федор, Удочкин опять принимается за березовый корень, а Михаил Силантьев улыбается украдкой: завтра его очередь раскряжевывать хлысты.
– Задача сто шестнадцатая… – открывает учебник Борис Бережков.
Ложатся на бумагу закорючки формул, плывут цифры… Так проходит минут десять-пятнадцать, потом Борис откладывает в сторону ручку, задумавшись, смотрит на огонь.
За окном – беспрерывное колыханье мокрой тайги, на крыше барака постукивают доски, точно кто то ходит по чердаку, воровски переставляя ноги. Неведомый – то ли птица, то ли зверь, – ухает через равные промежутки голос: «Уап! Уап!» От долгого прислушивания к ночным звукам тайги Борису начинает казаться, что барак плывет навстречу ветру.
– Да-а!.. – протягивает он.
– Решай, Боря! – напоминает Виктор, но скоро и сам, бросив ручку, прислушивается к ночным звукам.
После ухода бригадира лесозаготовители присмирели, замолкли, кажется им, что холоднее стало в бараке после того, как открыл дверь Семенов, ушел в ночную темень. Одиночество чувствуют они, будто с уходом Григория Григорьевича пусто стало в бараке, – крупный все-таки человек бригадир.
Не спят люди, прислушиваются к чмокающим порывам ветра, сытому гуденью тайги. Представляется им бригадир, идущий в ночи. Приглушенно шелестят голоса:
– Мокрядь! Не подморозило, наверное!
– Немного схватило!
– Все равно шагать легче, чем днем! Солнца нет, а это, как говорится, дело!
Ворочается на матрасах, долго не может уснуть Глухая Мята, оставленная бригадиром Семеновым. Не спится сегодня и механику Изюмину, который обычно засыпал быстро – стоило только прикоснуться головой к подушке. Но сегодня механик ворочается, думает. Не удалось пойти ему за бобиной! А механику Изюмину очень нужно было пойти вместо бригадира. Закуривая шестую папиросу, думает он: «Риск, конечно, был, но я мог бы рискнуть… В моем положении нужно рисковать!» Во тьме барака огонек его папиросы описывает дугу – механик взмахивает рукой. Потом огонек замирает и долго не двигается. Изюмин по-прежнему думает: «Мне нужно было идти! Я должен рисковать!»
– Не спится, Валентин Семенович? – слышит механик шепот Федора Титова. – Мне вот тоже. Мысли разные в голову лезут. Чепуха, одним словом!
Федора не видно, но в его голосе слышится нетерпение, словно он долго поджидал того момента, когда механик шумно повернется, закурит и с ним можно будет поговорить в темном ночном бараке, и Федор обрадовался этой возможности.
– Я засыпаю! – сухо отвечает ему Изюмин и тушит папиросу об пол рядом с Титовым, чтобы Федор видел. – Я сплю!
Он отворачивается от Федора, натягивает байковое одеяло. Но он не спит долго. Он засыпает позднее Федора.
9
Невиджмая, с двух сторон бушует вокруг Григория ночная тайга; справа и слева не видно ничего, и только впереди, в расщелине, белесится чуть видная просека дороги. Над ней клубятся, несутся с бешеной скоростью темные тучи, пропадая тотчас же, как оказываются вне просеки. Кажется, тучи вбираются, засасываются тайгой. В сосняке нет ветра, зато на дороге он гудит, как в трубе, течет в расщелине сосен сплошным, упругим потоком, словно река, и Семенов превращается в парус, надутый ветром. Упругими ладонями ветер давит в спину. От этого идти легко, споро, и лишь одно плохо – ослабишь мускулы ног, ветер понесет, как щепку, а под ногами колдобины, лужи.
Григорий бережет батарейку карманного фонаря – идет на ощунь, но уверенно, таежной походкой, криволапо ступая пудовыми броднями. Хорошо на душе у бригадира: с тех пор как захлопнул дверь барака, исчезли неуверенность, колебания. Все ясным представляется ему теперь, когда он в пути. Все будет хорошо – трактор оживет, весна присмиреет, и к Первомаю ляжет сосняк Глухой Мяты к ногам лесозаготовителей. Ни ветви не оставят люди жирному червяку – шелкопряду. Спокойно на душе бригадира оттого, что раздумья, тревоги, опасения вылились в решительное действие, раскрыли перед ним шестьдесят километров дороги по весенней тайге. Так всегда случается с Григорием, когда он начинает действовать.
Строг к себе Григорий Семенов, не скрывает от себя истины: «Плохой из тебя начальник получается, дорогой товарищ! Не умеешь работать с людьми, подойти к ним». Вспоминается ему, как за обедом прикрикнул на чавкающего Федора, и – стыдно. Эх, бригадир, бригадир!
Тридцать два года Григорию.
Пятнадцати лет, когда шла Великая Отечественная война, взял в руки лучок и пошел с мужиками в лее, чтобы валить столетние кедры для самолетов. Был в то время он высок, силен, но подкову, правда, сгибал всего до половины. Недели через две Гришка догнал мужиков – валил столько же деревьев, сколько они; а еще через неделю – обогнал.
«Злой до работы!» – говорили о нем мужики бабам, а при Гришке молчали, помня старинный нарымский завет: «Коня портит запал, а парня лишний пряник». За зиму еще больше раздался в плечах Григорий, заматерел и, к весне вернувшись в поселок, шел мимо друзей-парнишек, туго свернув голову набок, – ждал обидного прозвища, но не дождался: струсили сверстники возмужавшего Григория.
Двадцати двух лет он женился на бездетной вдове Ульяне Пичугиной. Полные, нежные и умелые накинула на его шею руки Ульяна, и эти руки стали уздой, которой крепко обротала она парня.
Ласковостью, преданностью и материнской нежностью опутала его Ульяна, тридцатилетняя в ту пору женщина. Ни одна девка не целовала так горячо Григория, не говорила таких сердечных слов, не умела так войти в душу, так обласкать, как она.
Более десяти лет минуло с тех пор, но не разлюбил Григорий жену, а еще пуще прежнего привязался к ней. Ульяна вроде бы и не старела – наливалась по-молодому высокой грудью, лицом сияла, точно ягода брусника, а в узкой талии гнулась круто. Девки моложе ее повяли и налились грузной плотью, а она, родив второго ребенка – девочку, потоньшела, как подросток, на ходу была легкой и шустрой. Усталым приходил Гришка из лесу, с ног валился, но, забравшись на высокую кровать к Ульяне, забывал об усталости. Как десять лет назад, сладкими были их ночи.
Совсем солидным человеком стал к тридцати двум годам Григорий Семенов, а парни-сверстники все еще баламутили, ходили по чайным, а ночью будоражили поселок пьяными голосами. Семенов жил по другому – хозяйственно, степенно. Он первым в поселке, после директора и главного инженера, завел синюю с розовой полоской пижаму.
Ульяна была умна, начитанна. От водки отучила Григория хитростью – в буфет городской работы поставила двухлитровый графин сорокаградусной и сказала: «Пей, Гришутка, если захочется! Товарищей можешь приглашать!» Он спервоначалу жадничал, глотал водку стаканами; приводя дружков, хвастался: «У меня всегда есть!» Дружки пили, хвалили Ульяну и уходили пьяные, замызгав, заплевав пол. Ульяна не говорила ни слова – чистила, убирала, до поздней ночи обхаживала комнату, а он ждал ее в постели с нетерпением. Но в пьяный вечер не ложилась с ним жена, объяснив это боязнью зачать ребенка-урода, а когда он не поверил, показала толстую книгу со страшными картинками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33